Ни один посетитель торговых рядов не обойдён Музиным вниманием. «Чего желаете?» — фраза так и порхает в воздухе.
Оглядев товар, посетитель в инвалидной коляске останавливается на «семейниках». Единственное сомнение — размер. На ярлыке значится солидная цифра, но на вид…
— Маломерки! — признаёт продавец и решает не рисковать в столь деликатном вопросе: — Вы, батюшка, дома примерьте!
И батюшка покатил «домой». Правда, примерять не стал. И так видно: трусы маловаты. А потому, выждав некоторое время, вернулся на торжище. Покопавшись в тюках, Муза Зосимовна вытащила размер побольше. Покупатель рассыпался в благодарностях и покатил назад. Всё повторилось. Не примерив обновку, он вернулся к палатке № 1. При виде инвалидной коляски Палкина не потеряла ни присутствия духа, ни лица. Она принялась снова копаться в тюках. И на свет Божий появляются очередные «семейники».
— Благодарю вас за терпение! — рокочет отец Авель, принимая товар.
— Да уж… — продавщица смахивает капельку пота.
— Жарко! — покупатель извлекает из сумки бутылочку с монастырским квасом. — Позвольте угостить вас, Муза Зосимовна!
— Ой, что вы! — засмущалась женщина. Но отец Авель уже разливал пенящуюся жидкость по одноразовым стаканчикам.
Напиток пришёлся Музе Зосимовне по вкусу. Она выпила его залпом.
— Тяжёлая у вас работа! И в жару, и в дождь вы за прилавком.
— И то правда! Но самое муторное — дорога… Особенно обратная.
— А ещё прошлое лето выдалось…не приведи Господи!
— Дождевики! Из Санкт-Петербурга. Ими торговала. Вот они и выручили.
Здесь следует заметить, что закупленные в городе на Неве резиновые сапоги тоже шли в то памятное лето на расхват, и Палкины получили хороший навар. Но о нём Муза Зосимовна скромно умолчала.
Отец Авель почувствовал, что пора закругляться. Но он ещё не подобрался к главной теме. Тут его взгляд упал на газету, которую женщина, видимо, пролистывала от скуки.
— О, вы тоже читали про пропавшую девочку!
— Да уж!
— И что скажете?
Здесь до Музы Зосимовны, видимо, доходит, что покупатель не так прост, как кажется. И его словоохотливость имеет какую-то цель.
— А ничего не скажу. Я её не видела. — Тон торговки становится холоднее: она ощутила угрозу.
— Муза Зосимовна, я понимаю, что этот разговор вам неприятен. Но я ни в чём не обвиняю вашу Аню.
— А при чём тут моя Анка? Она у меня всё время на виду была. А вот ваш Юрочка…
— Что? — опешил отец Авель.
— Шастал по всему теплоходу!
— Вот как?
— Вот те крест!
Отец Авель, перекрестившись вслед за женщиной, со смиренным видом продолжил:
— Ну если вы всё знаете про Юрочку, то вам должно быть известно, что он тоже видел Анну.
Муза Зосимовна стала без надобности перекладывать выставленный товар. А отец Авель с горечью констатировал: «Всяк человек — ложь, и мы — тож…Господи, прости моё криводушие».
— И что из того? Могла она по нужде отлучиться?
— Он видел её неподалёку от москвички.
«Господи, прости!»
— Это запрещено?
— Ваша девочка ревновала москвичку.
— И..?
— Ревность — чувство повышенной горючести, — отец Авель старался не утратить кроткости. После инсульта это удавалось напряжением всех сил.
— Они только побалакали немного.
— А москвичка?
— Гоготала ей в лицо. Как малохольная. — Последнее слово торговка выплюнула, словно брызнула ядовитой слюной.
— Бабуля, привет! — прямо по курсу нарисовалась крепкая деваха, которой можно было дать и 15 и все 35.
«Скороспелка».-определил для себя отец Авель. А бабуля, смахнув моментом сердитое выражение лица, зачастила:
— Аночка, тут батюшка интересуется той москвичкой.
Ответное пожатие плеч:
— А я тут при чём?
— Вы, Анна Семёновна, разговаривали с пропавшей девушкой на теплоходе, верно? — с предельной вежливостью вступает в разговор отец Авель, но «Анна Семёновна» на это не купишь:
— И что с того?
— О чём велась беседа?
— Вы прям как мент допрашиваЕте! — хмыкнула девчонка. На что бабушка ткнула её в круглый бочок:-Говори, а то нас в смертоубийстве тут подозревают.
— Чег-о-о? — воззрилась на монаха Анка. — Да мы с ней и минутки не разговаривали. Я ей такая говорю: «Чего чужих пацанов заманиваешь типа своим шлемом?» А она давай ржать. Ну я и стукнула её по балде!
— Ты ударила её?
— Да не била я её, а только постучала… по её шлему. А он у неё мягкий — типа кожаный. — При этих словах облизывает губы. Этот промельк розового языка, придавший девушке сходство с рептилией, кладёт конец беседе.
Отец Авель отправляется восвояси. Чтобы привести мысли в порядок, он решает проехаться до реки.
Укромное место обнаруживается за берёзовой рощицей, чья листва отливает золотом и служит естественной ширмой. Впереди идёт под уклон лужайка, усыпанная отцветшими одуванчиками. Далее обрыв. Тишину нарушают лишь горластые чайки.
— Итак, пропавшая девушка сменила бейсболку на шлем. Получается, выяснение отношений с Палкиной случилось уже ближе к концу пути. А если, это девочка — беда…?
Одна из версий, но не единственная.
Мысли отца Авеля обращаются к Юрочке. Как получилось, что он, настоятель, пребывал в неведении насчёт его отлучки из монастыря? Впрочем, в ту пору Юрочка был по большей части предоставлен самому себе. Юноша соскучился по родной душе и, воспользовавшись удобным случаем, отбыл в Архангельск, где проживает его сестра.
«Отец Авель! Мой брат не псих. Он добрый. А в дурке он пропадёт!
— Это не сумасшедший дом, деточка! Это психо-неврологический диспансер.
— Батюшка, миленький, Юрочка любит Господа!
— Ну так тому и быть! Пусть остаётся. Но с испытательным сроком».
Испытательный срок растянется на годы. Всякое бывало за это время, но серьёзного повода…А если он проморгал волка в овечьей шкуре и… страшно сказать ещё кого.
Прямо под черепом зашевелились острые иголки.
«Вам, отец Авель, надо вести спокойный образ жизни, иначе второй инсульт неминуем!» слышит он голос фельдшерицы, но отмахивается от него.
Много лет назад он укрылся за монастырскими стенами в надежде, что будет в безопасности. Внешний мир не мог проникнуть сюда, чтобы причинить скорбь душе. Но и душа не могла выйти наружу. Безопасность и спасение души. Не исключают ли они друг друга?
Сколько миновало времени, он не осознавал, а очнулся от того, что ветерок коснулся его затылка. А потом его тряхнуло. Что это? Он беспомощно огляделся. Коляска катилась вниз. Видимо, он забыл поставить на тормоз. Или локтем нечаянно коснулся не того рычага. Или кто-то… думать над этим некогда. Коляска устремляется к обрыву. А седок, словно загипнотизированный, смотрит на приближавшуюся кромку зелёного дёрна. Он напрочь забыл правила эксплуатации.
Начал сбываться его давний сон. Будто он идёт ко дну. Уже слышно, как вода булькает в пищеводе, как приближается песчаное дно, на котором лежит потонувшее склизкое бревно. Очень скоро он уподобится ему. А затем всплывёт. Лицом вниз. Нет! Он изо всех сил отталкивается от дна. К свету!
Отец Авель дёргается, пятясь выскочить из кресла. Но ступни намертво приросли к подножке.
Уже видна водная гладь. Всё! Конец!
Падение с такой высоты не оставляет шансов. Только бы скорее наступило благословенное беспамятство! И тут множество иголок пронзило его ступни. Нестерпимый зуд. Конфуз: перед смертью зачесались пятки! И он изо всех сил напрягает их. Потом ещё. На это шарканье отозвались мышцы голени. Потом импульс дошёл до бёдер. И он рванул вперёд, прикрыв голову ладонями. Словно это могло спасти.
Тяжёлая коляска на всём ходу прошлась по подарку Эрика — адидасовским кроссовкам. Преодолев это последнее препятствие, докатилась до кромки. И рухнула вниз.
…Между пальцами набилась земля. Тот самый прах, из которого Господь сотворил Адама. Из тех же элементов состоит и тело отца Авеля. И всё идёт к тому, что оно вот-вот вернётся к первооснове.
Он делает над собой усилие и приподнимает голову. Тёмная фигура возвышается на том месте, где до того стояла коляска. Кто это?
Отец Авель из последних сил переворачивается — зависшая в небе луна напоминает лампу в отделении реанимаци
СОЛОМКА — В ПОДЗЕМЕЛЬЕ
Светлана-Соломия мечется по постели, как в лихорадке. Надо спуститься в кухню и утолить жажду, но нет сил. Она находит глазами циферблат настенных часов. Кажется, что благодаря работе этого механизма время и движется вперёд.
…Что-то не так в доме. Девушка заставляет себя встать и выглянуть в коридор. Что-то неуловимое мелькает в воздухе. Какая-то тень тени! На цыпочках она крадётся к соседней двери и дёргает за ручку. Дверь не поддаётся. Иначе и быть не может. Она никогда не забывает запереть библиотеку. К тому же окно зарешечено. Но вот только сундук пуст. Книги теперь в Москве, у отца. Кроме красного марокена. Он продан. Впрочем, не велика потеря.
Какая сонная, душная тишина! Чтобы глотнуть свежего воздуха, она выходит на крылечко. А потом ноги сами несут её за ворота.
Послезакатные часы в Таракановке по-настоящему немые. Оркестры цикад здесь не гастролируют, а деревянный настил улочек, подобно ковру, гасит шаги.
Вот и монастырь. Теперь его территория окруженакирпичной стеной. Монастырские владения обширны. Деревянная церковь Николая Чудотворца с келарской и каменный Покровский храм. А ещё часовня, с которой сорвался Ванька Кудреватый. Настоятельские и братские кельи, хлебопекарня, погреба, сарай и много ещё чего.
Из перламутрового воздуха выплывают Святые ворота, увенчанные крестом. Светлана-Соломия минует последнюю постройку — молочную лавку, где продаётся творог, пользующийся у приезжих большим спросом. Мостки сменяет дорожка, которая теряется в разлапистом мрачном ельнике — надёжном укрытии от любопытных взглядов. Спустя полчаса полуночница выходит к болоту. Здесь ей знакома каждая тропка. Вдали вырисовывается суша, где под сенью лиственниц скрывается дом.