К голому черепу.
То есть… в руках у Эдриен – блондинистый парик, который был на голове у близняшки.
– Джинджер… – выдыхает ошеломленная Джейд.
В уголках рта этой другой близняшки появляется ухмылка – и она кидается на Джейд. Джейд падает, стараясь смягчить удар, но Джинджер делает зигзаг в другую сторону, упирается ногой в стол Мэг прямо рядом с Летой и тут же перепрыгивает на другой стол.
Все это в долю секунды, прежде чем Харди успевает поднять лежащий на коленях дробовик.
В долю секунды, прежде чем помощник шерифа Томпкинс успевает обрести почву под ногами.
Но вот он кидается к столу Мэг, чтобы защитить жену.
А Джинджер Бейкер уже несется по коридору, за ней порхают листы бумаги из опрокинутых стопок, проволочные ящики для входящей почты и настольные календари.
Харди наконец вскидывает длинную винтовку Рекса Аллена, но Джейд направляет ее в потолок, качая головой: не надо, уже поздно.
– Они же одинаковые, если не считать волос. Как я не догадалась? – говорит она и пускается за Джинджер Бейкер в погоню, но у нее не тот рост, чтобы прыгать по столам, и не та скорость, чтобы оставлять за собой бумажный вихрь. Выскочив в коридор, она осторожно выглядывает за угол: вдруг там ее со скоросшивателем или грязной тряпкой ждет Джинджер Бейкер?
Еще несколько шагов, и Харди слышит – и представляет, – как Джейд открывает металлическую дверь в камеру и налетает с расспросами на Фарму.
Когда он на ходунках все-таки выходит в коридор, она уже идет назад, до крайности разъяренная.
Она трясет головой, потом смотрит в сторону женского туалета. Перед ним покачивается стул. Или почти перед ним.
– Охренеть! – Джейд бьет ногой по двери.
Ветер взбивает ей волосы, она отворачивается, Харди придерживает дверь ходунками и смотрит на окно в конце туалета, которое как было ржавым, так и осталось.
Тут же подбегает помощник шерифа Томпкинс; в руке у него еще один дробовик, а из другой падают на пол патроны.
– Она и в прошлый раз так улизнула, – говорит он.
– В прошлый раз? – недоумевает Джейд.
– Когда была ее сестрой.
– Мы все так отсюда выбираемся. – Джейд награждает его презрительным взглядом и идет назад, в приемную участка.
Харди, как может, спешит за ней и видит: школьный учитель достает из рюкзака портативную косу, по диагонали разрезает пластик в дверном проеме, будто открывает окно в мир.
– Готова? – спрашивает он Джейд, а глаза явно ухмыляются, и Харди эта ухмылка совсем не по душе.
– С ней все в порядке? – спрашивает Джейд у Томпкинса, имея в виду Лету.
– С обеими, – отвечает тот, держа на руках плачущую дочь; ее пальчики все еще теребят роскошный блондинистый парик, будто снятый с жертвы скальп.
Как ни крути, это озеро Индиан.
– Давай, – напутствует Харди Джейд, подталкивая ее прикладом винтовки, потому что прекратить все это предстоит именно ей. Джейд на миг встречается с ним взглядом и только качает головой: нет. Не может быть, чтобы все повторилось.
И выходит на мороз.
За шесть часов – всего три клиента. А поскольку за покупки она заплатила из своего кармана, одна из этих трех клиентов – она сама.
Выручки не хватит даже оплатить топливо, которым питается пыхтящий генератор. С другой стороны, ей платят полуторную ставку.
Кимми бредет в сортир, она знает: от езды на жужжащем снегоходе с Миллисент ей обязательно захочется писать. Надо взять с собой свечку, поставить в мыльницу.
Вода знай себе бежит. Кажется, такого снегопада тут вообще не было, но двузначными цифрами ниже нуля Пруфрок не удивишь, и на трубах всегда добротная изоляция.
Вместо того чтобы взять свечу из туалета с собой, Кимми ее задувает, оставляет рядом спичечный коробок для того, кто забредет сюда завтра.
Скорее всего, это снова будет она.
Теперь надо обойти магазин. На второй свече она узнает то, что должна была знать еще со времен обожаемых ею костюмных драм: у свечи больше шансов погаснуть, если прикрываешь пламя рукой.
Она не в первый раз оказалась в магазине одна и без света, поэтому оставляет одну свечу мерцать и несет ее, словно факел, к проходу, чтобы отключить генератор. Фило – Священная Ворона – говорит ей, что, когда имеешь дело с бензопилой или снегоочистителем, газонокосилкой или генератором, очень важно их потом высушить, но… это же не ее, Кимми, генератор. Она резко тянет за дроссель, выхлоп захлебывается, наступает тишина, и она снова толкает дроссель вперед, потому что на самом деле не знает, как такие штуки надо выключать, и не хочет потом выслушивать претензии, что она с этим генератором напортачила.
Кимми идет по магазину, ступая медленно и осторожно, чтобы не погасло пламя, и не позволяет себе смотреть по сторонам. Ведь тени наверняка будут играть с ней шутки. Ясно, что все товары, колпаки и крышки будут выглядеть не так, как обычно.
«Но это всего-навсего магазин», – успокаивает она себя.
Все тот же, в который она приходит вот уже десять лет. Только сейчас в нем пусто и тихо.
Она старается мыслить рационально, только такие мысли сейчас помогут, но спина напряжена больше, чем хотелось бы. Да, Кимми идет медленно и осторожно, но ее шаги короче, чем обычно. Так легче обернуться и побежать, в случае чего.
Свечку она оставит гореть или кинет за спину, а сама побежит в непроглядную тьму, в эту бесконечную тень.
А как бы поступил настоящий королевский гвардеец? Если бы, конечно, застрял в городе, в котором вырос? Если бы работал целых десять лет в «Семейном долларе»? Если бы связал судьбу с человеком, который решил, будто его зовут «Священная Ворона», а в душе он, конечно же, чистый волк. Все его футболки и пряжки на ремнях вопиют об этом.
Но дело не в Фило.
Допустим, королевский гвардеец стоит на своем посту, и тут… откуда ни возьмись – солнечное затмение. Не важно, что солнечное затмение всегда наступает в определенное время. Кимми это знает, не дура. Но все-таки. Допустим, солнце уходит во тьму, вокруг ног гвардейца собираются тени, потом расползаются чернильным пятном по тротуару, лезут на здание напротив?
Гвардеец не паникует, не робеет, не убегает с поста.
Никто за ним не наблюдает, но разве это имеет значение? Разве важно, что слишком темно и никто не увидит, стоит он на посту или нет.
Он стоит не шелохнувшись. Не облизывает губы. Не почесывается.
Просто ждет, когда тьма отступит.
Кимми закрывает глаза, представляет себе тень, такую глубокую, безмолвную, несущую одиночество. Кто она, что делала и где оказалась – все это укрыла огромная тень. Важно одно – кто она на самом деле, внутри. Кем она всю жизнь хотела стать.
Вечный покой ложится на нее второй кожей, каплей, что касается лба, а потом холодит все ее тело, потому что телесный жар пленен внутри, и этого достаточно, ничего другого ей не надо.
– Дженнифер… – произносит она в эту минуту откровения.
Весь день она прокручивала в голове, как дочь нацеленно ходила по магазину, набирая какие-то вещи. Решительные и уверенные шаги Дженнифер унаследовала не от Кимми и тем более не от Открывашки.
Это все она сама, лично Дженни.
Внутри у дочери все кипит от гнева. Кимми понимает истоки этого бурлящего чувства: предательство, боль и даже ненависть, но… ведь были и хорошие времена? Когда они вместе развешивали простыни на веревке в начале лета, например. Дженни – первоклассница, уже большая девочка, но все еще испуганно прижимается к маминой ноге, если с неба вдруг падают снежинки, а на их высоте такое бывает в любое время года.
Кимми никогда не забудет, как гладила пальцами дочкины волосы, словно говоря: тебе, дочка, ничего не угрожает, и маме тоже. Это волшебство, и бояться его не надо.
Кимми открывает глаза уже другим человеком. Она знает: найти в себе радость, снова привязаться сердцем к воспоминанию удается ненадолго, но это и хорошо. Значит, у нее есть убежище, где можно укрыться в трудную минуту.
А если бы воспоминание о простынях и бельевой веревке приходило к ней всегда? Тогда оно утратило бы свою ценность.
Интересно, а Дженни помнит?
Кимми кивает себе: да, должна помнить. Даже если она этого никак не выражает, но снежинки, падающие с безоблачного неба, в ярких лучах солнца, – такое не забывается.
«Открой глаза», – приказывает себе Кимми.
Лишив свои зрачки света, она лучше ориентируется во тьме магазина.
И никуда бежать она не собирается.
Побежишь – уже не остановиться, пока не остановят тебя. Так ее научил Открывашка Дэниэлс. Наверное, он эту мудрость откопал в одном из своих дурацких вестернов.
Ладно, забыли.
Кимми сжимает кулаки, на негнущихся ногах идет по проходу с товарами для выпечки, держа перед собой слабенькое пламя, будто его свет способен защитить. Она останавливается только раз, чтобы поправить шеренгу баночек с посыпкой для тортов, которую зацепил кто-то из посетителей.
Наверное, у тебя сахарная зависимость, если в такой буран ты готов идти за пирожными, пончиками, сгущенным молоком, печеньем в глазури и карамельной посыпкой.
Старшеклассница, которая за всем этим пришла, ничего объяснять не стала.
– Может быть, яиц? – спросила Кимми, хотя прекрасно знала, что комментировать покупки клиентов не следует.
В ответ девушка сложила губы буквой «О», показав назойливой кассирше, что яйцо у нее уже есть – вот оно, прямо во рту, как у какого-нибудь психа.
Кимми сглотнула, пробила чек, дала сдачи, уже не глядя на девушку, потом по привычке вытерла пространство перед собой. Ее голубое бумажное полотенце подцепило девушкину длинную блондинистую прядь.
Кимми встряхнула ее, поймала бумажным полотенцем и отправила в корзину для мусора.
Потом тоже сложила губы буквой «О», представив, что несет во рту неразбитое яйцо.
Так делают морские коньки, да? И аллигаторы?
Но не люди.
Если только это не безумные кондитеры. Или такие сластены, что им нипочем любой буран, лишь бы удовлетворить чрево. Или… если желудок у них набит яйцами, которые, стоит их тронуть, могут разбиться прямо внутри. Именно так Кимми думала о гусях и лебедях, которые садились на воды озера Индиан по пути туда или обратно: у них наверняка внутри сплошные яйца, от клюва до хвоста, поэтому они сюда и прилетели. Поверхность воды мягкая, и скорлупа между перьями наверняка не разобьется, желтки не будут просить пощады возле глазниц.