Воспаленное тщеславие заменяло ей чувства. Возбуждение и сладостность, сопоставимая с детскими снами, приходили к ней только в мыслях. «Моя эрогенная зона в голове, — думала она, — и больше нигде». Не отвечая ни на одно прикосновение часто менявшихся мужчин, скорее имитируя, чем испытывая чувства, она никогда не приближалась к тому ощущению счастья, которое осталось в детстве. Ощущению, которое, кроме сестры, не смог ей дать никто — ни родители, ни высокопоставленные любовники, в чьих тяжелых кроватях ей было еще холоднее, чем обычно.
Много лет спустя, когда казалось, что российский этап ее жизни уже закончился, ленивый вялый психоаналитик в Нью-Йорке, на четверть швед, на треть прибалт и чуточек русский, скажет ей, что она подавила свою сексуальность, лесбийские ее проявления и потому оказалась закрытой, закомплексованной и несчастной, — идиот! Назвать ее скрытой лесбиянкой! Ее никогда не влекли женщины. Как, впрочем, и мужчины, с которыми она оказывалась в постели, ее тоже не влекли. Мужчины были нужны ей, чтобы гасить пылающее тщеславие и поддерживать ее реноме женщины при власти. Чем выше был статус очередного реального или приписанного ей любовника, тем слаще удовлетворялось ее самолюбие. Загнанный в подсознание бес тела удовлетворялся иначе… Только в мыслях, когда, доходя до высшей точки возбуждения, начинала помогать себе руками, она уносилась в счастье. Ни один из ее мужчин не мог дать ничего подобного.
Однажды, на исходе застойно-размеренного течения жизни, когда одним из ее пациентов был крупный мидовский чин, в их заведении на Грановского начался переполох.
— Диктаторша едет! — перепуганно пробормотал пробегающий по коридору главврач.
— Куда едет? Какая диктаторша? — не поняла Лиля.
— «Императрица Тихого океана». В Москве с неофициальным визитом. Уже купила цветы. Едет к нам.
— А зачем мы ей?!
— Мы ей на х.. не сдались, — главврач впервые при ней матерился, — а вот дорогой ваш Григорий Александрович очень даже сдался.
Лиля хотела еще что-то спросить, но так и замерла с раскрытым ртом. Неужели этот мужик, которого она сегодня пыталась расшевелить в зале лечебной физкультуры, покорил саму ненасытную восточную властительницу? О ней ходят легенды. Отец недавно вернулся из ее страны и рассказывал, как мадам возит из Европы и Америки покупки самолетами, как приказывает замуровать в бетон тела рабочих, которые погибли на строительстве Дворца конгрессов, — чтобы стройка не останавливалась…
Конечно! Отец же был у нее на приеме как раз вместе с этим мидовцем. И ехидно рассказывал, что мадам оставила Карасина ночевать во дворце. Не просто же так оставила… Его и в больницу, поди, засунули, чтобы от мадам спрятать, а она тут как тут. Интересно, что за дамочка, которая так, не стесняясь, может ехать проведывать своего мужчину?
Увидеть «императрицу» Лиле не удалось. Наспех успев предупредить Григория Александровича, что вот-вот свалится на его голову, и мысленно просчитывая, какими неизбежными провалами карьеры грозит бедняге этот визит расчувствовавшейся кошки — МИД и Старая площадь на ушах стоят, — Лиля вынуждена была закрыться в своем зале. Весь персонал разогнали по кабинетам. И только часа через два, после того как все утихло, она рискнула заглянуть в палату, где лежал столь нелепо разрекламированный любовник. Палата тонула в розах. Сотни роз стояли везде — медсестры снесли все найденные вазы и ведра, но цветам было все равно тесно.
— Возьмите цветов, Лилия Геннадьевна, — оторвался от окна Карасин.
— Что, плохо вам, Григорий Александрович? — неожиданно для самой себя спросила Лиля. — Все не так?
— Все не так, Лилечка. Все не так. Как в фильме поется, вчера еще показывали… «Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает»…
— «Часто простое кажется сложным, черное белым, белое черным», — машинально продолжила Лиля.
— Белое черным. То-то и оно…
На очередной встрече Виктор рассказал, что с Грановского мадам отправилась в Большой театр, где ради нее на сорок минут задержали «Лебединое озеро».
— Платье — восемьсот крупных алмазов плюс бриллиантовые туфельки. Увертюра только началась, а у нее по лицу слезы размером с эти бриллианты текут. Из ложи почти выбежала. Половина зала с мест повскакивали, бегом в фойе, ее платье поближе рассмотреть. Сорвали, в общем, спектакль.
Виктор сказал, что мадам программу визита свернула и улетела в тот же вечер, что о случившемся доложили «вплоть до самого верха» (хотя в круговерти с очередными похоронами генсека Лиля уже плохо понимала, где он, «самый верх») и что Карасина, с трудом замяв скандал, уволили из МИДа.
Так и не увиденная ею всевластная диктаторша в платье с восемьюстами алмазами и в бриллиантовых туфлях (только что купленный в мамином магазине собственный бриллиантовый гарнитур сразу померк), способная позволить себе, не заботясь о последствиях, прилетать к любовнику на другой конец света, будоражила воображение. Приехав к родителям на Вернадского, Лиля выспрашивала у отца подробности о гранд-даме. И лишний раз убеждалась в верности собственной теории — женщины правят миром. Только в отличие от таинственной визитерши женщины эти не всегда на виду.
При старческом маразме еще не начавшего меняться руководства страны было ясно, что составить брак с кем-либо из властей предержащих — затея пустая. Но шепотки о некой медсестре, прибравшей к рукам позапрошлого генсека, как сквозняки гуляли в коридорах «четверки» и заставляли Лилю томиться жаждой близости к трону. Войдя в круг избранных с черного хода и заняв пока одну из низших ступенек, она мечтала о другом. О собственной роли в истории. О роли, которая обычно не видна современникам, но которая много позже пьянит головы потомков.
Она сказала себе, что должна стать женщиной, вокруг которой будет твориться История.
Перемены, последовавшие с приходом к власти Горбачева, пришлись как нельзя кстати. И окончательно уверили Лилю в собственной избранности. «Если эпохи меняются именно тогда, когда мне это нужно, это что-нибудь да значит!»
На волне отрицания существовавшего строя стремительный путь к вершинам власти начали сразу несколько партийных номенклатурщиков, которых она обхаживала в ведомственном заведении на улице Грановского и на крымских дачах. Лиля поняла — час пробил. Главное, не ошибиться в ставке.
И она не ошиблась. Виктор не позволил ошибиться. Как Пигмалион, вылепивший свою службистскую Галатею, он должен был теперь использовать Лилю как свой главный козырь. Ему было нужно стопроцентное попадание.
Их общее ведомство не могло не заниматься прогнозами развития ситуации в стране. По одному из вариантов влюбленный в Лилю бунтующий ныне партийный чин вполне мог оказаться на недоступной даже ее воображению высоте. А мог и не оказаться. Надо было рисковать — либо панна, либо пропала. И она рискнула.
Занятия лечебной физкультурой, теннисом и плаванием в сочетании с саунами и массажами новоявленному оппозиционеру были резко увеличены, чему способствовала недавняя его травма. А молодая (по сравнению с ним) врач-тренер, умеющая вовремя подарить идею, выдать неожиданно полезную информацию, организовать закрытую встречу, стала настолько незаменимой, что набирающий силу оппозиционер начал даже подумывать, не развестись ли со своей ненужной женой и не жениться ли вновь.
От развода отговорили те, кто в скором будущем составит стройные ряды политических пиарщиков. Электорат неоднороден, большинство голосующих — женщины средних лет, не стоит давать им повод думать, что с ними вы можете обойтись так же, как с законной супругой. Так Лиля стала серой кардинальшей. Законная супруга, бочком протискиваясь в комнату, где за полночь засиживался ее муж в обществе молодой тренерши, получала в свой адрес лишь поток матерной брани — выразиться по-русски муж всегда умел.
Сбивающиеся в стаю сподвижники лебезили, выстилались перед «пассией Самого», и это «выстилание» принимало неприличные размеры. Лиля достигла пика влияния: роль первой, если не явно, то тайно первой женщины этого стремительно теряющего масштабы и названия государства была закреплена за ней.
Въезжая в дни съездов и инаугураций в Кремль, осторожно, чтобы не свезти каблуки, ступая по брусчатке Ивановской и Соборной площадей, Лиля чувствовала себя королевой. Ее ничуть не удручало, что глазеющая на кремлевские достопримечательности толпа не столбенеет при ее появлении. Тайная власть была слаще, чем власть явная. Она знала, что только особо посвященные показывают ее друг другу, за спиной обсуждают вкус Самого и пытаются определить, насколько сильна та ночная кукушка, которая дневную перскукует.
Ближайший сподвижник Самого, которого Лиля знала еще как сотрудника главного управления охраны, как-то пообещал ей царский портрет. И, усадив в Грановитой палате, притащил туда девочку-фотографа. Лиля поморщилась — более опытных мастеров, что ли, нет, — но сподвижник, которого все звали «дядей Женей», осадил.
— Ты на внешний вид не гляди. Во-первых, тезка моя совсем не школьница, у самой сын уже в школу ходит. Во-вторых, сфотографирует так, что Мусаэлянам с Лизуновыми и не снилось.
Пока маленькая фотографша примерялась к сложному свету Грановитой палаты, меняла объективы и насадки, готовила кресло, в которое требовалось усадить нежданно свалившуюся на ее голову неизвестную модель, Лиля откровенно разглядывала ее. Разглядывать, собственно, было нечего. Потертые джинсы, жилетка с кучей набитых чем попало карманов, за которой никакого женского естества не разглядишь, не знающие ухода коротко стриженные волосы — мальчик, да и только. Но что-то в этой странной фигуре задевало. Лиля почему-то вспомнила Иру. Сестра была такой же по-детски хрупкой, с такими же глазами — вроде бы она и здесь, с тобой, и в то же время где-то бесконечно далеко, где кроется тайна, которую никогда тебе не постичь. Проживи Ирочка еще, вдруг и она стала бы такой же — резкой, чуть погасшей? Лиля никак не могла привыкнуть к тому, что Ирочка была в ее жизни всего пятнадцать лет, а без нее прошло уже двадцать. И теперь она сама намного старше сестры.