«…В Австрии легально выходит неонацистская газета „Хальт“, которая без зазрения совести пропагандирует профашистские идеи, хает все прогрессивное, демократическое. Прочитав ее, думаешь, что она издается в конце 30-х годов, а не в 1985-м, когда все прогрессивное человечество готовится широко отметить 40-летие Великой Победы над гитлеровским фашизмом. Решающий вклад в Победу внос советский народ… Более того, „Хальт“, потеряв чувство меры, изображает военных преступников некими „героями“ и даже замахивается на то, чтобы переписать историю XX века. На страницах листка можно прочитать, что гитлеровцы, мол, не создавали концентрационных лагерей, газовых камер, что не они совершали массовые расстрелы мирных граждан».
7
Я вышел из номера, опустил ключ в щель на стойке возле портье, ключ звякнул, падая в ящик, а я, даже не оглянувшись, пошел к выходу. Голова гудела от документов, которых я налистался и начитался за последнее время, от только что изданной в «Галимаре» книги Жоржа Веллерса «Газовые камеры существовали», от того, как трудно было прикасаться к чужой муке в условиях, когда саму мысль о ней объявляют несвоевременной. Красивый, переполненный гостями Париж, поместивший меня в одной гостинице с ветеранами бывшего гитлеровского вермахта, будто похвалялся собственной забывчивостью. В то же время нетрудно было понять, что память Парижа остается, уходит в глубину, он ведь весь из памяти. После всех возвращений моих по следам страшных лет захотелось просто выйти на бульвар и побыть с этим городом наедине.
Предчувствие того самого хемингуэевского «праздника, который всегда с тобой» гнало меня подальше от моего сорок первого номера «Макс Резиданс». Я вспоминал, что за люди бывали здесь, читал афиши театральных спектаклей (средств на билеты в моих командировочных не предвиделось), листал новые книги в многоязыких магазинах и старые — у букинистов на набережных Сены. Мне хотелось сочетать почтение к этому городу с любовью к моему собственному, где вот сейчас, в это мгновение, меня помнят и ждут. Очень трудно воспринимать Париж непредубежденно после всех Джоконд, размноженных на упаковке шампуней, и Эйфелевых башен, встроенных в сувенирные пепельницы, и тем не менее Париж выстоял, сохранил репутацию и достоинство. Он вел себя, как признанная красавица, которой безразлично, нравится она вам или нет, так как остальное человечество — она уверена — все равно без ума от нее.
Я даже маршрут наметил себе до полудня: пройти по Марсову полю, затем вдоль Сены, пересечь реку по мосту Александра III, пройтись по Риволи вдоль Лувра, пообщаться с теми из букинистов, кто откроет лотки с утра, а затем быстрым шагом, иначе не успею, добраться до Севастопольского бульвара и пройтись по нему. Возвращусь на метро к старинному павильону станции «Сен-Мишель» вблизи памятника Нею, молодому маршалу, взмахивающему бронзовой саблей над табличкой, напоминающей, что именно его Наполеон назначил губернатором захваченной, но негостеприимной горящей Москвы.
Вот какой маршрут я себе придумал, осталось проложить по карте.
Похлопав себя по карману, я сообразил, что забыл в номере план города с отпечатанной на обороте схемой парижского метрополитена. Невелика беда, но я не люблю неучтенных мелочей. Наверное, это мелочно и непоэтично, только раз уж я решил прогуляться с планом парижских улиц в кармане, то должен возвратиться за ним, коль забыл его. А может быть, у портье есть еще, тогда и в номер подниматься не буду.
Но планов Парижа у портье (напарника моего знакомца Анри) не оказалось.
— Немцы, — развел руками портье и добавил, оглянувшись: — Боши! Они всегда расхватывают то, что задаром, даже если оно и не нужно им.
— Что делать! — Я повозмущался, что планов больше нет, и попросил ключ от своего сорок первого номера. Портье сказал, что ключ у горничной на этаже, которая отправилась прибрать мою келью. Он так и сказал «келью», и я удивился слову.
— Это меня научил тот русский, с бородой, из сорок девятого номера на этаже у вас. Вы что, незнакомы?
Я пожал плечами и вошел в лифт. Вот это новость — жить на одном этаже с русским и ничего про это не знать. И спросить не у кого. Еще не нажимая на кнопку, я выглянул из кабины лифта и возжелал уточнений.
— Что за русский? — спросил я.
— Из этих, — сказал, улыбаясь, портье. — Из новых. Тю-тю. Без гражданства…
Этого еще недоставало!
Лифт, щелкая, отсчитывал этажи, а я размышлял о том, что возвращение с полдороги никому еще ничего хорошего не сулило; меня почему-то взволновало сообщение о соседе по этажу. Бдительные люди тысячу раз пугали меня соблазнительными брюнетками и блондинками, которые таятся за границей, поджидая меня, морально нестойкого, дабы охватить своими продажными объятиями. Но блондинки с брюнетками, должно быть, соблазняли кого-то другого, и до меня у них загребущие руки не доходили. Что же до новости про моего соседа с бородой, но без родины, то сообщение о нем всколыхнуло все недра моей разоспавшейся бдительности. Я сосредоточился, собрался и выходил из лифта, готовый противостоять пыткам, арестам и провокациям до последнего, не выдавая никого из своих.
Даже не знал, что все бывает так просто.
Горничная водила тряпкой по двери в ванную комнату, а над выдвинутым ящиком письменного стола склонился бородатый босоногий человек, сосредоточенно разглядывая нечто в ящике.
Человек тот был не очень молод, седина основательно высеребрила ему бороду и прическу.
— Там нет ничего интересного, — сказал я по-русски. — Сувенирные открытки с видами советских городов и сахар-рафинад к чаю. Задвиньте ящик и катитесь ко всем чертям.
Исследователь моего стола медленно повернулся ко мне и, оставив правую руку в ящике, бухнулся на колени, задрав седую бороденку. Горничная захныкала.
Человек на коленях выдернул руку из стола, будто ежа там нашарил, и заговорил очень быстро и сбивчиво:
— Не убивайте! Меня зовут Иван Спиридонович. Я писатель. Как вы.
Он выталкивал куцые предложения и в конце каждого приопускал бородку, заглядывая мне в лицо. Горничная хныкала.
— Вон отсюда! — повторил я. — И она тоже…
— Я что-то понимаю, — сказала горничная. — У меня мама из Харьков. Вывезлася в немцы.
— Скажите ему, чтобы убирался, — сказал я по-украински. — Уходите отсюда оба, пока я скандала на учинил. А я учиню!
— Мы с ней помогаем тут. Убираем. Чиним, — вмешался бородатый, не подымаясь с колен. — Нам за это комнатку дали. Маленькую. Даже без умывальника. Чтобы жить. Она, Жанна, ее мама Женей звала, но здесь она Жанна, сказала, что у вас в столе открытки с видами. Я забыл. Забыл города наши, улицы, все забыл. Я же забывать не должен. Хотел забыть, пил. Мне бы на открыточки взглянуть…
Он стоял на коленях. Горничная хныкала. Где же я видел этого бородача? Такое впечатление, что видел я его дома.
— Пишешь? Писатель? — вопросил я на «ты», пытаясь быть бесцеремонным.
— Где уж! — ответствовал бородатый, не пытаясь вставать. — Это дома я был писателем. Литстудией как-то руководил. А здесь я кто? Дерьмо на палочке…
Людей унижать гнусно, сам ниже становишься. А этого вроде и унижать некуда.
— Давно здесь? — спросил я.
— Давно. Жизнь заканчивается…
Я уже не помнил про план Парижа, за которым, собственно, возвратился. Хлопнул дверью, за которой остался бородач на коленях и захныканная горничная, на чье лицо я так и не обратил внимания, тем более что она все вытирала слезы передничком.
Рядом с лифтом увидел на двери сорок девятый номер, дверь была приоткрыта. Вдруг из комнаты в коридор вышел цыпленок фиолетового цвета, а за ним еще один. Цыплята покачивали крашеными головками, подслеповато жмурились. Раньше мне казалось, что фиолетового цыпленка можно увидеть лишь в приступе белой горячки, поэтому остановился, не веря глазам своим. Мне очень хотелось заглянуть в сорок девятую комнату, но я боялся усилить накатывающееся на меня ощущение кошмара. Фиолетовые цыплята побежали по коридору: один — в одну сторону, другой — в противоположную.
Дверь моего, сорок первого, номера приоткрылась, и оттуда навстречу немыслимому цыпленку выскочил бородатый и босоногий, в черных вельветовых брюках до щиколоток мой недавний знакомец, назвавшийся Иваном Спиридоновичем. Он сразу шлепнулся на колени, на сей раз перед цыпленком, и сгреб его здоровенной ладонью. Но меня он тоже увидел, ибо вопрос обратил ко мне:
— Фиолетовых цыплят видывали?
— Только ощипанных и только в продаже, — ответил я и тут же одернул себя за недопустимо легкомысленный тон в беседе неизвестно с кем.
Но было поздно: Иван Спиридонович распахнул дверь настежь, и из его жилья высыпали зелененькие, синенькие, оранжевые цыплятки. Комната была махонькая, мне она показалась размером с одежный шкаф. Поперек двери, не позволяя ей до конца распахнуться, стояла полуторная неубранная кровать, а над кроватью висела репродукция васнецовских «Богатырей»; цыплята на полу и Париж за окном странным образом не сочетались с Ильей Муромцем и его товарищами.
Мне снова показалось, что я где-то видел этого человека.
— Что вы написали? — спросил я, перейдя на «вы». — Там, дома…
— Все, знаете ли, намеревался, — сказал мне Иван Спиридонович, лаская лилового куренка. — Не удалось. Жизнь заедает. Но не количеством писатель определяется: возьмем нашего Юрия Олешу или их Жюля Ренара… И еще, света поглядеть захотелось, подался в турпоездку и подумал: как же так? Тургенев мог за границей, Герцен мог, даже Горький мог. Эренбург тоже мог, а я? Вот и остался.
— А при чем здесь Ренар, Эренбург и Горький? — пожал я плечами, нажав кнопку вызова лифта.
— Между прочим, — уже вполне деловым тоном после паузы добавил Иван Спиридонович, — я слыхал и читал, что здесь традиционно хорошо относятся к выходцам из России. Теперь уже знаю все эт