[33]. С этим перечнем трудно не согласиться. А вот младший их современник, Николай Алексеевич Некрасов, называется в этом ряду значительно реже. С таким положением дел соглашаться не стоит: он вправе рассчитывать на законное место у истоков означенного жанра. Причём благодаря не только своей прозе, ныне полузабытой.
Что касается «массовой» беллетристики, тут вопросов нет: к литературе ужасов отдельными эпизодами примыкает авантюрный роман-фельетон «Мёртвое озеро»[34]. Его Николай Алексеевич написал совместно со своей гражданской женой Авдотьей Яковлевной Панаевой и опубликовал в журнале «Современник» в 1851 г. с подписями «Н. Н. Станицкий и Н. А. Некрасов». Но поэзия?..
Приведу показательные фрагменты из двух безусловно хрестоматийных стихотворных произведений.
Железная дорога
(Отрывки)
Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то всё косточки русские…
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?
Чу! восклицанья послышались грозные!
Топот и скрежет зубов;
Тень набежала на стекла морозные…
Что там? Толпа мертвецов!
То обгоняют дорогу чугунную,
То сторонами бегут.
Слышишь ты пение?.. «В ночь эту лунную
Любо нам видеть свой труд! <…>
Братья! Вы наши плоды пожинаете!
Нам же в земле истлевать суждено…
Всё ли нас, бедных, добром поминаете
Или забыли давно?..»
Жутковатая картина, не правда ли? Сколько раз варьировался в кино подобный эпизод: мчащийся поезд – и толпа пустившихся вдогонку мертвецов!
Дав общий план, поэт (вполне «по-киношному» – за треть века до появления кинематографа) фокусирует внимание читателя на портрете одного из рабочих.
…Видишь, стоит, изможден лихорадкою,
Высокорослый больной белорус:
Губы бескровные, веки упавшие,
Язвы на тощих руках,
Вечно в воде по колено стоявшие
Ноги опухли; колтун в волосах;
Ямою грудь, что на заступ старательно
Изо дня в день налегала весь век…
Ты приглядись к нему, Ваня, внимательно:
Трудно свой хлеб добывал человек!
Не разогнул свою спину горбатую
Он и теперь еще: тупо молчит
И механически ржавой лопатою
Мерзлую землю долбит![35]
Стихотворение написано в 1864 г. Через много лет создатели кинокартин с восстающими мертвецами именно так начнут изображать их: изъязвлённое тело, скрюченная поза, взлохмаченные волосы, однообразные отрывистые движения. Не зачитывались ли создатели таких фильмов Некрасовым? Шучу, разумеется, но в каждой шутке… Российский кинорежиссёр, сценарист и продюсер Тимур Бекмамбетов, успешно сотрудничающий с американской «фабрикой грёз», категоричен: «Вся творческая часть Голливуда – это внуки и правнуки выходцев из России. Я не преувеличиваю. И это не только братья Уорнеры, открывшие киностудию Warner Brothers, и Михаил Чехов, которых вспоминают чаще других…»[36] Конечно, Тимур Нурбахытович полемически сгущает краски. Да и не одним Голливудом живо киноискусство, включая «ужасные» картины. Например, впечатляющих успехов достигли на этом поприще японские и южно-корейские мастера. Есть ли у них российские корни, большой вопрос, но интерес к русской литературе, бесспорно, имеется. А русская литература стержневым своим корнем уходит в отечественный фольклор. Довольно жуткий, как, впрочем, и фольклор других народов, если знакомиться с ним в оригинальных записях, а не в адаптированных для детей переложениях.
Фольклорными мотивами, отзвуками дохристианских мифов – как славянских, так и античных – пронизана самая замечательная и самая загадочная поэма Н. А. Некрасова.
Мороз, Красный нос
(Отрывок)
XXX
Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи,
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои.
Глядит – хорошо ли метели
Лесные тропы занесли,
И нет ли где трещины, щели
И нет ли где голой земли?
Пушисты ли сосен вершины,
Красив ли узор на дубах?
И крепко ли скованы льдины
В великих и малых водах?
Идет – по деревьям шагает,
Трещит по замерзлой воде,
И яркое солнце играет
В косматой его бороде.
Эти строки мы помним с раннего детства. Но всем ли памятно продолжение – песенный монолог «седого парня» Мороза, обращённый к вдовице Дарье?
Дорога везде чародею,
Чу! ближе подходит, седой.
И вдруг очутился над нею,
Над самой ее головой!
Забравшись на сосну большую,
По веточкам палицей бьет
И сам про себя удалую,
Хвастливую песню поет:
XXXI
– Вглядись, молодица, смелее,
Каков воевода Мороз!
Навряд тебе парня сильнее
И краше видать привелось?
Метели, снега и туманы
Покорны морозу всегда,
Пойду на моря-окияны —
Построю дворцы изо льда.
Задумаю – реки большие
Надолго упрячу под гнет,
Построю мосты ледяные,
Каких не построит народ.
Где быстрые, шумные воды
Недавно свободно текли, —
Сегодня прошли пешеходы,
Обозы с товаром прошли.
Люблю я в глубоких могилах
Покойников в иней рядить,
И кровь вымораживать в жилах,
И мозг в голове леденить.[37]
Каково? По сюжету, эти шокирующие подробности, казалось бы, необязательны. Сочинитель желает напугать читателя? Логично: таково требование жанра. Но одновременно здесь подсказка, ключ к пониманию истинной сути «рачительного» хозяина зимних владений. Он – повелитель царства мёртвых, владыка загробного мира.
Обложка отдельного издания поэмы «Мороз, Красный нос». 1872. Рис. Елизаветы Бём
Автор ограничивается одной жутковатой строфой: нагнетать ужасы ни к чему, поэма и без того мрачна. Событийная канва разворачивается вокруг болезни и смерти крестьянина Прокла, мужа Дарьи. Подробно описываются варварские попытки его излечить, похороны и страдания героини. В форме её воспоминания рассказывается ещё об одном погребении – молодой монахини, насельницы той обители, где побывала Дарья в надежде на помощь чудотворной иконы. Гнетущую атмосферу повествования о череде смертей несколько разряжают авторские отступления. Но даже в знаменитой вставной оде «Есть женщины в русских селеньях…» звучит мотив нечаянного несчастья: чтобы охарактеризовать ярче «тип величавой славянки», поэт привлекает фактор беды, крайние, форс-мажорные обстоятельства: «В игре ее конный не словит, / В беде не сробеет – спасет: / Коня на скаку остановит, / В горящую избу войдет!» (Вам приходилось присутствовать при деревенском пожаре?)
Характерна лексика поэмы: слова «смерть», «мёртвый», «умирать» и производные встречаются в ней 12 раз, «покойник» и «покойница» – семь, «могила» и «могильный» – также семь, «гроб» и «гробовой» – 11 раз. А ещё «саван», «кладбище», «похоронный»… Печален исповедальный зачин, где поэт обращается к своей сестре Анне: «Пусть я не был бойцом без упрека, / Но я силы в себе сознавал, / Я во многое верил глубоко, / А теперь – мне пора умирать…» Нерадостен и лирический итог: «Ни звука! Душа умирает / Для скорби, для страсти. Стоишь / И чувствуешь, как покоряет / Ее эта мертвая тишь».
В советское время жанр хоррор объявлялся чужеродным. В объёмистом справочнике «Кино: Энциклопедический словарь» фильмы ужасов определяются как «тематически обширный и разнообразный круг произведений буржуазного кинематографа, изображающих явления загадочные, анормальные, сверхъестественные с установкой на то, чтобы вызвать у зрителей чувство страха. В западной критической литературе значительную часть этой кинопродукции относят к фантастике, обозначая ее “weird fiction” – жуткая, сверхъестественная фантастика, в отличие от “science fiction” – фантастики научной»[38]. Так что классический «ужастик» «Вий» считался киносказкой, только более страшной, чем ленты с Бабой Ягой, Змеем Горынычем и Кощеем Бессмертным. А повести о нечисти и нежити романтиков XIX в. и символистов XX столетия занимали жанровый диапазон между литературной сказкой и «ненаучной» фантастикой.
«Сказочным» представлялся исследователям и образ некрасовского «воеводы Мороза». Литературовед В. А. Сапогов, проанализировав фольклорные мотивы и жанровые особенности «Мороза, Красного носа», пришёл к выводу, что в основе произведения «лежит балладный сюжет, это – разросшаяся баллада или поэма типа баллады. <…> Так же, как и в поэме, ведущий балладный признак – событийность. <…> Другим важнейшим жанровым признаком баллады является наличие в ней чудесного, фантастического, ужасного»[39]. О том, что эта «разросшаяся баллада» и есть во многом произведение жанра хоррор, что чародей Мороз, который пытается овладеть Дарьей, приняв облик её опочившего мужа, – персонаж демонический, прямо советское литературоведение, по понятным причинам, не говорило. Но читатель догадлив…
Финал у поэмы открытый: «А Дарья стояла и стыла / В своем заколдованном сне…» (Эти строки и впрямь завораживают безукоризненной звукописью.) Первоначальную редакцию завершал эпилог, в котором героиня приходит в себя, разбуженная троекратным ржанием коня: «…Она не погибла. Лукавый / Хотел погубить, но не мог. / Служивший семейству со славой / Савраска и тут ей помог…» Здесь, как видим, «сказочный» Мороз назван своим родовым именем: «лукавый», то есть бес. Далее в эпилоге, отмечают современные исследователи, «возникает намек на некую тайную близость уже пришедшей в сознание героини с неведомым чародеем-инкубом: