— Уважаемый, а известна ли вам владелица магазина под названием «Триада»?
— Благоде-е-е-тельница, — послышалось из глубины капюшона.
— А как её звать-величать?
— Алефти-и-на Глигольевна!
Это было уже кое-что. И оно позволило смягчить очередной приступ хронофобии.
Тем не менее на следующее утро Павел Петрович проснулся спозаранку. Он так и не смог привыкнуть к переизбытку света, а потому чувствовал себя не столько отдохнувшим, сколько возбуждённым. К тому же привиделась Элла. Во сне супруга бывшего члена ОПГ предстала в замшевой юбке и ботфортах.
Натянув джинсы, Павел Петрович обнаружил, что пояс стал широк в талии, так что пришлось задействовать следущее отверстие в ремне. «А всё потому, что местных жителей никак не отнесёшь к мясоедам. И это не только в монастыре, где постничанье — закон жизни. Даже в закусочной „Триады“ преобладали рыбные блюда. Одно слово, трескоеды».
Выпив стакан воды натощак, он двинулся по Монастырке, затем свернул в Рябиновый переулок. Колено никак не напоминало о себе, что подняло градус настроения. Он шагал без особой цели. Как в молодости. Когда движешься по дороге ради самой дороги. И надо сказать, что открывающиеся пейзажи радовали его с каждым часом. Болота и тайга сменились холмами. Путник обнаружил в себе силы исследовать один из них. Его старание было вознаграждено. Вскарабкавшись на самый вверх, Павел Петрович обнаружил мрачное урочище, по дну которого устремлялся бурный ручей. Разум возобладал над искушением немедленно спуститься к воде. Он сел на прогретый солнышком камень и обнаружил, что голоден. Эх, напрасно пустился он в путь без завтрака! И всё-таки не был Белозерцев Белозерцевым, если бы вовсе лишил себя съестного. Завёрнутый в салфетку, в барсетке притаился бутерброд из «Триады». И хотя он успел зачерстветь, вкус не утратил. Подкрепив силы, он начал спуск. Икры ног напрягались, коленные чашечки — тоже, так что к концу путешественник ощутил потребность вытянуться где-нибудь в тенёчке. Пробираясь к кронам корабельных сосен он заметил некое зернисто-серое сооружение, но подойти поленился. «На обратном пути!» Дойдя до первой сосны он снял ветровку, бросил на покрытую шишками землю и растянулся. Верхушка дерева покачивалась вверху, подобно маятнику гипнотизёра. Белозерцев погрузился в сон.
Пробудился он от бьющего по нервам звука. Будто что-то металлическое шкрябнуло о камень. Он приподнял голову. Прямо по курсу опустилась гигантская бабочка. Он слышал от местных, что прежде эти великанши в этих краях не водились. Дать ход мыслям о причинах этой миграции помешал комар, который попытался пробурить скважину на его лбу. Рука смахнула кровососа, а заодно образовала некий угол преломления солнечного луча. В нём он и углядел предмет, заинтересовавший его ранее. Судя по его правильным формам, он был рукотворен. Более того имел предназначение — быть последней данью живых — мёртвому.
Он попытался подняться, но заскрежетало в коленной чашечке, и чтобы принять вертикальное положение, он вынужден был встать на четвереньки и опереться о шершавый ствол сосны. А когда разогнулся, его взгляду предстала футболка, знакомая ещё по столичному вокзалу. Судя по движению обтянутых коричневой тканью лопаток, работа выдалась напряжённой. Он смахнул прилипшие к куртке иголки и двинулся к русскому немцу. На треск валежника тот развернулся и попытался обезоружить пришельца прицельным взглядом. Тот и вправду опешил. От тёмных провалов глазниц, глядевших в никуда. Как будто надмогильную фотографию проявили не до конца. А вот выбитая на известняке строчка сохраняла чёткость: «Не буди девочку! До светлого утра!»
«Эпитафия близка поколению, для которого покой — непозволительная роскошь», — пришло на ум сыщику.
— А вы никак в гробокопатели подались? — сыщик замер на дистанции, которая позволяла вести диалог, но при этом не подавать руки.
— Вынужден пойти на этот шаг. — Русский немец снял холщовые рукавицы, словно приглашая обменяться рукопожатием. — Аленький цветочек нашла эту могилу первой.
— Не говорите загадками. Что ещё за цветочек?
— Девушка из Москвы. Мне сказали, что она пропала.
«Ого, а не в одном отчёте данный факт знакомства не упоминается. Сыщики недоработали или юноша щифровался?»
— И всё таки поясните, что заставило вас пойти на противоправные действия?
— Сразу видно, что вы новичок в этих краях.
— И как это понимать?
— Лопата у меня одна, поэтому приглашения поучаствовать в процессе не последует.
— Да уж, увольте.
— А вот наблюдать…пожалуйста. — И он натянул холщовки. От такой дерзости кулаки белозерцева непроизвольно сжались. Но они в тайге одни, а что на уме у эмигранта — неведомо.
Он перевёл взгляд на лопату.
«Штыковая».
Послышался глухой стук.
«Металл ударился о дерево».
Теперь лопата заходила в руках копателя ещё энергичнее, но при этом сменила направление, двигаясь по периметру предмета. Кишечник Белозерцева завязался узлом.
«Как бы не оконфузиться…»
Когда он вернулся после отлучки в кусты, лопата уже лежала в стороне, а руки разгребали землю.
Гробик был маленький. Судя по сохранности, его сделали из лиственницы. И никакой обивки. Почему так убого для наследницы строительного магната?
Молодой человек извлёк из рюкзака инструменты.
«Всё предусмотрел!»
Окружающее теперь представлялось сменой картинок, скорость которой совпадала с частотой пульса. Послышался звук: как будто кто-то с силой водил пальцем по воздушному шарику.
«Гвоздодёр при нём…»
Кровь отлила от лица гробокопателя, которое по своей текстуре и цвету стало напоминать овечий сыр. Его очень любил Костик. Воспоминание о мальчике с синдромом Дауна, которого произвела на свет его непутёвая дочь, дало ему временную передышку. Сфокусировать взгляд он смог, когда крышку от гроба аккуратно положили на траву-рядом с портретом покойницы.
«Чёлка и бант на макушке сохранились лучше всего. Всё остальное…»
С немецкой педантичностью грубые холщовки были заменены на тонкие нитяные перчатки.
— Что там? — услышал Белозерцев свой голос.
— Гляньте сами.
Позвоночник Белозерцева стал резиновым, но он принудил себя сделать шаг. Затем второй.
В гробике покоилось нечто. У него были ручки и ножки. Имелась и повязанная платочком голова. А вот лица не было. Совсем.
И СНОВА «БЯМЦ-БЯМЦ»!
За советом к старцу Савве съезжаются со всего Северо-Запада, так что недавно построенная гостиница полна постояльцев. Именно это обстоятельство и принуждало отца Авеля стоически сносить острый Саввин язык и даже простить высказанную в адрес его, тогда ещё настоятеля, нелицеприятную характеристику: «По бороде — Авраам, а по делам — хам! Человек в себе должен беса алчности победить, а потом уж других учить. А у тебя одно словоблудие».
Среди ожидающих своей очереди и Анфиса Павловна. К отцу Савве её привёло семейное дело.
— Дом! Внуки хотят продать.
— А ты не соглашайся!
— Стара я уж! Не далёк день — слягу… — выводят старческие губы. — Говорят, ухаживать будут…
— Нет тебе моего благословения на продажу дома! — объявляет отец Савва. — Ступай с Богом! И не ходи ко мне больше с этим вопросом.
Анфиса Павловна покидает келью радостная и окрылённая. До следующего раза. Тревога за жильё накатывает на неё с периодичностью речных приливов и отливов.
«По своей природе я собиратель, в том числе и человеческих типажей». Так решил русский немец, поэтому и не стал просить отца Авеля устроить личную аудиенцию с Саввой, а смиренно пошёл в народ.
В ожидании встречи он периодически слышит устрашающие звуки: «Бямц-бямц». Молодой человек пытается сконцентрироваться на том, что сам он называет «внутренним пространством», отец Авель — «Царством Божьим внутри нас», а Марина-Хэппи — «Другим Местом». На память вдруг приходят строчки:
— Ты никогда не вернёшься!
Другой человек найдёт «Другое Место»!
Он отмаивается от них и оглядывается. В углу пристроилась молодая пара — сидят, нахохлившись, как птицы в ненастье.
— Говорят, есть у него чемодан, а в нём-фаты от невест! — доносится из угла.
— Зачем ему? — слышится ответный шёпот, судя по тембру, женский.
— Невеста — это значит, что должна не-ведать, а она уже ведала. Вот и получается, что сымай, баба, фату!
— И что? Неужто снимают?
Бямц-бямц! — Новый сигнал — первый в очереди поднимается и с видимым благоговением открывает дверь в келью отшельника.
Эрик бросает взгляд на некогда сбитые на мызе костяшки пальцев. Они поросли новой белой кожей. И снова звучат строчки:
— Я убил тебя,
Не зная, что ты всего лишь мотылёк,
И что у тебя нет жала…
На его счастье, очередной «бямц» кладёт конец внутреннему голосу. Настал его черёд!
Приёмная старца не отвечает его ожиданиям. Вполне себе комфортное помещение. С компьютером. Да и Савва не похож на древнего старичка типа Зосимы Достоевского. Округл, крепок, румян. Рядом — деревянный предмет, напоминающий орудие для отбивания мяса. Видимо, он и является источником звука, пагубно сказывающегося на нервной системе немца.
Восседающий в добротном кожаном кресле монах-схимник приветствует посетителя улыбкой:
— С чем пожаловали, юноша?
— За благословением!
Саввакивает на низенькую скамеечку у своих ног.
— Есть у меня желание… Написать книгу, — начинает Эрик, присаживаясь на указанное место.
— Похвально. Ну а я — то чем могу споспешествовать?
— Сомнения всякие мешают. Стоит ли…
Я тебе так скажу, дружок. Если можешь — не пиши вовсе. А если воздержание от слов становится выше сил, тогда — с Богом.
«Дельный совет. Но на откровение не тянет».
Что такое литература? — вопрошает Савва и сам же ответствует:-Способ свести счёты с реальностью.