[6] высотой 7–8 метров сохранились хорошо. Небольшой дворик, традиционный хауз — водоем, который был обязательной принадлежностью мечети… И прекрасно сохранившийся минарет — стройный, высокий, чем-то напоминавший горских старцев, до конца жизни сохранявших стать и силу.
«Были же мастера, — промелькнула мысль. — И без институтов строили!»
В мечеть вели три двери, и все двустворчатые, резные, да какой тонкой работы! Глаз не сразу оторвешь. В их узоре целая эпоха: тут и изящество линий, и философия орнамента, и национальная традиция. И какое же варварство: на двух боковых дверях, прямо на тончайшей резьбе, огромными дюймовыми гвоздями крест-накрест были прибиты горбыли. Это значило, что двери были непроходными, а на центральной, парадной, висел на пробоях огромных размеров ржавый амбарный замок.
Послышалось бряцанье ключей. Это к мечети трусцой бежал в грязном халате молодой парнишка, как видно, продавец магазина. За ним, ведя на поводу осла, прихрамывал старик, а заключала процессию пышная, вся в красном, молодуха с алюминиевым бидоном на голове.
Створки заскрипели, и вместе со всеми в помещение вошел и Баскаков. Старую мечеть приспособили под склад магазина. Здесь хранили соль, бочки с керосином, в углу громоздились в беспорядке старые ящики и грудой были сложены порожние, из-под сахара, мешки. А внутренняя отделка мечети оказалась на редкость интересной. Михраб — центральная ниша зала, та, что в любой мечети непременно указывает направление в сторону Мекки, — была отделана не терракотой, как обычно, а тонкой работы майоликой. Золотисто-зеленые, синие, оранжевые плитки создавали строгий и в то же время какой-то замысловатый узор. Куфическая надпись под карнизом потолка, прославлявшая всевышнего, была сделана твердой и безукоризненно точной рукой мастера. На потолке местами хорошо сохранились орнамент и позолота.
— Да-а, — удивленно произнес Баскаков, задрав голову, — вот это памятник!
Парнишка-продавец, наполнив до краев цветистый хурджун[7] старика солью, налил при помощи ведра и воронки в бидон молодухи керосина. Все трое с удивлением смотрели на незнакомца.
Шофер подавал сигналы: можно ехать дальше. Виктор Михайлович пошел вслед за молодухой из мечети. На ее косах серебряными голосами переговаривались монеты — николаевские и эмирской чеканки.
Вот бы посадить в эту старую мечеть и молодуху с этими монетами в косах, и старика, что в каушах[8] на босу ногу, да еще вручить ему камчу старинной работы, и любоваться на них да дивиться старинным искусством. Не только здесь, в Азии, а и на Руси тоже стоят в деревнях заброшенные, словно провинившиеся перед богом и людьми, белокаменные храмы да островерхие колокольни, смотрят на мир пустыми глазницами. А за что провинились, и сами не знают. Немного привести их в порядок — и можно будет организовать в них музеи прикладного искусства или просто видеть в них памятники старины… Сколько красоты пропадает! Обидно…
Эти невеселые мысли одолевали Баскакова на протяжении всего пути до лагеря экспедиции.
За поворотом, у огромных размеров валуна, где росла старая кряжистая орешина, они повстречали Шарифа-бобо. Он был принаряженный, да и ослик его тоже выглядел как-то парадно: седло новое, стремена не ременные, как обычно, а отливают бронзой.
— Салом алейкум, аксакал. В далекий ли путь собрались? — выглядывая из машины, обратился по-узбекски к старику начальник экспедиции.
— Еду на встречу с пионерами. Буду им о революции рассказывать, — с добродушной улыбкой ответил старик. И тут же спросил, но уже как-то совсем по-иному: — А что вы там порешили на своем пленуме? Будете ли горы тревожить, сынок?
Баскаков хотел что-то ответить, но не успел. Со стороны дома, откуда только что выехал Шариф-бобо, бежала стройная и легкая, как ветерок, девушка. Она была в непривычном для этих мест коротком ситцевом платье, в босоножках, а за ее спиной метались тяжелые косы.
— Дедушка, дедушка, подождите! Вы забыли свою медаль.
«Это же внучка Шарифа-бобо, что учится в городе», — догадался Баскаков. Девушка, заметив, как ее пристально разглядывают, взглянула на незнакомца строго.
К машине подошел улыбающийся Халил. Джинсы плотно обтягивали его крепкие бедра. Он был в красной майке с олимпийской эмблемой. Смуглое скуластое лицо дышало радостью. «Молодость, молодость, все в ней прекрасно», — подумал Баскаков и спросил удивленно:
— Что так быстро из Ташкента? Или напортачил в проекте что-нибудь?
— Виктор Михайлович, все сделано как надо, — ответил Халил с неотразимой улыбкой.
— А как же проект? — не успокаивался Баскаков.
— Его через неделю привезет сам директор института Хамраев.
— Да ну? — не на шутку удивился Баскаков. Такого еще не бывало, чтобы директор института приезжал на место разработок.
— А мы вот вместе с Раббией одной оказией добрались сюда, — немного смущенно произнес Халил.
— Вижу, вижу, что одной оказией, — хитровато улыбнулся Баскаков.
В бородку сдержанно хихикнул и Шариф-бобо, но в глазах его была настороженность. Приезд экспедиции внес в его жизнь какую-то сумятицу. Старик стал неспокойным, постоянно озирался по сторонам, как будто ожидал беду. Но в присутствии приезжих он всегда старался держаться с достоинством, как и полагалось аксакалу.
Осел дернулся, старик чуть было не слетел с седла.
— Иш-ш! — осадил он животное. — Стой, пока не дал команду.
— А может быть останетесь, дедушка. Вот, видите, гости приехали, — умоляюще посмотрев на него, сказала Раббия.
— Нет, — резко ответил Шариф-бобо. — Пионеры ждут.
Загадка тропы кобр
Место для лагеря было выбрано как нельзя лучше. Вагончики поставили на каменистой площадке у огромной нависающей скалы, которую назвали Парус Баскакова. Каменистая глыба красноватого цвета действительно напоминала развернутый парус в открытом море. Ее остроконечный шпиль возвышался более чем на двести метров. Неподалеку от вагончиков бурлила и кипела Кокдарья, а чуть повыше на пригорке стоял глинобитный каркасный домик с надворными постройками, где жил Шариф-бобо. Оттуда временами тянуло запахом кизячного дыма, слышались мычание коровы и лай собак. Все это создавало какой-то своеобразный уют, ощущение постоянства, а именно этого всегда не хватает изыскателям.
Виктор Михайлович прошел в свой вагончик и пригласил к себе Халила.
— Я хочу поручить тебе, Халил, одно очень ответственное и важное для нашей экспедиции дело.
— Слушаю вас, Виктор-ака. — Парень был возбужден. Виктор Михайлович все понял.
— Помощницу себе нашел?
— Что вы, Виктор-ака? Просто… просто ехали из Чашмы вместе. Познакомились…
— Ну, хватит об этом. — Виктор Михайлович разложил на столе топосъемку Кокдарьинской долины и ткнул карандашом в значок кишлака Томчи.
— Пойдешь туда вместе с Сумароковым. Туда, где мы наметили по рельефу местности вынос русла обводного канала. Ты помнишь, что говорили местные жители, когда мы проводили съемки?
— Да, — кивнул юноша. — Старики говорили, что у нас ничего не получится. Что там дьявольское место. Я так думаю, что все это враки.
— Враки в отношении дьяволов. Согласен. А вот оползни — это реальный факт. И от него никуда не денешься. Короче, надо изучить геологию и рельеф местности. Только не торопитесь, будьте повнимательнее. В помощники даю тебе Сумарокова.
— А как же геология створа? — спросил Халил.
— Ничего, створ подождет. Этот вопрос для нас, Халил, как бы это выразиться, ну, престижнее, что ли, — Баскаков помолчал, о чем-то думая, а затем добавил: — Понимаешь, сюда на днях приедет Арипов — первый секретарь обкома партии, будет беседовать со стариками о затоплении долины. А мы еще не разобрались с этим проклятым оползнем. У тех, кто противится строительству плотины, оползень — важный козырь. Дескать, плотину построите, воду накопите, а как ее подавать в Чашму и на хлопковые поля? Ведь дамбу канала в этом месте нечистая сила всегда смывает. А нам нечего ответить. Нужна геология, браток.
— Хорошо, Виктор-ака, задачу понял.
— Ну, а раз понял, давай труби сбор на завтра на шесть утра.
Халил ушел, забрав с собой топосъемку обводного канала, а Виктор Михайлович долго еще сидел в своем вагончике и допоздна горел у него свет, подаваемый от движка, что непрерывно тарахтел на каменистой площадке у горной реки, словно состязаясь с ее грохотом.
Халил и Раббия наблюдали за этим огоньком. Он был им хорошо виден с огромного валуна, на котором они сидели, поджидая Шарифа-бобо.
Дед что-то долго не возвращался, и Раббия забеспокоилась. А для Халила это был удобный случай побыть рядом с девушкой. «Халил, скорее туши пожар», — сказал он себе мысленно, когда сегодня утром увидел эту шуструю девчонку.
Все мысли и чувства его действительно спешили, словно на пожар, пламя которого с каждым часом разгоралось все сильнее и сильнее. Но внешне Халил был сдержан, его состояние выдавала только улыбка, которая, как молния, временами озаряла его лицо.
Губы у Рабии маленькие, голосок звонкий, как флейта, глаза живые, ресницы бархатистые, а лицо цвета хорошего крымского загара. Она беспрестанно одолевала Халила вопросами.
— Халил, вы говорите, что любите женщин, — строго проговорила Раббия и в упор посмотрела на юношу.
— Неправда, я этого не говорил, — смутился парень.
— Ага, испугались. Значит, знаете силу женщин. А они всегда были сильными и великими. А ну, отвечайте, кого вы знаете из женщин-правительниц?
Халил молчал. Он растерялся. В этот момент все королевы и императрицы выветрились из головы.
— Ну хорошо, я вам напомню. Первая египетская царица Хадшипсуд.
— Нефертити! — обрадованно выпалил парень.
— Фи, она всего лишь навсего была женой фараона, но не государственным деятелем, а это большая разница.