– Вы общаетесь с сестрой?
– Она умерла.
– Пол. Мне так жаль.
– Давно уже. Лет пять назад. Или шесть. От рака. Может быть, умереть не так уж плохо.
– Что заставляет вас так говорить?
И вновь горькая улыбка, а за нею грусть.
– Видите? Вопросы. Опять вопросы. – Он уставился на стол, будто пытался разглядеть что-то в мутной воде. – Дело в том, что для отца деньги были очень важны. Важнее всего остального. Понимаете?
Во взгляде Ким теперь тоже была грусть.
– Да.
– Мой терапевт говорил, от того что мой отец был одержим деньгами, я и стал бухгалтером. Ведь чем занимаются бухгалтеры? Считают деньги.
– А когда он оставил все вашей сестре…
Меллани снова поднял руку. На этот раз он изобразил, как машина съезжает в глубокую долину.
– Терапия учит понимать себя, дает ясность, но это не всегда к лучшему, правда?
Это не был вопрос.
Через полчаса, когда они выбрались из унылого офиса Пола Меллани на солнечную парковку, Гурни чувствовал себя так, будто вышел на улицу из темного кинотеатра. Это был другой мир.
Ким сделала глубокий вдох.
– Ох. Там так…
– Мрачно? Бесприютно? Безрадостно?
– Просто грустно. – Она казалась потрясенной.
– Ты заметила, какие номера журналов лежат в приемной?
– Нет, а что?
– Они все очень давние, ни одного свежего. Кстати, о времени: ты ведь понимаешь, какое сейчас время года?
– Вы о чем?
– Сейчас последняя неделя марта. Меньше трех недель до пятнадцатого апреля. Все подают налоговые декларации. В это время у всех бухгалтеров жуткий аврал.
– Боже, точно. То есть у него не осталось клиентов. Или их немного. Но тогда что же он там делает?
– Хороший вопрос.
Обратная дорога в Уолнат-Кроссинг заняла у обеих машин около двух часов. Под конец солнце опустилось ниже, на грязном ветровом стекле Гурни появились тусклые блики, и он в третий или четвертый раз за неделю вспомнил, что у него закончился стеклоомыватель. Но больше, чем отсутствие стеклоомывателя, его раздражало, что теперь все приходится записывать. Если он не запишет, что надо сделать…
Звонок телефона прервал эту рефлексию. К удивлению Гурни, на экране высветилось имя Хардвика.
– Да, Джек?
– Первый вопрос простой. Но не думай, что это уменьшит твой долг.
Гурни стал вспоминать, как именно он формулировал просьбу.
– Первый вопрос – это про Миза-Монтегю?
– Точняк, мой друг, и боле о нем известно днесь.
– Чего?
– Ну днесь. Теперь. Так говорил Шекспир. Когда хотел сказать “теперь”, говорил “днесь”. Это я расширяю словарный запас, чтоб не зазорно было общаться с такими умножопыми, как ты.
– Здо́рово, Джек. Я тобой горжусь.
– Короче, это первый заход. Может, потом еще что будет. Родился наш индивидуум двадцать восьмого марта восемьдесят девятого, в больнице Святого Луки в Нью-Йорке.
– Хм.
– Что значит “хм”?
– Значит, послезавтра ему исполнится двадцать один.
– Ну и чё с того?
– Просто интересно. Давай дальше.
– В свидетельстве о рождении отец не указан. Кроме того, от маленького Роберта отказалась мать, которую по странному стечению обстоятельств звали Мари Монтегю.
– Значит, маленький Роберт действительно был Монтегю, прежде чем стать Мизом. Очень интересно.
– Щас будет интереснее. Его почти сразу усыновили известные в Питтсбурге люди: Гордон и Сесилия Миз. Гордон был адски богат. Бывает. Получил в наследство угольные шахты в Аппалачах. И угадай что.
– Судя по твоему оживлению, что-то ужасное.
– В возрасте двенадцати лет Роберта изъяла у Мизов служба опеки.
– Тебе удалось выяснить почему?
– Нет. Уж поверь, это очень засекреченная папка.
– Почему я не удивлен? А что было потом?
– Мерзкая история. То и дело менял приемные семьи. Никто не хотел держать его больше полугода. Трудный юноша. Ему выписывали всякие таблетки от генерализованного тревожного расстройства, пограничного расстройства личности, расстройства прерывистой вспыльчивости – мне больше всего последнее нравится.
– Я так понимаю, не надо спрашивать, как ты получил…
– Правильно. Не надо. В сухом остатке мы имеем психически крайне неустойчивого мальчика. Плохой контакт с реальностью и большие проблемы с контролем над гневом.
– И как же этот образчик душевного здоровья…
– Оказался в университете? Очень просто. В гуще этой разболтанной психики скрывается запредельное ай-кью. А запредельное ай-кью плюс социально неблагополучное детство плюс финансы на нуле – это волшебная формула стипендии. Поступив в университет, Роберт преуспел в актерском мастерстве и заработал разные оценки, от приличных до отвратных, по другим предметам. Говорят, он прирожденный актер. Красив, как кинозвезда, очень артистичен, где надо включает обаяние, хотя вообще-то скрытен. Недавно поменял фамилию обратно, с Миза на Монтегю. Несколько месяцев, как ты знаешь, сожительствовал с крошкой Кимми. Похоже, ничем хорошим это не кончилось. Сейчас живет один в съемной трешке в общем викторианском доме на тихой улочке в Сиракьюсе. Источники средств на съемную квартиру, машину и другие внеуниверситетские расходы неизвестны.
– Он где-то работает?
– Про это ничего не понятно. Пока вот так. Если еще какое дерьмо всплывет, я тебе его подкину.
– Я перед тобой в долгу.
– Вот именно.
Сознание Гурни было настолько переполнено разрозненными фактами, что, когда вечером за кофе Мадлен сказала, какой красивый был закат час назад, он никакого заката не вспомнил. Вместо заката у него перед глазами были неутешительные образы – люди, события…
Пекарь, похожий на Шалтая-Болтая и не желающий называть жертвой свою всемогущую мать. Мать, которая “не церемонилась, наступала на больные мозоли”. Гурни гадал: знает ли пекарь про мамино ухо на кусте сумаха, про оторванную мочку с бриллиантовой сережкой?
Пол Меллани – человек, чей отец отдал все свои деньги, а значит, и всю свою любовь другим. Человек, для которого работа потеряла смысл, жизнь потускнела, человек, чьи мысли безрадостны и унылы, чья речь, манеры, безжизненный офис – как записка самоубийцы.
Боже… а вдруг…
Мадлен, сидевшая напротив, смотрела на него.
– Что случилось?
– Я просто подумал об одном человеке, у которого мы с Ким были сегодня.
– Расскажи.
– Я пытаюсь вспомнить, что он говорил. Он казался… совсем в депрессии.
Взгляд Мадлен стал внимательней.
– Что он говорил?
– Я как раз пытаюсь вспомнить. С ходу вспоминается одна фраза. До этого он сказал, что у него умерла сестра. А потом добавил: “Умереть не так уж плохо”. Что-то в этом роде.
– Более прямо он не говорил? Не говорил ни о каких намерениях?
– Нет. Просто… ощущение тяжести… будто нет… не знаю.
Мадлен словно бы ощутила боль.
– Тот пациент у вас в клинике, который покончил с собой, – он говорил прямо?..
– Нет, конечно, нет, иначе его перевели бы в психиатрию. Но в нем определенно была эта… тяжесть. Мрачность, безнадежность.
Гурни вздохнул:
– К сожалению, не важно, что мы думаем о чужих намерениях. Важно только, что о своих намерениях говорят они сами. – Он нахмурился. – Но я хочу кое-что выяснить. Ради собственного спокойствия.
Он взял с буфета телефон и набрал номер Хардвика. Абонент не отвечал. Гурни оставил сообщение:
– Джек, я хочу увеличить свой неоплатный долг и опять попросить тебя о крохотной услуге. В округе Орандж есть один бухгалтер по имени Пол Меллани. Приходится сыном Бруно Меллани, первой жертве Доброго Пастыря. Надо бы узнать, не оформлено ли на него оружие. Я о нем беспокоюсь и хочу понять, стоит ли бить тревогу. Спасибо.
Он снова сел за стол и машинально положил в кофе третью ложку сахара.
– Чем слаще, тем лучше? – улыбнулась Мадлен.
Он пожал плечами, медленно помешивая кофе.
Мадлен слегка склонила голову набок и посмотрела на него тем взглядом, который раньше его настораживал, а в последние годы стал нравиться – не потому, что он понимал, о чем она думает и к каким выводам приходит, а потому, что считал этот взгляд выражением ее любви. Спрашивать, о чем она думает, было так же бессмысленно, как просить ее дать определение их отношениям. Тому, что делает отношения драгоценными, никогда нельзя дать определения.
Обхватив кружку ладонями, Мадлен поднесла ее к губам, отхлебнула, аккуратно поставила на стол.
– Ты… ты не хочешь рассказать поподробнее, что у вас там происходит?
Почему-то этот вопрос его удивил:
– Ты правда хочешь знать?
– Конечно.
– Там много всего.
– Я слушаю.
– Хорошо. Но помни, ты сама попросила. Он откинулся на стуле и следующие двадцать пять минут проговорил почти без перерыва. Он рассказал обо всем подряд – от показательной стрельбы Роберты Роткер до скелета на воротах у Макса Клинтера, – не пытаясь расположить факты в какой-либо последовательности, отделить важное от неважного и отредактировать свой рассказ. Он говорил и сам дивился, с каким количеством необычных характеров, странных совпадений, зловещих загадок столкнулся за эти дни.
– Ну и наконец, – заключил он, – не будем забывать про амбар.
– Да, про амбар. – Интонации Мадлен стали жестче. – Ты думаешь, этот поджог связан со всем остальным?
– Думаю, да.
– И какой у тебя план?
Неприятный вопрос: он заставлял Гурни признать, что ничего, даже отдаленно похожего на план, у него не было.
– Пошуровать в потемках палкой, может, кто подаст голос, – сказал он. – Ну и может поджечь священную корову.
– А можно объяснить по-человечески?
– Я хочу выяснить, есть ли у кого-нибудь в силовых структурах серьезные факты или священная версия дела Доброго Пастыря и впрямь так хрупка, как кажется.
– И поэтому ты завтра встречаешься с Трауром?
– Да. С агентом Траутом. В его избушке в Адирондакских горах. На озере Сорроу.
Тут в дом через боковую дверь вошли Кайл и Ким. За ними хлынул поток холодного воздуха.