Эмберлин попыталась заговорить, но не смогла; с ее губ сорвался вымученный гул, и, как она ни старалась облечь его в слова, он звенел у нее за ушами и мешал сосредоточиться. Она напряглась сильнее, медленно, мучительно выбираясь из ступора, пока наконец не прохрипела: «Боже мой».
В ушах раздался хлопок, и они наполнились криками Ноэми. Эмберлин приказала своему телу: рукам, пальцам, чему угодно – двигаться. Ноги дернулись; как новорожденный теленок, она пнула пустоту носком конька – и едва оцарапала поверхность.
– Мой телефон не ловит, – сказал Джонас.
– Тут никогда не ловит, – ответил Гэтан.
Он говорил с непривычной, спокойной мягкостью. Остановившись, он пробежал руками по волосам. Глаза его были синее зимы, но он наклонил голову и спрятал взгляд.
– Да и не думаю, что кто-нибудь успеет вовремя прийти к нам на помощь.
– Заткнись на хрен. – Ноэми так прикусила губу, что было удивительно, как сразу не хлынула кровь. – Эмбер, ты можешь доехать до берега? Выбраться из леса и позвонить в службу спасения?
Но найдут ли спасатели сюда дорогу? А если найдут, смогут ли приехать быстро, чтобы чем-то помочь? Или, кто бы ни явился на зов, им будет суждено достать из-подо льда намокший труп Лайл? Тогда лучшее, что им останется, – это вернуть Андерсонам тело дочери. Когда Миллеры сожгли останки Линка, это не сильно кому-то помогло. Горло Эмберлин сжалось, обхватывая жесткий, горький комок.
– Да.
Она встала и вытерла глаза.
– Я пойду с тобой, – предложил Гэтан. – Но ты, наверное, докатишь быстрее. Не дожидайся меня.
Ноэми с Джонасом перестали обращать на них внимания. Они снова царапали лед, но от их усилий на нем появлялись лишь крошечные зарубки размером не больше ногтя.
Эмберлин развернулась, оттолкнулась коньком от поверхности озера и помчалась прочь. Летя по льду, она подумала, а вдруг вода внизу не холодная. Лед появился так внезапно, так неестественно. Может, Лайл и не замерзнет до смерти. Линк ведь не замерз. Может, она найдет пузырь воздуха подо льдом. Вдруг.
Все эти размышления по ощущению были ложными. Слезы застилали ей глаза, и она бежала навстречу зеленой пелене вместо леса. Она прислушалась: Гэтан наверняка сообщил бы ей, что она едет не туда. Она цеплялась за скрип его коньков, потому что больше ничто не способно было удержать ее в вертикальном положении. Эмберлин бежала так быстро, что, если бы под ней проломился лед, ничего бы не случилось. Она просто скользнет над этой бездной. Но этого ли она хотела? Она представила, как погружается под воду, где ее ждет Лайл. Они парят под поверхностью воды, вдыхая кислород, который почему-то ровным слоем ложится между поверхностью воды и льдом. Они держатся за руки и дрейфуют на спинах, как две выдры.
Когда лед под ее ногами закончился, это произошло не потому, что он треснул. Она споткнулась и чуть не рухнула в траву. Очутившись на земле, Эмберлин сразу же поняла, что забыла телефон в лодке. Вцепившись пальцами в траву, она ждала, что мир накренится и сбросит ее в пустоту. Гэтан неловко подкатил к ней, кое-как выбрался на берег, и лезвия его коньков погрузились в жидкую грязь. Эмберлин присела, и как раз, когда она собиралась попросить его телефон, заметила, что лед за его спиной растаял. Что это значило для Ноэми и Джонаса? А для Лайл?
– Я забыла телефон, – сказала Эмберлин. Всхлип распорол фразу напополам.
Гэтан похлопал себя по карману джинсов:
– А мой здесь.
Он стянул коньки ее брата и встал черными носками во влажную траву.
– Но нам придется вернуться на поле, чтобы поймать сигнал.
Одной рукой держа шнурки коньков, другую он протянул Эмберлин. И она взяла ее, зная, что он поднимет ее на ноги.
30. Джонас
Джонас подозревал, что только что увидел последние секунды чужой жизни. Лайл была здесь – и вот ее уже нет. Если она не утонула и не замерзла насмерть подо льдом, то скоро с ней случится или то, или другое. Джонасу нечем было себя утешить. До Лайл было не дотянуться. Он почти дотронулся до нее, но ее жизнь потоком воды утекла у него между пальцев. Ноэми встала. Собираясь на озеро, она надела то, что казалось ей практичной обувью: розовые высокие сапоги на шнуровке из какого-то материала, что на вид был как замша, а на ощупь слишком жесткий. Джонас знал, что сапоги жесткие, потому что положил руку на носок ее сапога. Ему бы хотелось взять ее за руку, положить ладонь на плечо или коснуться пальцами основания шеи, но, когда он беспомощно упал на колени рядом с черным пятном льда, где исчезла Лайл, все эти части тела оказались слишком высоко.
Джонас не мог сказать Ноэми, что все будет хорошо. Скорее всего, не будет. Может, даже никогда. Но он хотел сказать ей, что она по крайней мере не одна.
Она сделала шаг в сторону, ускользая от его прикосновений. Размахивая руками, чтобы не потерять равновесие, Джонас кое-как поднялся на ноги. Он протянул ладонь, ожидая, что Ноэми поможет ему не упасть, но она ничего не сделала. Она уходила прочь, ступая по льду навстречу маяку, словно под ней был гладкий мраморный пол. Как ей удавалось не упасть в таких сапожищах? Джонасу было этого никогда не понять. Он позвал ее, потом попытался побежать следом, но ноги его не слушались, и он упал и ударился бедром.
Снова поднявшись на ноги, он зашагал медленнее, осторожно опуская стопы на лед и перед каждым шагом удостоверяяся, что прочно стоит на обеих ногах. Расстояние между ним и Ноэми росло: она шагала без проблем. Она не оборачивалась, не слушала его зов, ей было все равно, что он упал и поранился. Впервые за несколько лет Джонас заплакал: всего несколько слезинок упало да нос покраснел. Он плакал не от чувства потери, не от боли, не от одиночества – это были злые слезы. Один, посреди ледяного поля, по которому он едва ковылял, чуть не падая с каждым шагом – это слишком напоминало то, как он чувствовал себя каждый день своей жизни. Он вынул из лодки весло и зашагал, опираясь на него как на трость, упирая рукоятку в жесткую поверхность озера. Он не хотел слишком налегать на лед, но, если он начнет падать, может, весло поможет ему удержаться на ногах. Впереди Ноэми в одиночестве выбралась на траву. Длинные кудрявые волосы плащом хлопали у нее за спиной. Подходя ближе, Джонас услышал, что позвало ее сюда. Поначалу он думал, что песня ему мерещится: всего несколько негромких звуков, перемежающихся тишиной. Их запросто можно было перепутать с шумом ветра в деревьях. Его голова потяжелела; на глаза упали завесы тьмы. Земля уходила у него из-под ног. Нет, лед не трескался. Он скорее напоминал плохо натянутый барабан, что провисал под весом Джонаса. Может, лед и не сломается, но Джонас может погрузиться в него, наглотается тьмы, и воспоминания о том, где он был и когда жил, утекут из его разума и каплями стекут по плечам. Почему он здесь? Джонас сосредоточился на том, чтобы не упасть, и крепко держался за свои воспоминания. Он вспомнил…
…его мама любила ходить в видеопрокат. Когда они искали, что посмотреть вместе на «Нетфликсе», Джонас проверял рецензии, смотрел трейлеры на «Ютьюбе», и совместный просмотр фильма тянулся на добрый час дольше, потому что им нужно было много времени, чтобы принять нужное решение. Джонас никогда не встречал в видеопрокате знакомых и подозревал, что его сверстники и не знают, что такие заведения еще существуют. Никаких телефонов в видеопрокате, говорила Сара, и Джонас оставлял свой сотовый у нее в сумке. Это была сумочка от Кейт Спейд, которую Джонас раздобыл на распродаже. Он копил на нее деньги, работая разносчиком еды в кафе, и, когда накопил достаточно, сумочка вышла из моды. Он все равно купил ее на сдвоенный праздник: день рождения Сары и День матери, потому что она была всей его семьей. Она настаивала, чтобы они вернули сумку, но он отказался, и с тех пор она только ее и носила. Они долго ходили между рядами дисков, читая описания на коробках и выбирая, основываясь только на этом.
…Когда Мэтт еще жил с Джонасом и Сарой, летом они как минимум раз в неделю ходили есть мороженое. Джонас не помнил, когда в последний раз ел мороженое, но помнил, как они уплетали его с отцом. Они ходили в ларек, где внутри не было мест, и поэтому они садились на резиновые красные скамейки у дороги и пытались съесть угощение, пока оно не растаяло под палящим солнцем. Джонас всегда брал огромный ванильный брикет, зажатый между двумя печеньями с шоколадной крошкой. Размером это чудище было почти с его голову. Он помнил, как однажды попытался слизать мороженое из середины, но слишком сильно его сжал, печенье треснуло у него в пальцах, и мороженое упало на асфальт, оставив на коленях пару крошек. Отец Джонаса смеялся до упаду, а потом отдал свое мороженое сыну и ничего не захотел взамен.
…В младшей школе, когда его класс поехал на экскурсию в аквариум, им провели экскурсию по всему закулисью: вот там готовили еду, а вот тут больные рыбы сидели на карантине. Они с другим мальчиком по имени Дэвин Боулс откололись от группы и спрятались за аквариумом с черепахой, у которой была трещина на панцире. Черепахе должны были сделать операцию. Они с хихиканьем уползли в угол, где их было не видно, и тогда группа ушла без них. Прошло еще две экскурсии, и мальчикам уже казалось, что поздно обнаруживать свое присутствие. Джонас расплакался. Это был последний раз, когда он помнил свои слезы. Дэвин сказал, все в порядке. Мы просто присоединимся к другой группе и вернемся обратно ко входу. Он подумал, что Джонас боится, что их наругают, но на самом деле Джонас расстроился из-за черепахи. Ее сбила машина, и она не могла проводить время с другими черепахами, потому что из-за треснувшего панциря она плавала под странным углом.
…Однажды они с Ноэми остались дома одни. Надвигался торнадо. Тогда Джонас впервые спустился в подвал «Лэмплайта», о существовании которого до этого и не подозревал. Тут были собраны все странные предметы, которые коллекционировала мама Ноэми. Они отбрасывали странные тени на стены. Шары, манекены, старые игрушки, плакаты с карнавалов. Ноэми с Джонасом сели на единственный ковер – винтажная коровья шкура, которая, по словам Ноэми, пахла смертью. Однако Джонас знал, что ковер ей нравится больше, чем голый цемент. Ей не нравилось, когда цемент касался ее голых ног или носков и даже звук, с которым подошвы об него терлись. Ноэми была чувствительна к некоторым звукам. Он подумал о том, как она делает домашку в кафе, морщась от того, что какой-то незнакомец громко чавкает поблизости.