Фарма продолжает нажимать на спусковой крючок, хотя дробовик уже пуст и слышны только щелчки.
Джейд поднимается, подходит к нему, опускает нагревшийся ствол дробовика вниз.
А Фарма… плачет? Не просто плачет, а рыдает, почти задыхается… От чего? От радости? Боли?
– Какого черта? – Кажется, впервые в жизни Джейд испытывает к нему жалость.
Фарма оглядывается на нее, будто удивляясь, что он не один. Что это не… Лас-Вегас? Он когда-нибудь из Айдахо выезжал?
– Ты смотрел «Пятницу, тринадцатое»? – робко спрашивает Джейд.
– В день, когда он умер, – говорит Фарма и выпускает дробовик в снег. Грудь его вздымается, по лицу катятся слезы, и благоговение, с каким он произносит эти слова, заставляют Джейд вспомнить: вот он, в сильном подпитии, у нее в гостиной, бормочет что-то о рэпере, которым Открывашка всегда ему досаждал.
По-настоящему они, насколько Джейд известно, повздорили только один раз: когда Фарма с намотанной на голове банданой разбудил на кушетке отца.
– Все хорошо, все хорошо, – почти уговаривает Фарму Джейд.
Хотя… он как был Фармой, так и остается?
Так или иначе, он уже уходит прочь. Снег для такого здоровяка не проблема.
А у него за спиной, прямо перед Джейд и Харди, лось продолжает дергаться, наконец заваливается на бок, и от его выдоха в легкие Джейд попадают крошечные снежинки.
Джейд смотрит на уходящего сквозь вихрь Фарму, и Харди вдруг ойкает.
Не следя за его взглядом, Джейд просто подходит к нему, чтобы помочь. Губы его окровавлены, но выражение лица… Он изумлен?
– Не может быть… – говорит он, поднимая правую руку, на что-то показывая.
Джейд смотрит туда и…
Лесной дух?
– Да, умер, – подтверждает Джейд очевидную истину.
Но Харди, пошатываясь, все равно делает шаг к лосю и тяжело падает на колено, хотя Джейд пытается его поддержать. Ей удается дотащить Харди до скамейки, но его толстый указательный палец все равно на что-то показывает.
Джейд наконец переводит взгляд на мертвого лося, чтобы понять, что там увидел Харди… Лось разбит в хлам, пять выстрелов из дробовика в голову – от нее ничего не осталось. Можно улюлюкать.
Но… что это?
Среди сгустков крови – какая-то странная округлость?
Шея лося словно прикреплена к гигантскому круглому шарниру, который обнажился только сейчас.
Но Джейд хорошо знает: лоси не так устроены. Как и все позвоночные.
Она трясет головой: нет, нет, это слишком, такого не может быть, так не бывает. Но Харди не удержать: он хочет подойти ближе, тут же падает, но силится подняться.
– Сейчас, сейчас… – Джейд подтягивает его к лосю.
Оба падают перед ним на колени.
Из обрубка шеи еще сочится кровь. Харди тянется к округлости, которой там не должно быть, старческими руками обхватывает ее с обеих сторон, и Джейд видит, что именно и до какой степени тут не так.
Это голова. Человеческая голова.
Харди держит ее и осторожно, но с силой, тянет на себя, Джейд тоже запускает руки в кровавую мешанину и тянет вместе с ним, а внутренности лося – это не… не настоящее мясо. Оно уже разваливается на части, будто состоит из сновидений и озерной воды.
Харди, сопя, тянет сильнее, и округлость наконец поддается. Он падает на спину и вытаскивает то, что, как думает Джейд, должно быть легкими, сердцем и печенью этого лося.
Но Харди баюкает это, как ребенка, содрогаясь всем телом.
Джейд открывает рот и тут же закрывает: у нее просто нет слов.
– Ты вернулась, вернулась… – слышит она причитания Харди, и в голосе его столько нежности…
– Мелани? – шепчет Джейд, и ее лицо вспыхивает, несмотря на жуткий холод.
Теперь она видит, что это маленькая девочка, свернувшаяся калачиком на отцовской груди, – та самая девочка, которая утонула в озере почти тридцать лет назад. И вот она вернулась к своему папочке.
Вот почему лось вонзил рога в маму Джейд: в тот день Кимми была там. И Лонни, которого скрутило на льду озера вопреки законам природы.
И… Фарма.
Джейд оглядывается: а как же Фарма? Но тот уже скрылся из виду.
Она снова с Харди. Он сидит, обхватив большой рукой затылок Мелани, прижав ее лицо к горлу. Она слаба, как новорожденная, но это не все.
По краям она разваливается на части, словно соткана из той же неосязаемой паутинки, что и лось, – из воспоминаний и озерного мусора. Эта материя тоньше волоса и уже начинает распадаться.
– Надо ее вернуть… обратно в озеро, – говорит Джейд, а Харди смотрит на свою дочь, пытаясь осмыслить происходящее.
– Нет, – говорит он, – нет, она вернулась, так нельзя, это не…
Конечно, это несправедливо. Но происходит то, что происходит.
– Давайте я, – говорит Джейд, протягивая руки. На то, чтобы передать единственную дочь, у Харди уходит почти три жизни.
Джейд берет ее – совсем невесомую, легче просто некуда. Мелани прижимается к ее ключице, и Джейд шепчет ей:
– Все хорошо, все в порядке, твой папа здесь.
Она встает, с нее осыпается снег.
Ходунков у Харди больше нет, дробовик утонул в снегу и служить костылем не может, поэтому Джейд подставляет ему плечо.
Он цепляется за нее, встает; ее ноги чуть не подгибаются под этой ношей.
Между прочим, однажды она забралась на утес за Кровавым Лагерем в нижнем белье.
Однажды не дала лесному пожару спалить ее дом.
– Готовы? – спрашивает она и делает шаг по снегу.
Харди давит на нее своим весом, Мелани дрожит в ее руках, но Джейд топает вперед, шаг за шагом, и минут через двадцать наконец-то ощущает под ногами озерный лед; дальше они идут уже по льду, сквозь белую вьюгу, точно зная, что единственное место, где сейчас открытая вода, – у дамбы: там работает турбина, – и это очень далеко. Казалось бы, просто так, в такой холод, да еще после такого дня, туда не добраться, но Харди впился ей в плечо, а маленькая мертвая девочка разваливается на части прямо у нее на руках – кажется, ее держит только воспоминание, – и Джейд собирает волю в кулак, как положено последней девушке, которой она всегда была и остается, – и продолжает идти.
Последний кошмар
В воскресенье, 15 декабря, шоссе наконец открыли, и власти хлынули в укрытый снежным одеялом Пруфрок, лишенный света и сотовой связи, чтобы предупредить нас: есть крошечная доля вероятности, что потенциально опасный преступник, которого перевозили через горы из одной тюрьмы в другую, может проникнуть в город.
В верхней части Главной улицы им встретился человек, сидевший за рулем своего высокого коричневого грузовика-пикапа. Звали этого человека Фарма Бриджер. На тот момент, насколько я знаю, вы, мистер Армитедж, и уборщик нашей школы лишь кивали друг другу – все-таки оба работаете в сфере образования, хотя и в разном качестве, – но общаться вам не доводилось. Если это не так, внесите, пожалуйста, уточнение; я поправлю текст.
Фарма Бриджер пересел в аэросани к федералам и указал представителям власти дорогу к озеру Индиан, где собрались многие из нас. Вы в это время были в полицейском участке, где вам, Лете Мондрагон и Синнамон Бейкер оказывал помощь доктор Лайонел Уилсон. Он на пенсии, но вернуться к активной деятельности его якобы под дулом пистолета призвал помощник шерифа Баннер Томпкинс. Впрочем, как вы говорите, время любит все преувеличивать. Одно или три поколения между происшествием и последним рассказом о нем – это очень большой срок, и неудивительно, что происшествие превращается в легенду, а в результате коллективного «испорченного телефона» рассказ обрастает предположениями и сказочными домыслами.
Подозреваю, что помощник шерифа Томпкинс либо проявил настойчивость и уговорил доктора Уилсона, либо как-то иначе стимулировал его: может быть, сказал, что тот станет местным героем, если спасет всех троих.
Насчет того, что стало известно представителям власти, которых Фарма привез на берег озера Индиан, я могу свидетельствовать лично, мистер Армитедж. Развалины пирса стали для Пруфрока объектом паломничества, поэтому пришла туда и я. Я говорю «развалины» в самом свободном смысле слова, ибо то, что реально осталось от пирса, оказалось скрыто под замерзшим озером. Возможно, в таких обстоятельствах «развалины» можно считать неким призрачным образом, который по воле нашей памяти должен там быть. Например, если статую Свободы целиком отвезут в ремонт, могу себе представить, что привыкшие к ее присутствию будут, если можно так выразиться, «наблюдать» ее на горизонте, или, по крайней мере, болезненно ощущать ее отсутствие – в отличие от тех, кто ее никогда не видел.
Так и пирс, для тех из нас, кто рискнул спуститься к озеру, одновременно существовал и не существовал. Могу лишь представить, как его призрачное отсутствие сказалось на тех, кто жил здесь долго и считал, что пирс всегда был и всегда будет. Возможно, их даже посещала смутная мысль, что когда Глен Хендерсон и Тобиас Голдинг с приключениями добрались до этой безымянной долины, то увидели высоко над склоном эти столбы и перекладины. Наверное, подумали они, эту смотровую площадку возвели местные обитатели, а зачем – пусть гадают другие.
Но пирс постигла незавидная судьба, и теперь осталось созерцать только пустой берег. Можно сказать, что озеро Индиан вернулось к своему первобытному состоянию.
В месте, где пирс заканчивался, из-подо льда торчал высокий задний угол взбесившегося снегоочистителя – по подтвержденным слухам, виновника обрушения. Представить себе, что здесь утонул гигантский грузовик, было не менее удивительно, чем обнаружить отсутствие пирса.
Мы стояли там, и мама держала меня за плечо, хотя выбегать на пирс, чтобы доказать, что его нет, я вовсе не стремилась. Однако еще несколько недель после разрушения пирса пруфроковцы, молодые и постарше, выходили на лед поодиночке и парами, на коньках или в снегоступах и ходили взад-вперед по месту, где еще недавно был пирс, будто его исчезновение – это оптический обман. Будто их ноги на каком-то этапе расследования наткнутся на износившийся от непогоды деревянный настил.