— Забавно? — подмигнул Виктор и, не ожидая ответа, сам оценил увиденное. — Очень забавно!
— Ты впервые здесь? — Я указал Виктору на людей, подрыгивающихся у столиков.
— Нет. Но раньше я приходил сюда один. Это заведение для одиноких, сюда, как правило, компаниями не ходят, да и что за компания у эмигранта? Так, стайка… Собьются на вечерок, похлопают по спинам друг друга — и по норам.
К нам подошел человек в джинсовом пиджаке и косоворотке, в картузе с большим бумажным цветком, пришпиленным справа у козырька. Функцию брюк у него выполняла некая хитрая подробность костюма, полное имя которой мне неведомо, — этакие штанишки, застегивающиеся под коленками, нечто среднее между одеждой оперного пажа и шароварами султана, правителя лилипутов. Официант, одетый таким образом, предложил нам наушники. Когда мы отказались, он подал меню и принял заказ на два кофе и двойную порцию ликера «Куантро» со льдом, для Виктора. Виктор поинтересовался у официанта: что это надето на нем, вправду ли русский национальный костюм? Тот ответил, что понятия не имеет, лучше про такое спросить у других официантов, тут в другую смену есть русские, украинец и поляк. Он же учится, а здесь прирабатывает и относится к своему костюму как к спецодежде. Он зарабатывал и по-другому — раздеваясь, позируя учащимся в художественной школе; тоже неплохо, но тамошние гомосексуалисты настроение портили. Никаких языков, кроме французского, официант не знал и не желал знать; после университета он будет агрономом, а с помидорами можно общаться молча.
Мы засмеялись, и официант ушел, на ходу передав бармену наш заказ.
Несмотря на все наушники да костюмы, в «Русском аудио» не было тайны, не было биографии, не было какой-то приметинки для добрых людей. По крайней мере не ощущалось ничего такого. Даже когда — вопреки традиции — вошла шумная компания и принялась сдвигать столики напротив нас, чувствовалось, что компания случайна, не из завсегдатаев и веселятся они, как веселились бы где угодно, просто настроение у ребят хорошее.
Ритм, вернее много ритмов, в кафе продолжали творить люди, рассевшиеся поодиночке, дрыгающиеся каждый в собственном стиле. Хоть на вывеске было слово «Русское…», не было у посетителей обычного для подвыпивших славян желания пообщаться, излить душу первому встречному и выплакаться на ближайшем плече.
Должно быть, не все здесь были из ностальгических эмигрантов. Еще ожидая Виктора, я посмотрел сквозь разрисованную витрину и сразу же ощутил дисциплинирующую атмосферу чужестранного заведения, где продают выпивку, но клиенты пьют сдержанно и исключительно на свои.
Но вот напротив нас с Виктором (мы молчали, ожидая заказанное) шевельнулся один из слушателей, снял наушники, повел ногой, внимательно поглядел на компанию, сдвигающую столики, и снова надел наушники, вслушиваясь в персональную музыку. И, возможно, потому, как он возвел очи, выражение лица стало таким, будто услышал он в лесу птичье пение и страшно ему вспугнуть стаю. Человек постукивал стаканчиком по столу в ритме, ведомом ему одному. Затем он опять снял наушники, так как хохот компании, веселившейся от души, достигал его сквозь все заглушки.
— Как вы считаете, — спросил мужчина по-русски, напомнив мне о том, что все-таки подвыпившие славяне — самая контактная часть человечества, — вон та дамочка у входа, она ожидает кого-нибудь или хочет познакомиться?
Не удивившись, что человек, снявший наушники, избрал собеседником именно меня, не удивляясь, что вопрос был задан по-русски, я взглянул на даму. Было ей несколько за сорок, и шансов на знакомство с кем-то элегантным и трепетным у нее было маловато. О чем я и сообщил.
— Считаете, ей здесь нравится? — настойчиво спросил мужчина, постукивая стаканчиком.
— А черт разберет, что здесь кому нравится, — искренне ответил я.
Виктор молчал, поглядывая то на меня, то на человека без наушников, то на ревущую у сдвинутых столиков компанию. Бармен подошел к крайнему за сдвинутыми столиками и что-то сказал ему на ухо — компания чуть поутихла, хотя ясно было, что это ненадолго: стол уже покрылся графинчиками с красным вином…
— Этот бармен, — сказал человек без наушников, — похож на «большого брата» из оруэлловского романа «1984». Помните, там есть «большой брат», которому посвящаются регулярные двухминутные излияния по телевидению. «Большой брат» определяет, что слушать и что смотреть, что делать…
— Там еще есть оппонент «большого брата», — вмешался я, — которого полагается проклинать, потому что иначе «большой брат» накажет. С надлежащей ли старательностью проклинаете вы того дьявола?
— Кого, кого? — всполошился мужчина, — Мы здесь, пожалуй, немного ругани слышим — так, чтоб из года в год да в один адрес. Разве что русских коммунистов ругают не переставая.
— Я же и спрашиваю, старательно ли поносите дьявола, выигравшего войну у фашистов, научившего людей, живших в темноте и в бедности, читать и писать, давшего всем жилье и работу.
— Вы случайно не коммунист? — удивленно переспросил мужчина.
— Коммунист, — сказал я, — самый настоящий.
— Глупые шуточки! — буркнул человек и надел наушники. Компания за сдвинутыми столами притихла.
— Войны не будет. Войны не было никогда! — сказал Виктор и позвякал льдинками в стаканчике с желтоватым «Куантро». — Да здравствует мир!
— Война была, — ответил я, — а мир в Европе держится, потому что войну выиграли мы.
Человек в наушниках демонстративно отвернулся от нас, уставившись в сторону бара.
— Вспоминаешь бандуриста? — поднял я чашечку с кофе и взглянул на Виктора, — Ну, того, которому эсэсовцы разбили бандуру?
— Нет, война окончена! Нет, не помню!
— Здесь у каждого свои наушники, — сказал вдруг мужчина, который только что сидел, отвернувшись от нас. — Вот вы шутите, пугаете меня…
— А вы боитесь коммунистов? — спросил я. Мужчина снова надвинул наушники на лохматую, очень немолодую свою прическу и вслушался. Он постукивал стаканчиком в ритме личной музыки, а по стуку можно было понять, что кафе здесь недорогое, так как столы в нем не деревянные, а пластиковые.
Бармен что-то выкрикнул в зал и клацнул клавишем на пульте. Люди, в том числе и сосед наш, начали стягивать наушники, оглядываясь. Лишь компания за сдвинутыми столиками жила независимо от кассетной забавы и развеселилась еще больше, уже и каблуками постукивали по полу.
— Почему бы вам не поговорить со мной? — снова повернулся к нам человек, чьи наушники смолкли. — Вот вы не желаете со мной общаться, а зачем же тогда вы в «Русском аудио»? Сюда ходят спасаться от тишины. Вот я кофе взял, выпил, музыку послушал — и все за шесть франков. Что такое шесть франков? Чашечка кофе или номер здешней русской газеты…
— «Русская мысль»? — перебил его Виктор.
— Да.
— Так подотрись ею! — Виктор опьянел от ликера и становился все агрессивнее.
— Не обижайте и не пугайте меня! — Человек без наушников жалобно взглянул на нас, а затем на женщину за столиком у входа, сидевшую все так же одиноко и отстраненно. — Искусство жить вне родины — это, кроме прочего, искусство поиска собеседников. Я беседую с окнами, с зеркалом, со старым диваном в своем парижском жилье и с еще более старым диваном, оставшимся там, в стране, где я жил тысячу лет назад и где доставал диван по знакомству, потому что с диванами были временные трудности. Здесь не бывает сложностей с мебелью, здесь поговорить не с кем.
Мужчина постучал стаканчиком по столу и послушал отрывистые звуки. Бармен что-то заорал у своей стойки и включил пульт. Одинокие люди за столиками потянулись к наушникам, только женщина у входа сохранила невозмутимость. Мужчина немного подождал моего ответа, отвернулся и взял наушники.
— Разве здесь можно поговорить? — сказал Виктор. — Сдуру я тебя затащил сюда. Хочешь, я тебе расскажу про этого типа? Интересно-о-о…
Я не был уверен, что нуждаюсь в подробностях. Выразительность самой атмосферы «Русского аудио» характеризовала гостей заведения, тем более постоянных гостей, достаточно полно.
— Хочешь знать о нем больше? — переспросил Виктор. — Впрочем, для чего тебе это знание? Чтобы повозмущаться или позлорадствовать: вот, мол, каково им, бездомным!
— А знаешь, я подумал именно так: вот, мол, каково им, бездомным. Пошли отсюда… Повеселились, и ладно.
— Не прыгай, — взмахнул рукой Виктор. — Погоди.
К нам подошел официант с таким же, как у первого, розаном на картузе. Пажеские официантские штаны были чем-то залиты — ощущалось, что работа кипит.
— Принесите водки, — сказал Виктор.
Официант бегом доставил нам потный графинчик и две рюмки. Одну я возвратил, а Виктор, не комментируя моего поступка, плеснул себе полную.
— Будь, здоров! — Он опрокинул рюмку и подмигнул. — Вот подохну, и человечество отпустит мне все грехи, вольные и невольные, ако я отпускаю должникам своим. А ты? Ничего не забудешь, ничего не простишь? Тебе мало, что и здесь вот поле боя, большинство — люди с войны, побитые, покалеченные.
— Не прощу, — сказал я. — Гадов не прощу, тех, кто Киев мой жег, не прощу, тех, кто людей моих убивал, не прощу. Помирать буду в муках, вечным блаженством рискну, а не прощу. И дособеру материал для фильма, чтобы другие тоже не прощали.
— Я господин из Америки. — Виктор быстро пьянел. — Я господин без памяти. У меня целый народ беспамятный, потому что, если начнут они вспоминать, скольких индейцев зарезали, скольких негров убили, чтобы загрести и освоить землю свою, я захлопаю крылышками и воспарю выше всех, как безгрешнейший человек на свете! Я из Америки! Я не вижу того, что ты видишь, — развалин, трупов, жженой травы, я слеп к твоим видениям!
— Идиоты, — громко обратился к нам человек из-за соседнего столика и положил наушники перед собой, — нас же память затерзала, а не беспамятство. Не ври, что родина через океан не притягивает. Это мощный магнит, тянет и тянуть будет. Вон Шаляпина, уже мертвого, а перетянуло через кордоны аж на Новодевичье московское кладбище! И слепые от видений мучаются, не говори так про слепых! Это мой брат играет на аккордеоне у входа и торгует лотерейными билетиками, как попугай. Он воевал в Красной Армии, а потом в плену фашисты ему глаза выбили. После освобождения партизаны подарили ему аккордеон, а я приехал к брату и вот остался. Зачем я тут? У нас с братом фашисты перебили дома всю родню: я бы их, гадов!..