Но в итоге – и это факт, а не предположение – его нашли на дороге мертвым и изувеченным, правая рука пробита насквозь, будто большим крюком, а его грузовик угнали. Видимо, он протянул руку, чтобы помочь этому единственному выжившему преодолеть последние футы подъема.
В ту же секунду его силой втянули в пасть этой грандиозной катастрофы – за неосторожный энтузиазм, который он проявил, собираясь совершить добрый поступок.
Так оно бывает, мистер Армитедж, на дороге в Пруфрок, штат Айдахо.
Больше известной как игровая площадка Мрачного Мельника.
Счастливого дня смерти
Долгое время она была в озере.
Раньше она могла видеть под водой только на глубину своей руки, но тогда… тогда это не имело значения.
Было холодно, но «холод» был просто словом, которое она когда-то слышала, но сейчас оно забывалось.
Когда сквозь поверхность мерцало солнце, она двигалась между этими столбиками света, не закрывая глаза, а отключая разум, и могла делать вид, что чувствует яркие отблески извне.
Она вспоминала о лете, но как-то неточно, размыто: время исчезло, дни плавно перетекали из одного в другой, просто оставались позади, превращались в «раньше», «прежде», и ей с улыбкой хотелось окунуться в них, широко распахнув глаза, руки и сердце.
Тогда у нее еще были и глаза, и руки, и сердце.
И она не была одинокой.
По всему озеру Индиан у нее были друзья – от дамбы и вплоть до другого берега.
Первые годы она жила с Сайласом.
Его история была ей близка. Он был из Хендерсон-Голдинга, его семья паковала все, что попадалось под руку, в свой то ли фургон, то ли грузовик, то ли прицеп – этого она точно не помнила. По простой причине: рассказывая ей эту историю своим текучим голосом, отец сворачивал лист бумаги так, чтобы получались острые уголки, и наблюдать за его руками было куда интереснее, чем слушать про фургоны и грузовики. Но говорил он серьезно, чуть наклонив лицо и глядя поверх очков, будто о чем-то предупреждал. И она кивала, внимая ему.
Этот мальчик играл в воде ручья, который впадал в озеро прямо возле их дома. Его семья собиралась уезжать, но уже опаздывала, поэтому все торопились и обвиняли друг друга, хватали все подряд, о чем-то умоляли. А мальчик спрятался от всего этого и играл со своим корабликом, сделанным из страниц какого-то каталога. Он запускал его даже не по воде, потому что кораблик намок бы и развалился, а на пенной накипи возле берега. Он плескал воду кораблику вслед, потом начинал игру сначала, а когда в следующий раз поднял голову, оказалось, что в доме никого нет. Грузовика – или фургона – тоже не было. Семья уехала без него. Не нарочно, просто деревянный табурет, на котором ему велели сидеть и никуда не уходить, приставили к стенке между мебелью и другими вещами, и получился уголок, где ему будет спокойно и удобно.
Семья забрала из дома даже двери, чтобы поставить их в новое жилище, в горах, в новом городке, у которого даже не было названия.
Мальчик оглядел всю эту пустоту, а его кораблик тем временем поплыл, и крутые боковинки впитали в себя воду.
Мальчик побежал за ним, чтобы не уплыл далеко – это был его лучший кораблик, – а когда семья вернулась забрать мальчика где-нибудь у края бурлящей воды, его там не было.
Он просто исчез.
– Он пошел за своим корабликом, – объяснил папа, передавая ей очередной, только что им сделанный кораблик, и это был очень серьезный урок. Пришлось его выслушать, зато она получила новую игрушку.
А мальчик, как оказалось, был вовсе не придуманный.
Она нашла его в нескольких футах от дна озера, он покачивался в иле, держа в руке белый кораблик.
Она назвала его «Сайлас»: ей понравилось это старомодное имя. Она держала его за руку, и вместе они каждый год смотрели вверх, когда обитателей дома престарелых, помнивших прошлое, подвозили на инвалидных колясках к берегу, и они пускали по воде свои бумажные кораблики в дань памяти.
Если бы Сайлас не держал ее руку первые несколько лет, она могла бы все забыть, раствориться во мгле, слиться с озером. Но когда у тебя есть друг, ты видишь себя в его глазах и не исчезаешь.
Сайлас ей сказал, что уплывал на глубину, потому что хотел в последний раз увидеть город.
Она обещала посмотреть на этот город для него и рассказать, что увидела, но когда двинулась в ту сторону, то оказалось… это не так просто. С годами она поняла, в чем дело, но то был первый раз: если долго остаешься на одном месте, ил и всякие обломки, что висят в воде, начинают тебя обволакивать, обтягивать паучьими лапками, словно тоненькими хрупкими, но пушистыми, как мох, волосками. Озеро будто хочет подарить тебе тело, массу, форму, слепить из того, что есть рядом.
Сделав усилие, она могла освободиться из этого кокона, этой мшистой пустышки. Вырваться и наблюдать, как воспоминания тела ослабевают, ускользают, а потом уплывают к поверхности, чтобы там сгнить, превратиться в сгустки тьмы, которая поглощает льющийся сверху солнечный свет.
Сайлас в изумлении наблюдал вместе с ней, и она уверяла его: с ним такое не случится, с ней опасность ему не угрожает.
Врала, конечно, но искренне, а от этого многое зависит, верно?
Она двигалась вниз по склону, вдоль дна озера, которое когда-то было холмом – там стоял город, где Сайлас, по его словам, когда-то жил.
Найти город оказалось несложно: там, внизу, сгрудились самые разные формы – не спутаешь.
Она проплыла вдоль Главной улицы, спряталась на тротуаре от огромной рыбины. Названия она не помнила, но рыба точно была старая, даже древняя, и питалась крошками, которые просачивались с поверхности и собирались в кучки.
Там был магазин. На него навалился салун с прогнившей крышей. У соседнего здания из камня, не боящегося воды, – пожарная машина. Каменная постройка свой цвет сохранила, а на пожарной машине красная краска выцвела. Фары смотрели на нее, как два глаза, и, проплыв мимо, она зачем-то оглянулась. Над машиной вдруг возникла та гигантская рыбина. Рыбьи глаза были не меньше фар пожарной машины, а тело – даже длиннее, но покрытое коркой и какое-то крапчатое. Она не разбиралась в рыбах так, как ее отец, но, если бы пришлось для него эту рыбу описать, от рта до хвоста, он бы улыбнулся, кивнул и угадал, о чем речь… сказал бы, что в здешних краях такие рыбы вообще не водятся, а эта, наверное, проспала под землей несколько веков. Заводь тем временем превратилась в озеро, и сквозь ил просочились влажные завитки.
Для нее гигантская рыбина стала богом в придонном царстве, она питалась гнильем, частички которого добирались сюда с поверхности, где был солнечный свет.
Она один раз хлестнула огромным хвостом, вальяжно и основательно, и уплыла по Главной улице.
А она направилась в другую сторону.
В конце улицы стояла церковь с закрытыми дверьми.
Изнутри доносились громкие голоса, либо кого-то отпевали, либо молились, либо исполняли последний хорал, который мог спасти их от погребения под каменными стенами.
«Не может быть, что Иезекииль жив», – засомневался Сайлас в ответ на ее рассказ.
Она пожала плечами, ведь ничего про Иезекииля она не знала. Но в пении было что-то такое, что заставило ее вслушаться… и слушать. Она могла слушать это пение год или два, а в ее мыслях плавали ил, обломки и наносы, придавая ей форму, из которой она выбиралась, а потом отталкивала к поверхности, чтобы она там превращалась в заросли из гниющей дряни.
Выше по склону озерного дна скопилась проржавевшая, затянутая илом сантехника, елки и даже одна лодка, от которой она не могла оторвать глаз. Из-под воды виднелось только ее гладкое днище. Но лодка была целой.
Она выдумывала для лодки разные истории: как та сюда попала?
Глубже, но не на самом дне, встречались другие люди, все с открытыми глазами и ртами, вскинутыми вверх руками, будто еще падали, а не зависли здесь навеки.
Но она их избегала. Не потому, что они на нее смотрели, – просто один из них ее помнил. Он стал заметно старше, с искореженным лицом, но был все тем же мальчиком, которого она помнила. По его глазам она видела: он тоже ее помнит, даже может назвать по имени, если она подплывет, засмеяться своим особым смехом, – и что тогда делать, она не знала.
А выше, высоко над ними, были животные.
Она гладила их по плечам и шейкам, терла жесткую кожу между их глазами, говорила им: как печально, что с вами такое случилось. Несправедливо. Они не могли дышать в воде. Не могли без солнечного света и своих сородичей. В основном это были собаки. Почему они оказались здесь? как сюда попали? – она не знала. Было одиннадцать оленей, пять лосей – один с рогами, которые под водой выглядели так же, как наверху: ветвистые корни дерева тянутся вверх, поклоняясь луне, готовы обнять этот бледный свет.
Рога невиданной красоты.
А выше по склону – деревья, которые вовсе не деревья, а столбы, когда-то бывшие деревьями. Или нет, колонны. Или все же столбы? Двумя шеренгами они обрамляли берег, а между ними висел темный и чарующий прямоугольник тени. Иногда она к нему приближалась, но тут же как можно быстрее отплывала – почти до самой дамбы, но не дальше: она знала, что от тех вод надо держаться подальше. Для нее они были недосягаемы. В то же время они ее притягивали, возвращали в то «лето». Она знала, что это просто воспоминание, ловушка, но держаться от нее подальше было непросто.
Сайлас это объяснить не мог, лось с ветвистыми рогами – тоже, рыба-божество знала, но не сказала бы, а в песне, что доносилась из церкви, почти не было слов – только журчание, ощущение, молитва.
Ее так и тянуло вниз по склону к шагающей колоннаде, что вела к опасным водам дамбы. Эта игра была самой ее любимой; иногда она приближалась на опасное расстояние к висящим в воде – под животными – людям с открытыми ртами, будто они кого-то зовут.
В один из таких заплывов случилось Нечто. Ил и обломки, как обычно, пытались ее облепить, но в этот раз все было быстрее, хуже, лучше.