Гурни рассмеялся.
– Что здесь смешного?
– Так и вижу, как вы смотрите на кокосовую пальму на горизонте и обсуждаете, сколько на ней орехов.
– Что ты хочешь сказать?
– А вдруг пальма – это мираж? Коллективная иллюзия?
– Дэвид, если у кого-то из нас иллюзии, то точно не у меня. Ты получил ответы?
– Кому выгодна существующая версия?
– Что?
– Кому выгодна…
– Я тебя слышала. Какого черта…
– Я не могу отделаться от чувства, что здесь какая-то слишком тесная связь: факты расследования отлично прикрывают слабые места фэбээровской методологии и прекрасно позволяют участникам следствия продвигаться по карьерной лестнице.
– Не могу поверить, что ты это сказал. Не могу поверить. Это просто оскорбление. Я сейчас повешу трубку. У тебя последний шанс объясниться. Давай. Быстро.
– Ребекка, мы все время от времени сами себя дурачим. Видит Бог, я-то знаю. Я вовсе не хотел тебя оскорбить. Ты видишь в деле Доброго Пастыря историю блистательного психопата с параноидальными идеями, которого подавленная ярость так трагически побудила атаковать символы власти и богатства. А я сам не понимаю, что я вижу в этом деле, но чувствую, что напрасно вы все так уверены в своих суждениях. Вот и все. Я лишь хочу сказать, что многие выводы были сделаны – и приняты всеми – чересчур уж быстро.
– И что для тебя из этого следует?
– Пока не понимаю. Просто мне любопытно.
– Как Максу Клинтеру?
– Ты всерьез это спрашиваешь?
– Более чем.
– Макс, по крайней мере, понимает, что это дело вовсе не так ладно устроено, как думаете вы с ребятами из ФБР. Он хотя бы понимает, что между жертвами могла быть какая-то иная связь, помимо черных “мерседесов”.
– Дэвид, что ты имеешь против ФБР?
– Иногда их сбивает с толку собственная привычка вести дела и принимать решения, собственная страсть все контролировать, собственные методы.
– Они просто-напросто знают свое дело. Они умны, объективны, дисциплинированы, открыты ценным идеям.
– Это значит, что они платят тебе вовремя и без разговоров?
– Этим замечанием ты тоже не хотел меня оскорбить?
– Этим замечанием я имел в виду, что мы склонны видеть хорошее в тех, кто хорошо к нам относится.
– Знаешь, Дэвид, такому говну, как ты, впору идти в адвокаты.
Гурни засмеялся:
– Вот это мне нравится. Но вот что я тебе скажу. Будь я адвокатом, я бы обрадовался такому клиенту, как Добрый Пастырь. У меня такое чувство, что версия ФБР так же основательна, как дым на ветру. И мне уже не терпится это доказать.
– Понятно. Удачи.
Она бросила трубку.
Гурни положил телефон в карман. В ушах у него все еще стоял собственный непривычно агрессивный голос. Он наконец вгляделся пейзаж за окном. От заката осталось лишь пурпурное пятно, постепенно темнеющее, как синяк, в сером небе над холмами.
– Кто это был? – спросила Ким у него за спиной.
Гурни обернулся. Ким, Мадлен и Кайл по-прежнему сидели за столом и смотрели на него. Вид у всех был озабоченный, а больше всего у Ким.
– Это судебный психолог. Она много всего написала о деле Доброго Пастыря и была консультантом ФБР в делах о других серийных убийствах.
– Что… что вы делаете? – тихий голос Ким звучал напряженно, словно она была в ярости, но пыталась сдержаться.
– Я хочу знать все, что можно знать об этом деле.
– Что значат эти разговоры, что все ошиблись?
– Не обязательно ошиблись, но не опирались толком на факты.
– Я не понимаю, о чем вы. Я же вам говорила, что Руди Гетц хочет уже начать выпускать мою передачу, показывать отснятые пробные интервью. Руди хочет использовать необработанную запись, которую я сделала на собственную камеру. По его словам, так реалистичнее. Я вам про это говорила, он правда собирается раскручивать эту передачу – на всю страну, на “РАМ-Ньюс”. А теперь вы говорите, что все ошиблись или могли ошибиться. Я не понимаю, зачем вы это делаете. Я вас не об этом просила. Так все развалится. Почему вы это делаете?
– Ничего не развалится. Я пытаюсь разобраться в том, что происходит. Случилось несколько неприятных событий, и с тобой, и со мной…
– Это не повод не глядя встревать в мой проект, переворачивать все с ног на голову, чтобы доказать, что все не так!
– Единственное место, куда я пошел не глядя, был твой подвал. Я хочу уберечь нас обоих от повторения этой ошибки.
– Тогда просто присматривайте за моим дебильным парнем! За дебильным бывшим, – поправилась она.
– Предположим, это был не он. Предположим…
– Не дурите! Кто еще это мог быть?
– Кто-то, кто знает о проекте и не хочет, чтобы ты довела его до конца.
– Кто? И почему не хочет?
– Отличные вопросы. Начнем с первого. Сколько людей знает про твою работу?
– Про передачу? Возможно, миллион.
– Что?
– Миллион как минимум. Может, и больше. Читали на сайте РАМ, в их интернет-новостях, в рассылках для местных газет и каналов, на странице РАМ в Фейсбуке, у меня и у Конни в Фейсбуке, у меня в Твиттере – боже, да где этого нет. Там есть и все участники, все их связи.
– То есть эта информация доступна всем?
– Разумеется. Максимальная публичность. В этом и смысл.
– Понятно. Значит, к этому вопросу нужно подойти с другой стороны.
Ким посмотрела на него с выражением боли на лице:
– Вообще не нужно к нему подходить – не нужно ничего такого. Боже, Дэйв. – На глаза у нее навернулись слезы. – Это же решающий момент. Неужели вы не понимаете? Мне трудно в это поверить. Моя первая серия выходит уже на днях, а вы говорите кому-то по телефону, что все дело Доброго Пастыря… как вы сказали? Я даже повторить этого не могу. – Она покачала головой и кончиками пальцев смахнула слезы. – Простите меня. Я… я не… Черт! Простите.
Она выбежала из комнаты, и через несколько секунд хлопнула дверь ванной.
Гурни посмотрел на Кайла: тот на фут отодвинул свой стул от стола и, кажется, разглядывал пятно на полу. Потом перевел взгляд на Мадлен: она смотрела на него с тревогой, и от этого ему стало не по себе.
Он в недоумении развел руками:
– Что я такого сделал?
– Подумай, – сказала Мадлен. – Подумай и поймешь.
– Кайл?
Тот посмотрел на Гурни и слегка пожал плечами:
– Похоже, ты до смерти ее напугал.
Гурни нахмурился:
– Чем? По телефону кому-то сказал, что в версии ФБР есть брешь?
Кайл не ответил.
– Ты ведь сделал не только это, – тихо сказала Мадлен.
– То есть?
Она не ответила и принялась убирать со стола посуду.
Гурни повторил свой вопрос, обращаясь к пустому пространству между Мадлен и Кайлом:
– Что такого ужасного я сделал?
На этот раз Кайл ему ответил.
– Ничего ужасного ты не сделал, и вообще ты не специально, но… По-моему, у Ким создалось впечатление, что ты хочешь развалить весь ее проект.
– Ты не просто сказал, что там есть маленькая брешь, – добавила Мадлен. – Ты имел в виду, что все это дело расследовалось неправильно, мало того, что ты собираешься это доказать. Иными словами, не оставить от этого дела камня на камне.
Гурни глубоко вдохнул.
– У меня была причина так себя вести.
– Причина? – Мадлен это, похоже, насмешило. – Кто б сомневался. У тебя всегда найдется причина.
Гурни на секунду прикрыл глаза, как будто в темноте ему было легче совладать с собой:
– Я хотел огорчить Холденфилд, чтобы она связалась с одним агентом ФБР, непробиваемым типом по фамилии Траут, – чтобы она огорчила его и он захотел бы со мной встретиться.
– С чего бы ему этого захотеть?
– Чтобы выяснить, правда ли я знаю про это дело что-то такое, что может доставить ему неудобство. А у меня появился бы случай выяснить, не знает ли он чего-нибудь такого, что не сообщалось широкой публике.
– Что ж, если твоя стратегия – огорчать людей, то ты преуспел. – Мадлен указала ему на тарелку с рисом и креветками, все еще полную: – Ты будешь доедать?
– Нет. – Ответ его прозвучал неожиданно резко, и он добавил: – Не сейчас. Я, наверное, выйду подышать, может, в голове прояснеет.
Гурни прошел в прихожую и надел легкую куртку. Выходя через боковую дверь навстречу густеющим сумеркам, он услышал, как Кайл что-то говорит Мадлен: негромко, неуверенным голосом, неразборчиво.
Гурни расслышал только два слова: “папа” и “сердится”.
Пока Гурни сидел на скамейке у пруда, совсем стемнело. Тоненький серп луны, проглядывавший из-за густых туч, позволял лишь едва-едва различать, что вокруг.
Вернулась боль в руке. Она накатывала приступами и, похоже, не зависела ни от положения, ни от сгиба в локте и напряжения мышц. Она еще больше усиливала раздражение от слов Холденфилд, от его собственной склочности и от поведения Ким.
Он понимал две вещи, и эти две вещи противоречили друг другу. Во-первых, залогом его профессионального успеха всегда была спокойная, безукоризненная объективность. Во-вторых, эта самая объективность сейчас была под вопросом. Гурни подозревал, что слишком медленное выздоровление, чувство собственной уязвимости, ощущение, что его выпихивают на обочину – страх утратить свою значимость – вызывали в нем беспокойство и злость, которые могли повлиять на его суждения.
Он потер предплечье, но боль не утихла. Похоже, ее источник был где-то в другом месте, возможно, в защемленном нерве в позвоночнике, а мозг перепутал место воспаления. Как со звоном в ушах: какое-то неврологическое нарушение мозг интерпретировал как гулкий металлический звук.
И все же, как ни грызли его сомнения и неуверенность, он мог бы побиться об заклад, что в деле Доброго Пастыря есть что-то ненормальное, что-то в нем не сходится. Его чуткость к разного рода противоречиям никогда его не подводила, и теперь…
Мысли его прервал звук, похожий на звук шагов, донесшийся, кажется, со стороны амбара. Обернувшись, он увидел пятно света, движущееся по пастбищу между амбаром и домом. А присмотревшись, понял, что это огонек фонарика: по тропе кто-то спускался.