езапно поодаль мелькает сполох цвета тёплого спектра. Он разворачивается в его направлении. Марина-Хэппи стоит на ровной зелёной полянке, прижав руки к груди. Взгляд сфокусирован на чём-то, ведомом ей одной. Затем она медленно разводит руки в стороны. Правая ступня, одетая в выцветший кед, трогается с места. Её примеру следует вторая. И начинается круженье. Подол юбки надувается колоколом. Красная панама в белый горох, подхваченная воздушным порывом, отлетает в сторону, выпускает на свободу белёсые кудри-стружки. Танец тануры на северный лад, думает Эрик и движется к деревянной часовенке, прежде стоявшей в роще, у деревни Архангело. Её посещали и даже жили в ней те, кому требовалось подумать о вечности — хотя бы пару дней. Здесь люди очищались душой, молясь и пребывая в уединении, а потом снова возвращались к мирским заботам. Отсюда и второе название — «келейка». Во времена атеизма председатель сельсовета не раз поднимал вопрос об уничтожения этого очага мракобесия, однако исполнителей его воли не нашлось. Ни тогда, ни позже. Часовня пришла в упадок под влиянием времени и природных стихий. Тогда отцу Авелю пришла идея перенести её на монастырскую территорию и отреставрировать.
…Эрик открывает «келейку». Сумрак и тишина неподвижно висят в воздухе. С немецкой аккуратностью он стелет на пол ветровку и ложится лицом вниз с распростёртыми в сторону руками. Поза перед пострижением в монахи. Почему-то именно она привносит некую систему в броуновское движение его мыслей.
Евреи — предки Эрика по бабушкиной линии — открыли единого Творца. Немцы — линия дедушки — объявили устами Ницше «Бог умер!» Русские — отцовская кровь — вздумали прогнать его из храмов. И вот потомок искателей истины и богоборцев распростёрся перед иконами и силится понять: кто он есть и зачем он есть. …
Эрик переворачивается на спину. Над ним возвышается «небо» — потолочная конструкция в форме многогранной пирамиды. Оттуда на него глядят евангелисты и архангелы. Вау! Может это станет таким же откровением, как для Андрея Болконского небо Аустирлица? Или «Другим Местом», как для местной юродивой. Как там её прозвали? Хэппи?
Исследуя потолок, он обнаруживает на надпись:
«Писаны сии небеса въ 1881 живописцом Фёдоромъ Захаровым, уроженцем деревни Большое Конёво Мишковской волости Каргопольского уезда Олонецкой губернии, отроду 17 лет».
Что он сам делал в этом возрасте? Учился в гимназии в Тюбингене и собирался на каникулах в Москву к матери. «Русская немка» Нина Эппельбаум так и не смогла адаптироваться к жизни на Западе, так и не стала «дойч фолк». Уже в первый год эмиграции начались телефонные переговоры с московскими друзьями и, в первую очередь, с Олегом Нарижным, бывшим соседом по коммуналке. Этих двух связывала не просто дружба, о чём мальчик смутно догадывался.
Мыслемешалка! Она вновь заработала. Эрик с досадой перевернулся на живот и попытался вырваться из словесного плена.
Его истинное «я» первичнее любых мыслей, слов, образов. И ещё. У него имеется настоящее имя. Его непреходящее Имя в списке Света. «Я есть. Я есьм. Я есть. Я есьм» — должно звучать как сердечный пульс.
Но русская хандра оказалась сильнее мантры.
БРОДЯЖКА НАСТЯ И ЕЁ БЕЙСБОЛКА
Плечо ныло. «Видно, придётся к Миле зайти!» Колдомасов устроился на колченогом табурете. Девушка сидела на матрасе, подогнув колени к подбородку. На щеке-красноватая отметина. «Отлежала?»
— Имя, фамилия!
Водянистые глаза окатили его сонным раздражением.
— Настя Клеймёнова. — Стороннее ухо рассылашало бы только «нскмв», но участковый уже имел опыт общения с девицей, а потому всё расшифровал верно.
— И что ты, Настя Клеймёнова, делаешь в аварийном здании?
— Потапыч пригласил. — Опять сплошь «птптс».
— А где он сам?
— В город подался.
— Понятно. Давно в бегах?
— Не помню. — Настя послала полицейскому взгляд, от которого бы завяли все цветы. Но не на того напала.
— Ну в этом пусть другие разбираются. Так сказать по месту расположения твоего интерната.
— Я живу не в интернате, а в детском доме.
— А к нам с чем пожаловала?
— Я отца ищу! — Её взгляд затуманился и принялся блуждать в неведомых далях.
— Кто такой?
— В точности неизвестно. Но богатый…
Если сирота и ожидала проявления интереса, то просчиталась. Колдомасов взял бейсболку и со значением произнёс:
— Вещественная улика!
— Чего-о-о!
— А того-о-о! Данный головной убор принадлежал Апполинарии Петровне Бондалетовой.
— Не знаю я никакой… Петровны!
— Допустим. В таком случае каким образом этот предмет оказался у вас, гражданка Клеймёнова?
— Нашла.
— Где?
— На берегу.
— Когда?
— Летом.
— В каком году?
— Кажись, в прошлом. — Настёна принялась инспектировать собственные икры.
— В каком месте?
— У Двинска. — Девчонка поёрзала, припоминая. — Нет, малость подальше. В затоне.
Задать следующий вопрос Колдомасов не успел. В коридоре послышались шаги.
— Вернулся! — Водянистые глаза метнулись к дверному полотну. Спустя считанные мгновения оно двинулось. На пороге стоял мужичок в джинсовом костюме.
«Какая же крепкая порода… Даже разгульные десятилетия пущенной под откос жизни не скукожили».
— Заходи, Потапыч, не стесняйся! — пророкотал участковый.
— Поздняк метаться! — Мужик с силой потёр подбородок — послышался шорох недельной щетины. — Да и дома я.
— А вот тут ошибаешься! Данное помещение — собственность покойного Кукина.
Потапыч ничем не возразил. А шагнул за порог и стал деловито выкладывать снедь.
— Ты скажи, зачем несовершеннолетнюю сюда затащил? — Колдомасовский голос завибрировал официальными нотками.
— Настюхе негде ночевать.
— Значит так, — Сан Саныч поднимается с табуретки, которая при этом едва не заваливается. — Эту бейсболку конфискую. А сама поедешь со мной. Сдам тебя в городе с рук на руки.
— Погодите, гражданин начальник, — вмешивается Потапыч. — Девка не завтракала. Пусть хоть… — Договорить ему не позволяет характерный кашель, вынуждающий задуматься, куда больной девает мокроту.
— Лады! — сдаётся участковый. — Только без сюрпризов.
ПРОПАВШАЯ И СИАМЕЦ ГУЛЯ
Изучение технических возможностей инвалидной коляски стало эдаким медитативным занятием: глубина сиденья, длина подножек, высота спинки и угол наклона. Всё приспособлено к требованиям больного, даже такого неугомонного, каким на поверку оказался отец Авель.
Юрочка, наскучив наблюдением за его манипуляциями, извлёк из глубин подрясника чурбачок и ножик.
Раздался стук.
— Аля жива! — объявил Эрик. — Это она оставила Бежара у этой деревенской дурочки.
— Марина не так глупа, как кажется, — заметил отец Авель, протягивая крестнику руку. — А что касается сиамцев… Они все на одно лицо.
— Вы, похоже, тоже обратили внимание на горжетку.
— Сейгод. Но Марина утверждает, что кот появился у неё давно.
— Она не уточняет, когда именно?
— После болезни матери многие категории времени для неё просто не существуют. Есть только «здесь и сейчас».
— Она оправдывает своё прозвище — «счастливая».
Юрочкин куколь подался вверх:
— Гуля — это подалок!
— А если это его брат-близнец? — Монашеские усы и борода не сумели скрыть усмешки, но Эрик её проигнорировал.
— В Таракановке больше нет сиамцев. Папашу Бежара увезли в Питер прошлой осенью. Мурёнка Беспоповцевых — его единственная возлюбленная. А Бежар — её единственный породистый отпрыском.
— А ты, друг мой, неплохо осведомлён о живности Беспоповцевых.
— Я часто бывал в их доме.
— А у тебя стало получаться! — отец Авель перевёл взгляд, а с ним и разговор на движения резчика.
Левый угол Юрочкиного рта сдвинулся, возвратив лицу симметрию. Из-за жарыон часто отказывается от привычного куколя, отчего кожа не кажется больше бескровной.
— Юрочка, это правда, что ты из деревни Куклино? — осведомляется Эрик. — Говорят, деревенские женщины сшивали из двух половинок войлока головные уборы — кукли. Как у тебя.
Бабка-покоенка, — звуки выходят на удивление чёткие. — Это она.
Повисает пауза. Эрик даёт ей продлиться до приемлемого размера, после чего поднимается со своего места:
— Отец Авель, я бы хотел сообщить, что планы изменились.
— Никак уезжать собрался?
— Порученная мне миссия выполнена.
— Премного благодарен. Тебе и твоей маме.
— Я бы хотел лечь пораньше.
— Погоди. Один вопрос. Скажи, ты причастен к той трагедии?
— Что вы имеете в виду?
— Эрик, если тебе что-то известно, ты должен сообщить в полицию.
— Мне неизвестно ничего, что бы могло пролить свет на…
— А может, ты просто не знаешь, что…знаешь.
По лицу Эрика идёт волна нетерпения, и отец Авель сдаётся:
— Хорошо. Ступай с Богом.
Как только за посетителем закрывается дверь, он открывает сборник «Тихая моя родина» и нашёл в списке: А.П. Бондалетова.
«Неужели при последующем издании имя придётся взять в траурную рамку?»
Хотя не все материалы Апполинарии Бондалетовой относятся к категории легенд, отец Авель настоял, чтобы в сборник включили беседу с Таисией Мореевной Пирнепесовой по прозвищу Махонька:
— Мой дед как заведёт были-небывальщины — не переслушать. Его на Новую Землю зимовать брали. Для утехи.
— Что значит «для утехи»?
— Старину сказывать, песни выпевать.
— Чтобы веселее было?
— И чтобы страшная девка-цинга не приваливалась!
— Кто?
— Хвороба. Девушкой прикидывалась, в губы целовала. Вставать охотнику-зверобою неохота. Рот — в крови. Поддался и сгинул. Про то и держали сказителей. Чтобы распотешил.
Отец Авель припомнил тетрадку, в которую записывались эти воспоминания. Всё чётко, аккуратно. Старалась девочка. А уж как смотрела на Эрика! Нет, не забыл монах этот исполненный мукой взгляд. Такой же был у Ниночки Эппельбаум много лет назад.