…Из-под ногтя вырастают две закруглённые проволоки. Тёмным окрасом они контрастируют с молочностью ногтевого ложа. — «Усики!» Насекомое отличается от собратьев грязно-белым цветом, и его стекловидное тело со скрежетом выползает из пальца!
— Тараканы здесь не водятся! — кричит его обладательница. — Это святая земля. Здесь жил…
Нет, она не может вспомнить имя.
— То-то и оно-то! — пищит тварь. — Святой Ферапот мне известен. Хороший был мужик. А вот ты, бабонька…
И «оно» деловито ползёт по щиколотке. Лариса судорожно трясёт ступнёй. Но благодаря присоскам насекомое держится крепко.
— А-а-а!
— О-о-о! — отвечает эхо.
…Лариса открывает глаза. Мучнисто-серое небо заглядывает в спальню. «Это всего лишь сон».
Она набрасывает халатик и выскальзывает из избы. Маршрут прежний — к Северной Двине. Тишину прореживаютчавкающие звуки, точно кто-то ходит по болоту. Раздаётся робкий плач ребёнка, потерявшегося на гигантском вокзале. Узкие женские плечи зябко передёргиваются. Слышится чьё-то сопение. Кто это?
— Чур три раза! Не моя зараза! — шепчет Лариса.
Существо ползёт по размытому дождями обрыву. Шевелится потревоженный кустарник. Женщина оглядывается. Ни души. Деревня давно завалилась спать. И рыбаков не видать. Тем временем маленькая фигурка приближается к кромке. Лариса ступает вниз по песчаным выступам. Коричневые, вымазанные глиной пальцы устремляются навстречу. Женщина наклоняется и хватает их. Но они выскальзывают — тело беспомощно съезжает вниз.
Набухшие от дождя тучи склонились над берегом. Но порыв ветра проделывает в их завесе брешь. В него и пролезает стекловидное туловище таракана. Женщина бестолково машет руками, будто старается отогнать насекомое, но запутывается в жесткой, как наждачная бумага, траве. Потеряв опору, она катится вниз. Как ей кажется — в бездну.
НОЧНОЕ ОМОВЕНИЕ
После ужина брат и сестра расходятся по своим комнатам. Пора на боковую. А эта московская гулёна пусть развлекается. Не маленькая.
Дом погружается в тишину, которую не нарушают даже шажки Мурёнки. Кошка чем-то обеспокоена. Она обходит комнату жилички, находит круглый домотканый половичок и укладывается на нём. Её огромные зрачки кажутся слишком большими для маленькой заострённой книзу мордочки. Она скашивает их в направлении окна, за которым разливается белая ночь, и где две фигурки беспомощно барахтаются в грязевом оползне.
С громким чавканьем Лариса вытягивает ногу из месива и машет собрату по несчастью:
— Давай вниз!
В ответ — молчаливый кивок.
Наконец, под ногами твёрдое основание.
— Ты ведь у Беспоповцевых квартируешь?
— Да. А вы мама Хэппи?
Тучи над головой смыкаются. Бесхитростная, но мелодичная перекличка волн действует как снотворное. Лариса оглядывает кручу в поисках подходящего подъёма. Во время восхождения обе, экономя силы, молчат. И вот поросшее травой плато. Некоторое время они лежат, восстанавливая дыхание, но ночная зябкость не позволяет расслабиться.
— Вставай, а то простынешь! — командует Лариса.
Алька нехотя поднимается и смотрит на свои ноги. Кеды остались в глиняном месиве.
Они рысцой бегут к избам. А деревянные кони на крышах с недоумением следят, как облепленные грязьюфигуры движутся по мосткам. Вдруг Лариса застывает столбом:
— Лохушка! — она ударяет себя по лбу, отчего там появляется бурая отметина. — Надо в баню бежать!
«Московке» — без разницы: избавиться бы скорее от мокрой одежды!
Банька с готовностью принимает их в объятия. Первым делом бедолаги соскабливают с себя глину. Омывшись из чана-осталось от недавней стирки — натягивают сохнувшие в предбаннике халаты.
— Спасибо! — улыбается Алька, присаживаясь у печки-каменки. — Теперь я снова человек.
— А что ты на берегу делала?
— Гуляла…
— Одна?
— Я следила за… одной парочкой.
И девушка выкладывает всё, что с ней приключилось.
— Значит, тебе нравится Эрик…
— Я люблю его!
— Иностранец. Завидный жених.
— А какое это имеет значение?
— А то, что любая девка взасос мечтает о богатом муже!
— Но я тоже не на обочине себя нашла! — Алька повторяет Эллино выражение. И в нём звучит вызов. Лариса переводит стрелку:
— Знаешь, какая мне жуть привиделась… Там, на обрыве… Таракан! С кошку…
— Живой?
— Ну не дохлый же!
— Неудивительно. Здесь аура такая…
— Дело не в ней.
— А в чём?
— В контузии.
Альке требуется пауза, чтобы осмыслить услышанное. Лариса поясняет:
— Я, девонька, жизнью контуженная.
Альку знобит.
— Пойдём ко мне! — предлагает Лариса.
Воздух снаружи как будто застыл. Не шелохнутся и металлические махавки — флюгера на Анфисиной крыше — забава покойного Марка. Босые Алькины ноги пощипывает.
— Далеко ещё?
— Рядышком!
Лариса отпирает щеколду. Полуночницы пробираются в избу, где выводит носотрубные рулады Маринка-Хэппи.
— Давай в зал!
Поименованное на городской манер помещение представляет собой комнату в три окна. Посередине — круглый стол с плюшевой скатертью, чей цвет за долгую службу стал из лазоревого лиловым. Усадив гостью на старенькую оттоманку, Лариска уходит, а возвращается с носками.
— На-ка! Согрей ноги. А то застудишься. С Севером шутки плохи.
Алька натягивает носки:
— Тёплые…
— Баба Анфиса вязала… Из шерсти козы Марты. Вредню-ю-ющая!
— Ого, «Лунная ночь на Днепре!» — кивает гостья на репродукцию над старенькой оттоманкой.
— Подарок…
… Пока готовится чай, девушка решает порасспрашивать о могиле в лесу. Но тут на пороге появляется фигура в белой хламиде с вздыбленными волосами.
— Доця, а мы вот тут цаёвничаем!
— Я тоже хочу.
Никогда ещё горячий чай не доставлял Альке такое наслаждение, но, как говорят в Таракановке, в гостях хорошо есть и пить, а спать-дома.
— Мне пора.
— И то правда! — соглашается Лариса. — Соломка небойсь уж все жданки проела тебя ожидаючи!
— Гуд найт! — Статический заряд Маринкиных кудрей уменьшился, и голова уже не выглядит устрашающе.
Гостья бросает прощальный взгляд на куиндживский Днепр. Почему-то здесь он производит на неё большее впечатление, чем в Третьяковке.
Над рекой — алая кромка зари. Её приветствует птичий хор.
Шпингалеты в горенке предусмотрительно открыты. Перевалившись через подоконник, квартирантка крадется к своему ложу — натянутая металлическая сетка принимает её округлившийся задок с недовольным скрежетом. Алька сидит, уставившись перед собой, но боковое зрение сигналит: в горнице кто-то есть. Девушка оглядывается, потом опускается на коленки.
Под стулом этакой кошачьей Венерой возлежит Мурёнка. Но не одна. Рядом устроились… Один, два, три… Пять! Мамаша мечет настороженный взгляд.
Алька оглядывает присосавшиеся к Мурёнкиному животу комочки. Один такого же цвета, как диванчик в её московской спальне.
— Беж! — восхищённо шепчет девушка. — Назовём тебя Беж. Нет, лучше Бежар.
…Вернувшись в кровать, она вытягивает гудящие ноги. Даже нет сил снять носки из шерсти вредной козы Марты.
«Счастье — это страдание, которое устало». Так говорила мама. И той ночью Аля с ней соглашается.
И В ТЁМНОЙ МОГИЛКЕ — КАК В ТЁПЛОЙ КРОВАТКЕ…
На следующее утро Беспоповцевы снова не дождались жиличку к завтраку. И к обеду тоже. Когда часовая стрелка старинных ходиков достигла цифры «2», Светлана-Соломия постучала в её дверь.
— Да-а-а! — сонно ответили изнутри.
— Аля, если ты намерена и впредь являться так поздно… — Светлана-Сломия остановилась на пороге:-Горница! Здесь нельзя! — хозяйский голос стал тихим, что предвещало последующий вопль.
— Да что стряслось-то? — Алька окончательно продрала глаза.
— Кошка окотилась!
— Сама виновата. Животное следовало стерилизовать.
Светлана-Соломия подошла к блаженно растянувшейся животине:
— Эх, обхитрила меня Мурёнка. У тебя опросталась. Вдали от глаз.
— А что было бы, если б..?
— А ты не знаешь? — вопрошала Светлана-Соломия. — От котят надо избавляться, когда они только народились.
— Не надо! Я возьму их себе! — Следует пауза. — Одного…
— А остальных? — Но видя Алькино расстройство, большуха смягчилась: — Ладно, пристроим. Анфисе Павловне сплавим кошечку, Маринке — котика. Ну и других… тоже.
— А мне — бежевого! Я имя дала — Бежар!
На этом и порешили.
Незаметно подкрался вечер. Пошёл дождь. Васёк по распространённой в деревне привычке придвинулся к окну. Наблюдая, как небесная водичка сверзается на землю, любознательный отрок обнаружил: водная стена не однородна. В центре — сплошная тонкая завеса. А по сторонам капли тяжелее. Но главное, у каждой-свой звук. Васёк различает их мелодию! Впрочем, он слышит даже звуковую вибрацию банных тазиков. Когда в них льют воду, раздаётся нежная мелодия. А если по дну легонько ударить…
Внимание отвлекает розовая накидка, по которой изо всех сил лупит дождь.
— Соломка! Глянь на улицу! Тётя Лариса по москам шкандыбает. Наверное, за «мёртвой»[7].
— Васёк, Лариса не пьёт «мёртвую». Ей нельзя.
— Почему нельзя?
Но сестра не удостаивает ответом, а распахивает раму.
— Лариса Ивановна! Зайди в избу!
— Недосуг мне!
— Пожалуйста! Очень надо!
Запели свою древнюю песню ворота. В сенцах зашлепали глубокие галоши — излюбленная обувь деревенских.
— Садись чай пить!
— Некогда мне.
— Да какие у тебя заботы? Одна корова!
— Одна корова, да жевать здорова…
Похоже, Лариса Ивановна сильно «не в духах»[8], но Светлана-Соломия делает вид, что ей без разницы.
— Лариса Ивановна, дельце к тебе имеется.
— Я так и поняла, что неспроста к себе зазвали.
Хозяева пропустили тираду мимо ушей.