Но Кимми Дэниэлс уже не девочка, такие мысли ей в голову больше не приходят. Даже если клиент дает для них повод.
Еще одна бесполезная смена, и каждую смену случается какая-нибудь дурость, так? Хоть записывай, только какая от этого польза?
Вернувшись к кассе, Кимми легким выдохом пытается загасить последний огонек, а поскольку вот-вот наступят сумерки, в окне витрины она видит не улицу, а свое отражение.
Сердце подскакивает, когда она вспоминает, что дверь работает от генератора, а генератор отключен, да и спички далеко – в туалете. Но Кимми тянет дверь – наверное, сильнее, чем стал бы королевский гвардеец: это его недостойно, – и дверь, застонав от холода, приоткрывается.
Кимми выходит и плотно закрывает ее за собой, чтобы снег не налетел внутрь.
Запереть дверь она не может, ключи ей не доверяют, но она будет стоять на этом посту, пока не подрулит Миллисент.
Между прочим, уже половина пятого.
Но хороший управляющий магазином знает, что внутри – работник. Значит, магазин нужно закрыть.
Кимми готова встретить холод; она натягивает капюшон, крепко его подвязывает у горла, сует руки в карманы и сквозь пелену снега видит первый за день грузовик. Он запаркован прямо на улице, в двух или трех домах от нее… нет, он увяз в снегу прямо на мостовой.
Ее это не касается.
Она отворачивается от ветра, окидывает взглядом магазин и вдруг чувствует, что отплыла во времени, будто она и есть глаз, раньше смотревший на нее снаружи.
Что за дурь.
Кимми покачивается на пятках, стараясь согреться, вызвать к жизни звук подъезжающего снегохода Миллисент. Потом выдыхает воздух, отдавая последнее тепло, и ее дыхание превращается в застывшие белые барашки, облачка, сквозь которые она ничего не видит, и ей кажется, что она ступает из каноэ на берег старого лагеря, на полпути к другой стороне озера, выдувает дымок своей первой сигареты, а когда он рассеивается, видит: от костра, перекатывая вдоль ноги бутылку пива, за ней наблюдает некто Открывашка Дэниэлс.
И что?
Она все равно готова ему улыбнуться.
Ради одного прекрасного дня в будущем, когда она будет развешивать простыни на веревке.
Ради прижавшейся к ее ноге прекрасной девочки.
Открыт дурацкий видеопрокат или нет, Джейсу Родригесу все равно.
Его больше интересует… Бобо Ричардсон.
Он любит представлять, как шепчет «Бобо» в мягкую кожицу под его правым ухом: на первом слоге он еще не касается уха губами, а на втором слоге легонько его задевает, и оба закрывают глаза, хотя лиц друг друга не видят. Пальцы сплетаются, бедра оживают, от одежды вдруг хочется избавиться.
В сентябре они устроили продажу домашней выпечки, чтобы собрать деньги на покупку DVD для видеосалона, и Бобо в субботнюю утреннюю смену оказался рядом с ним, а в воскресенье они снова сидели рядом на жестких пластиковых стульях, обслуживали прихожан после церкви. Бобо вызвался «толкать» пирожные с орехами, а Джейс, у которого жуткая аллергия на желтый краситель и на большинство красных, сидел за кассой – так меньше шансов слизнуть случайно попавшую на пальцы глазурь.
Джейс всегда поглядывал на Бобо с поклонением – по понятным, хотя и мелким причинам, над которыми он хочет подняться, ведь он вечная жертва биологии, но Бобо покорил его душу и сердце другим. Всякий раз, «толкая» пирожное, он спрашивал у покупателя, нет ли у того аллергии на орехи: не хотел, чтобы эта залитая шоколадом ореховая вкуснятина попала к кому-то из друзей или членов семьи, у кого на орехи аллергия.
Неужели крутой футболист может так о ком-то заботиться?
Джейс сначала сомневался – даже заподозрил, что это просто наживка: Бобо изображает из себя эдакого мечтателя, чтобы заманить Джейса в раздевалку спортзала, где… с ним могут сыграть злую шутку.
Если свой радар не привести в боевую готовность, не включить бдительность на полные обороты, тогда… жди плохого, еще хуже. А играть роль статиста или жертвы Джейс не намерен.
Но к воскресенью он все понял.
Пирожные съели, им на смену пришел красный бархатный торт в исполнении мамы Вайноны. Что может быть лучше ярко выкрашенного греха, особенно через десять минут после выхода из церкви?
Джейсу от этого угощения пришлось отказаться, и Бобо последовал его примеру, заявив, что не голоден, что днем у него напряженная тренировка, а на полный желудок особенно не побегаешь.
Джейс даже отвернулся, чтобы не выдать себя усмешкой.
Этот Бобо – тот еще кадр.
Когда они махали лопатой, их номера были третий и четвертый. Бобо шел следом за Джейсом, и у Джейса мурашки бежали по коже, потому что он понимал: Бобо видит, как он расправляется со снегом. А потом появилась Синн и чуть не плача давай всех загонять в салон, но руку ему на плечо – развернуть, отключить от музыки в наушниках, спасти жизнь, да что угодно – положила не она. Это был Бобо.
– Эй, нам надо… – сказал он Джейсу, для Джейса, дернув подбородком в сторону двери и дав глазами понять: дело важное.
– Ага… ага. – Глупый рот, как обычно, его не выручил.
Через минуту он уже придумал, что надо было сказать, как надо было улыбнуться, чтобы произвести впечатление на Бобо. Уже кое-что, но… в следующий раз, сказал он себе.
Пока в старших классах так оно и происходит: в следующий раз. Этих «может быть» уже набралось на хорошую башню. Но она в какой-то момент рухнет и превратится во что-то прекрасное, разве нет?
Может быть, как раз сегодня?
Света нет, от холода все жмутся друг к другу. Что за непонятная угроза бродит в бурю? Вот она, возможность: когда, если не сейчас?
– Этот смотрел? – спрашивает он Бобо, потому что они стоят рядом, пока все остальные пялятся на дверь.
– Этот?.. – спрашивает Бобо, почти не глядя на новый диск в хорошем качестве, который Джейс держит как бы небрежно, между делом, готовый тут же предать этот фильм забвению, если Бобо не клюнет, хотя «Я иду искать» – один из его новых любимчиков.
На обложке божественная Самара Уивинг в закрытом свадебном платье, а на груди – патронташ с желтыми патронами. Ни намека на улыбку, осанка жесткая, потому что… ее свадьба приказала долго жить, муж оказался и сволочью, и убийцей.
Как только появится электричество, Джейс покажет Бобо этот фильм со своим комментарием. Сначала смех, потом резня, потом тела вразнос, а дальше праведный гнев, и хочется вскочить на кушетке, победно вскинув к потолку кулак.
Он уже видит, как они уединяются в подвале. Отец Джейса наверху – надо «дать ребятам личное пространство», как он любит говорить, – хотя на самом деле бдит, Джейс это хорошо знает. Потому что как-никак это Пруфрок. Айдахо. Дикий Запад. Америка.
– Да, отпадная, – говорит Бобо, наконец удостоив обложку быстрым взглядом, а потом, после секундного раздумья, слегка целует кончики указательного и среднего пальцев – и пересылает поцелуй Самаре Уивинг, хотя она буравит его яростным взглядом.
Джейс сглатывает, звук поцелуя гремит в ушах, но губы остаются неподвижными.
Наверное, именно так Бобо отвечает на крики болельщиков: «Гол!», «Забил!».
Джейс убирает коробку обратно на верхнюю полку.
– Эй! Пошли в «Дотс»! – предлагает кто-то от кассы.
Одноклассники шелестят мимо, к следующему пункту назначения. Их дутые куртки задевают Джейса, но он едва шевелит ногами, а сам как марионетка на ветру: на лице замерзла ухмылка, голова качается взад-вперед.
«Куда один, туда все», – говорит он глубоко про себя.
Но кому? Страшиле, о котором предупреждала Синн? Снежному человеку-убийце? Злобному немецкому Санта-Клаусу? Свену из «Холодного сердца»? Так звали этого бестолкового оленя?
– Свен, – бурчит Джейс – больше для себя, проверяя, подходит имя или нет, но форма, что колышется по ту сторону стеклянной двери, на оленя из мультика не похожа.
Вместо того чтобы намертво заклеить входную дверь, Баннер проявляет инициативу и принимает решение сам (спасибо за помощь, шериф Аллен!): тащит ко входу стол для совещаний, ставит на попа, подпирает табуретами и стульями, чтобы не упал на Эдриен. Ей велено сидеть по ту сторону стойки, а Харди расположился у ее края, чтобы девочка не вышла. У Леты получилась своя выгородка по типу манежа. Детям усидеть на месте трудно, они ерзают, пусть Эдриен будет подальше от мамы.
Стол не дверь, от ветра им не отгородиться, но Баннера беспокоит не холод. Вдруг явится кто-то, у кого плохо с мозгами? Мало ли что взбредет такому в голову.
Джинджер Бейкер? Мрачный Мельник? Кто таранил камеру Фармы… на снегоходе? Но кто в здравом уме будет что-то таранить санями? Только сломаешь полозья, разобьешь лобовое стекло.
Но есть еще ратрак. Вот где, наверное, кроется истина: Лонни, оскорбленный и доведенный до бешенства, жаждущий крови, еще живой, запустил свой ратрак и решил штурмом взять камеру Фармы.
А широкие гусеницы, которые он долго подтягивал, могли вздыбить снег, будто он просто соскользнул с крыши.
Хорошо, хвалит себя Баннер. Он, как всегда, решает проблемы попроще, а не те – как весь сегодняшний день, – что ему не по зубам. Но прикол в том, что был это Лонни или нет, ничего не меняет.
Баннер подтягивает к столу еще один шкафчик на два ящика и говорит себе: хватит. Он перекатывается через стойку, поднимает Эдриен – единственное хорошее, что осталось в этом мире, – и встает на колени у стола Мэг, ближе к Лете, которая лежит в отключке, только временами чуть дергается, когда тело напоминает ей, что с ним произошло.
– Она оклемается, – говорит Харди, будто речь идет о попавшей под машину собаке, которая приползла под крылечко умирать – или все-таки зализать раны и выжить.
– Конечно, – соглашается Баннер. Потому что так и будет.
Но сколько способна вынести одна женщина? И за что ей такое дважды? И это не крылечко, даже если Лету сбил автомобиль.
– Док сделает все, что надо. – Харди словно успокаивает ребенка.
Баннер ходит с Эдриен на руках.
Утром док Уилсон был в кондиции и действовал уверенно, бесконечно глотал кофе, а пальцы делали свою работу без колебаний, будто были для нее созданы. Возможно, он даже спас Эбби Грэндлин, а она на девяносто процентов была на том свете.