Париж - Москва, 1972-1989 годы
ОТ АВТОРА
Когда-нибудь - и, вероятно, не в очень отдаленном будущем - о русской эмиграции будет написана большая, обстоятельная книга, та самая "золотая книга" русской эмиграции, о которой мечтал Георгий Адамович. Для этого потребуется труд многих авторов, ибо исчерпать одному этот трагический колодец памяти нет ни возможности, ни сил.
Уповая на этот будущий труд, я прошу всех читателей простить меня, дерзнувшего на первый, робкий шаг. Всеми силами души старался я не погрешить против истины, и огрехи этой книги проистекают не от умысла, а от несовершенства моих собственных суждений и памяти тех людей, с которыми мне пришлось встретиться.
Этим скромным трудом мне хотелось бы почтить память всех тех заметных и незаметных летописцев русской эмиграции, без чьих самоотверженных трудов и усердия была бы невозможна эта книга.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Михаил Осоргин
ПИСЬМА К СТАРОМУ ДРУГУ В МОСКВЕ
Париж, 12.5.1936
Под свежим впечатлением твоего письма отвечу если не очень толково, то достаточно пространно. В том, что ты пишешь о "гуманизме", новости для меня нет, об этом говорено, переговорено и будет еще говориться без конца. Вообще имей в виду, что здесь, на нашей невольной воле, слышно все, что где-нибудь говорится и думается, - никаких для этого границ и застав не существует, и я, конечно, вполне в курсе и российской действительности (хорошего и дурного), и новой идеологии, которой ты, как живой человек, отдаешь законную дань! Но дело в том, что "нового под луной" вообще мало. Каждая эпоха считает себя и важнейшей, и необыкновенной, уверяя, что такого "не бывало", каждое поколение считает себя правым и самым мудрым! И однако мудрость говорит, что было и это, было и большее, а люди не поумнели и не стали счастливее. Жизнь всегда требовала "жертв искупительных" и всегда требовать будет: можно с этим мириться и можно против этого восставать - результат будет один. Ты под "гуманизмом" понимаешь какую-то слащавость ("проливать горькие слезы"). В основе гуманизма настоящего не жалость, а гордость, уважение к человеку, и к себе и к другому, вообще к человеческому достоинству. Человек должен быть целью, но средством быть не должен. "Историческая перспектива", будто бы иногда оправдывающая то, чем гуманизм возмущается, - подобна всякой перспективе, в том числе и зрительной: она уменьшает отдаленное и преувеличивает близкое; и получается, что настоящее может оправдать прошлое. Для обывателя это достаточно - для философа слишком мало; мы обычно останавливаемся посерединке. Но свободный человеческий дух не мирится ни с постоянными, ни с временными узами, ни с вредным, ни с "полезным" насилием. Вот ты пишешь о фашизме. Сейчас фашизм во всех его формах - величайшее зло и огромнейшая сила. Зло - потому что отрицание человеческого достоинства, личной и общественной свободы, давление на совесть, возвеличение кулака и оружия. Сила - потому что он увлек народные массы, главным образом молодежь. И Гитлер, и Муссолини опираются на подавляющее большинство населения, и паразитического, и трудового; фашизм воспитал в людях скотское, тупое подчинение, свободу от мысли (думает вождь) и от решений (решает вождь). Все идет к чорту - да здравствует спорт; к чорту наука - да здравствует техника; к чорту гуманизм - да здравствует моя раса, моя нация, моя страна. Фашизм гораздо страшнее и самодержавия, и буржуазного строя (с которым он только внешне соприкасается, но от которого весьма отличен). Недаром и Муссолини, и Гитлер оба называют себя революционерами, причем первый был, а второй и сейчас считается "социалистом". Во Франции фашизма нет, как нет и фашистов, типа итальянского или немецкого; но и французская молодежь такова же, как везде в Европе: желает быть стадом, за которое будет думать и решать пастух; из этих молодых людей выходят сносные юристы, врачи, техники, спортсмены, мужья, избиратели, депутаты, министры, но личностей нет. Новое поколение везде готово воевать, вернее - защищаться, так как нападать в Европе никто ни на кого не хочет, кроме Гитлера, глядящего на Восток, а вовсе не на Францию, и Муссолини, удовлетворившегося Эфиопией. Огромное заблуждение думать, что кто-то, кроме Гитлера, покушался на СССР! Почему о такой чепухе писали! Но немецкий паша на все способен.
Включенные в эту книгу письма М. Осоргина составляют лишь незначительный пласт обширного эпистолярного наследия талантливого писателя и публициста. Часть его писем была издана отдельной книгой в 1952 году в изд-ве им. Чехова в Нью-Йорке. Подборка неизданных писем появилась в парижском журнале "Cahiers du Monde Russe et Sovietique". - Vol. XXV. 1984. - № 2,3. Объем и задачи настоящей книги, к сожалению, не позволили достаточно широко представить литературное наследие М. Осоргина. Из парижской публикации писем мы позволили себе привести те, которые нам показались наиболее характерными для образа мыслей и нравственной позиции русского интеллигента, оказавшегося в эмиграции.
Так вот, я и говорю, что против фашизма, положительно захватывающего прямо или косвенно всю Европу, бороться можно только проповедью настоящего гуманизма (если вообще какая-нибудь борьба возможна): чистого, без всяких ограничений и изъятий! Когда к ясному принципу начинают делать поправки и поправочки - идеи больше нет! В идее святости, т. е. независимости, достоинства, неприкосновенности человеческой личности, никаких оговорок быть не должно. Моя "бесперспективность" принципиальна, я никогда не изменял идее ни по каким расчетам и соображениям. Ты пишешь: "Гуманизм в наше время неизбежно должен выродиться в слезливую слащавость, сентиментальность или в лицемерное ханжество. Время сейчас боевое, а на войне как на войне надо занимать место по ту или иную сторону баррикады". Я отвечу на это, что пусть он лучше выродится в сентиментализм, чем в свою противоположность - в отрицание человеческой личности (как это и случилось везде). "Время сейчас боевое" - да! Правда, оно всегда боевое, потому что гуманизм всегда под угрозой. Мое место неизменно - по ту сторону баррикады, где личность и свободная общественность борются против насилия над ними, чем бы это насилие ни прикрывалось, какими бы хорошими словами ни оправдывало себя. Муссолини уверяет, что он защищает свободу внутри и вне Италии! В фашистском гимне поется: "Спасение нашей свободы в фашизме". Эфиопию раздавили "во имя борьбы против рабства". Гитлер на своем знамени пишет ту же свободу: "Свобода, равенство, братство" от великой революции докатилось до тюрем и монет: стали надписями. Дальше покатились по всем "культурным" странам, и теперь этими словами (во всяком случае двумя первыми) прикрывается всякое варварство, всякое насилие. Муссолини говорит от имени своего, своей страны и пролетариата (его последняя речь). Гитлер также говорит от имени пролетариата. У обоих с уст не сходит слово "свобода", оба твердят о социальной справедливости, о праве на труд, о принадлежности государства трудящимся, о представительстве профессиональных организаций в деле управления страной, о величии момента, о строительстве, о мире всех народов, об уничтожении рабства во всех видах, в том числе экономического. И все вожди лупят кулаками и подошвами несогласных с их выкриками, называя их насильниками и защищая от них страну, которая им аплодирует. У всех вождей один язык - только произношение различно. И идея одна: строить крепкую государственность, подавляя личность гражданина. Если вы думаете, что в Европе царствует капитализм и буржуазия, - глубоко заблуждаетесь! Это было и прошло; над Европой реет знамя так называемого "государственного социализма", который в переводе означает - тоталитарное государство: власть - все, личность - ничто, народ - стадо, которому нужен пастух и погонщик. Слово "социализм" - для красоты и для услады слуха дураков. При таких условиях выбора нет - гуманист знает о своем поражении и остается умирать на баррикаде "свободы без оговорок", "права личности без ограничений", уважения к человеку не в будущем, а в настоящем.
Ограничение гуманистической идеи "условиями времени" есть по существу чистейший либерализм и оппортунизм. В свое время у нас кадеты тоже допускали с ограничением условиями времени и тепленькую свободу, и легонькую конфискацию недвижимости, и постепенное участие народа в управлении. Мы же, революционеры, просто и без ограничений говорили, что человек должен быть свободным, совесть его - не стеснена, личность его - неприкосновенна, жилище его - недоступно наглому вторжению, право на труд - обеспечено, продукт этого труда не должен принадлежать капиталисту, как и продукт обрабатываемой им земли. За это люди боролись и умирали. И это были не сладенькие гуманисты, а истинные гуманисты, пусть наивные. Кое-чего эти люди добились, и теперь удовлетворенный обыватель, ссылаясь на "обстоятельства времени", просит их пообождать с дальнейшим, а несогласных переводит в разряд "искупительных жертв". Как отвратительна фраза Некрасова, никогда жертв не приносившего, а лишь ковавшего денежки на "гражданской скорби"! Как видишь, мой гуманизм не сладенький, а боевой. Но встает вопрос более страшный: стоит ли вообще все будущее, любой обещаемый земной рай одной пролитой капли крови ребенка (или итальянского солдата в Эфиопии, если так говорить проще)? Мой гуманизм не знает и не любит мифического "человечества", но готов драться за человека. Собой я готов пожертвовать, но жертвовать человеком не хочу и не могу. Лучше пускай идет к чорту будущее, в которое я, как мыслящий, верить не могу - не зря же мы учили и учим историю! Но тут мы уж никак не согласимся. Я идеи прогресса не принимаю, ни в природе, ни в человеческом обществе. Может быть, с этого было правильнее начинать - и говорить было бы не о чем. Идея прогресса для меня не обосновывается ни научно, ни логически, ни даже метафизически. И "приносить себя в жертву" можно не во имя будущего, а лишь по невозможности мириться с настоящим. Очень завидую тем, у кого есть в перспективе царство небесное и золотой век Астреи, но я в данном случае реалист. Поэтому и нет и не может быть у меня "исторической перспективы". Если я говорю о проповеди чистого гуманизма, то потому, что не могу не кричать против насилия; если поминаю павших в борьбе за человеческое достоинство и за свободу личности, то в них я уважаю и ценю не пожелавших жить под игом, - хотя могу ценить и мечтателей, даже если и не разделяю их мечтаний. Поскольку мне свойственно творить, я готов строить - пусть даже для будущего, я