— Что ты делаешь, негодяй? — завопил женский голос.
Резким рывком его поднимают с колен и куда-то тащат.
Опомнился Юрочка лишь в кабинете. Какой-то дядя, усталый, с набрякшими под глазами мешками, поднимается из-за стола и отцепляет вонзившиеся в мальчишечье предплечье пальцы.
— Что случилось? — спрашивает он воспитательницу-конвоира.
Из последовавшей сбивчивой речи, мальчик понимает, что виноват. И плачет. Слёзы — неотъемлемая частью его натуры. Как и приклеенная навеки кривая ухмылка. Середины он не знает.
Мужчина протягивает виновнику происшествия бумажную салфетку, затем обращается к воспитательнице — конвоиру:
— Давайте седативные средства. А я приму меры.
На следующий день во двор «Бабочки» втащился бульдозер. Воспитанники припали к окнам, с восторгом наблюдая за железным чудищем. А оно подползло к беседке и… Скоро от неё остались руины. Слёзы брызнули из-под Юрочкиных век. Следом зарыдали в голос и остальные.
Это событие — своеобразная веха в жизни юноши. Он приходит к умозаключению: всякое приближение к женским ножкам грозит катастрофой.
— А вам что, молодой человек? — Вопрос адресуется ему.
— Мы-ы-ы…
— Мыло забрать?
Юрочка отвешивает поклон.
— А тара имеется?
Он стягивает с плеч торбу и протягивает через прилавок. Катря уходит в подсобку. Без ноши за спиной послушник ощущает себя оголённым. Он склоняет голову — самодельный куколь нейтрализует направленные на него взгляды. Минуты тянутся томительно. И он испытывает облегчение, когда слышит голос продавщицы:
— Бери!
А спустя короткое время он шагает по Монастырке, не чувствуя, как кукинское пожертвование бьёт по спине. В голове заливается колокольчиком одна-единственная мысль: кудрявая девочка из беседки живёт поблизости!
«Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного, и помяни в Царствии Твоём Небесном!»
Единственная молитва, которая умещается в голове.
Юноша сдаёт мыло келарю. Теперь можно заглянуть к Эрику. Ведь только ему — Юрочке — ведома его тайна. В обиталище гостя появилась женщина! И одета она в красное. Почти такое же, как панама кудрявой девочки.
Послушник смущён. Надо ли говорить об этом новому настоятелю?
С трепетом входит послушник в покои личного гостя отца Авеля. Всё — на прежних местах. И Жанна тоже. Да, ту женщину зовут Жанной. Руки сами тянутся к той, кто владеет помыслами Эрика. Она отзывается шёпотом-шелестом. Он впивается в текст. Всё напрасно! Буквы пляшут, гримасничают и не выдают своих тайн.
От мысли, что он не способен уразуметь то, что доступно даже таким мирским людям, как Эрик, юноша приходит в отчаяние.
— Что ты здесь делаешь? — голос звучит подобно трубе в Судный день.
Книгочей по черепашьи втягивает голову.
— Кто тебе позволил?
Прилипший к нёбу язык выходит из повиновения — юноша бухается на колени:
— Элик! Поцытай!
«А ЧЕГО БОЯТЬСЯ? ПЕРЕКРЕСТИСЬ — ДА ЖИВИ!»
Мальчик суёт подаренный сборник подмышку.
— Мне надо идти, отец Авель. Тётя ждёт.
— Иди с Богом. И тётушке, и сестрице от меня поклон.
— Передам! — Бочком-бочком — и мальчишка уже за дверью. Он торопится показать тётке книжку, где напечатано его имя. Может, тогда отстанет со своими заданиями. Ведь не далее как вчера мамина сестра сообщила: у неё есть предложение.
— Псалтирь читать? — запаниковал племянник.
— Писать! Ты уже взрослый. — И она протянула толстую амбарную книгу.
Васёк открыл её.
«В нощь на 23 марта 7459 года в среду четвёртая недели святаго и великаго поста явились христианоненавистные безбожные варвари. Сии варвари во все проходы раступишася и окружища, но никто же сопротивлялся или бежа куда…»
— Так выражался и наш дедушка?
— Глупых вопросов не задавай!
Обречённо вздохнув, Васёк берётся за ручку.
«А место для отдыха они звероправши богохульницы избраша часовню, где по прибытии сразу же сия красоту обнажиша, святые книги и иконы попираху и сожигаху…»
— Тётя Меланья, это в Таракановке случилось?
— Нет.
— А где?
— Любопытный больно!
— Я хочу стать краеведом!
Тётка Меланья потуже завязывает концы платка, крестится на старинный манер, то есть двумя перстами, после чего подсаживается к Ваську.
— Дело было в 50-ые… И скорее всего за Уральскими горами. Там, в тайге, ещё можно было укрыться…
От тёткиного голоса Васины веки наливаются тяжестью. Он моргает, силясь прогнать дремоту, затем старательно выводит:
«…Зде явная мерзость запустения творящееся от них на месте святее, скверными своими руками всю святыню истребляющее, богохульными словесы и скверными неизглаголанными сквернословии насмехающееся и табачным дымом всюду обдыхающе».
— Антихристы скит обнаружили. — продолжает комментарий тётушка. — Отправили всех насельников в тюрьму.
— И нашего дедушку?
— Бог миловал.
— Тогда почему..?
— Наверное, кто-то из единоверцев приезжал и оставил свидетельство. А мы должны сохранить. Для того и переписываем «Семейную память». Каждые пять лет. Ну и попутно назидаемся.
Тётушка Меланья поднимается и возвращается к своим хлопотам. Белобрысая макушка вновь склоняется над столом.
— А вот здесь на другом языке. «На память описано происшествие в Таракановке. Разорение часовни».
Этот эпизод показался интереснее: он касался деревни.
«Часовенка над прахом настоятеля Ферапонта подверглась разорению от рук комсомолии. Сбросили наземь крест и главку, потом стали похабить кровлю. Ванька Кудреватый удумал покуражиться и походить по балкам, но сорвался и разбился насмерть».
— Это тот самый? Маринкина родня?
Но тётушка, занятая по хозяйству, вопрос не расслышала. И переписчик продолжил своё дело:
«Пожаловал пьяный Гришка Кудреватый. Орал, что Гагарин в космос летал и никакого Бога не встретил…»
— Тётя Меланья! — Старушка подходит на жёстких негнущихся ногах. — А вам самой не боязно было?
— А чего бояться-то? Перекрестись да живи! — И тётушкино лицо, напомнившее племяннику лик боярыни Морозовой из учебника истории, помягчело.
ЮРОЧКА И ЖАННА
Опрометчиво оставленный на столе артефакт оборачивается совершенно невероятной сценой. Эрик читает наиболее понятные для Юрочкиного восприятия отрывки.
«Читатель, у которого нет предубежденья к этой книге, обнаружит в её простых выражениях тайное помазание. Оно побудит его искать то внутреннее счастье, которым могут обладать и наслаждаться все ученики Христа».
Непонятно слово «предубеждение». Однако выручает навык улавливать смысл, не различая отдельных слов.
Спина послушника подаёт сигнал: стоять на коленях более не следует. Соблазн проникнуть в тайну Жанны так велик, что юноша совершает предосудительное. Он присаживается рядом с Эриком на узкую кровать.
«Дорогое Божье дитя!»
— Из под куколя доносится всхлип.
«Устремись в Отцовское объятие! Кто сбился с пути и заблудился, как овечка, вернись к пастырю».
— Запылённые Юрочкины щёки прорезают две влажные бороздки.
«ЭХ, МОЛОДАЯ!»
Он поставил мотоцикл у штакетника и вошёл в заросший бурьяном двор. На двери «Хижины дяди Тома» — амбарный замок. Окно на первом этаже забито досками. Через другое просматривается стена со свисающими клочками обоями. Грязный осколок торчит из рамы, как последний зуб бомжа.
Сбоку замаячила знакомая панама.
— Здрасьте, Сан Саныч!
— Здравствуй, Марина. Как поживаешь?
— Хорошо поживаю. Только вот Хэппи перестали звать.
— У тебя и своё имя — красивое.
Колдомасов присел рядом на лавочку. На него воззрилась звериная мордочка.
— Экий у тебя верный друг! — Мужская рука потянулась к сиамцу.
— Гулёна! А ко мне вернулся…
— Скажи, Марина, а куда подевались люди из «Хижины»?
— Ушли.
— Куда?
— В «Другое Место».
— Понятно… — Колдомасов подавил вздох. — Что ж, счастливо оставаться.
— Я тоже не останусь, — затараторила Маринка, — я тоже уйду… в «Другое Место». — Но участковый уже не слышал. Он шагал к своему драндулету. Скинув кожаный чехол, пошарил внутри — вынырнула замасленная мешковина. Развернув, он тряхнул связкой ключей. Затем перебрал несколько, определяя на вид — сгодится ли.
Отворить дверь получилось с третьей попытки.
Помещение лишилось людского присутствия, и сквозняки очистили воздух. Исчезло и тараканье граффити. Вместо него — черный квадрат масляной краски. Кто-то позаботился о том, чтобы вместе с автором исчезло и последнее свидетельство его пребывания на земле.
Комната за комнатой он обходил здание. Похоже, дочка «шведки»[11] не соврала.
Он прошёл второй этажа, когда взгляд уцепил навесной замочек. Колдомасов потянулся было за коллекцией ключей, но передумал. Уж больно хлипкой, как говорят в Таракановке, шутейной выглядела преграда. Он дёрнул-между дверными полотном и коробкой образовался зазор. Через него просматривалась облезлая табуретка, на ней — замызганная джинсовка, а сверху…Колдомасов прищурился. Фуражка с козырьком. Бейсболка называется. Несмотря на потрёпанность, можно разглядеть фирменный рисунок… Ёксель-моксель! Да ведь такую же носила москвичка!
Еле различимый стон раздался из-за двери. И Колдомасов, забыв об отмычке, разбежался и саданул плечом по дверному полотну. Послышался хруст. Только бы не сустав! От этой мысли череп под фуражкой покрывается испариной. Но Сан Саныч уже шагает к брошенному на пол матрасу. На нём лежит девушка. А кулачки её по-детски сжаты.
«Эх, молода-а-ая!»
РУССКАЯ ХАНДРА НЕМЦА
Он стоит у щельи, где так любила бывать Аленький цветочек. Вн