И потом весь месяц она ничего не знала.
Другой (пятьдесят дней в плену) говорил с матерью. Шёл долгий и муторный разговор, он чаще молчал. В один момент устало спросил: «Может, мне вообще домой не приезжать, мам?»
И так бывает.
Его к тому же жена бросила, пока в плену был. Он сам мне сказал потом.
Ополченцы рассказывали, что даже среди «правосеков» попадаются добрые ребята – успокаивали, не били. Но попадаются и другие. Совсем другие.
Ещё погранцы бывают добрые.
Украинские солдатики конфетами прикармливали, на день рождения одному из ребят принесли водки и шашлык. Храни вас Бог, солдатики. Спасибо вам.
Всё записали, но имён и мест, кто прикармливал, не выложим: мало ли что. Отучат конфетами кормить «сепоров» свои же.
А про тех, которые совсем другие «правосеки» или СБУшники, ничего не скажем пока. Ничего им не пожелаем.
Неделю назад нацгвардия похвалилась, что заминировали электростанцию под Луганском. На них свои же пшикнули: на фиг вы хвалитесь? («Палимся же!»)
Её, короче, взорвали на днях. Огромная территория без света. По коломойскому каналу передали, что это российская армия расстреляла электростанцию. Потому что российская армия очень боится света и не любит воды. Расстреляла и сидит в темноте, сухая.
Но ведь верят, верят ведь.
Вчера утром вышел из машины в центре Донецка, у кафе стоят трое чеченцев-ополченцев.
(Вообще ополченцев здесь называют «ополчи» – с ударением на первое «о»; очень резкое и ёмкое слово, немного грубоватое.)
Я им сделал ручкой.
У меня чёрные джинсы, чёрная закатанная шапочка, чёрная куртка.
Перешёл дорогу и курю. Через минуту уже бегут мои чеченские коллеги – автоматы наперевес, у одного ПМ в руке, размахивает им.
Там машины быстро ездят – тут как раз ехала быстро, едва не в чеченцев. Я чеченцам-ополченцам машу: не надо, не надо, стойте на месте, я сам приду, а то травмы, то, сё.
Подошёл, дал документы. Крайне подозрительно настроены, если не сказать хуже. «Пойдём с нами». Хотел сказать: «Да ладно, вы чего, я тоже в Грозном бывал!» Потом думаю: …может, не стоит?
Говорю первое, что пришло в голову:
– Ребята, меня тут все знают, всё нормально.
Тот чеченец, что размахивал пистолетом, спрашивает стоящего возле ресторана то ли охранника, то ли швейцара (хотя откуда тут сейчас швейцары?), явно напуганного всем происходящим:
– Ты его знаэш?
Тот закрутил головой: нет. Нет-нет-нет.
– А ты говоришь, всэ тебя знают! – говорит мне чеченец, по-прежнему держа в руке пистолет.
У кафе сидят журналисты, человек шесть, кто-то узнал меня, и вдруг все разом встали:
– О, Захар! Смотрите, Захар приехал! – короче, шумное воодушевление.
Чеченец, явно удивлённый:
– Ви что, его знаете?
Те: ну да, знаем.
– Всэ?
– Все, конечно.
Отдали мне паспорт, через минуту старший возвращается, очень приветливый: «А дайте номер телефона? Хотим дружить с вами». Смотрит ласково, как на брата.
Следующая встреча с чеченцами вечером. За нами едет машина с журналистами из НТВ. Их останавливает маленький чёрный джип с двумя чеченцами, говорят: «А дайте нам машину на пять минут?»
Типа тоже: хотим дружить с вами, не знаем, как начать. Начнём, пожалуй, с машины.
НТВшники в ужасе захлопывают дверь и тут же трогаются с места.
Представления не имею, чем закончилась бы эта история, если б они дали машину «на пять минут».
Нагонять их не стали.
На посошок из рассказов ополченцев.
Чеченские ребята, которые только что заехали и ещё не имеют оружия, имеют привычку ночью сниматься с места и куда-то уходить с одними ножами. К утру возвращаются с автоматами.
Но! Важное примечание.
Здесь иногда путают чеченцев и осетин. Осетин здесь очень много.
Спрашиваю осетина (спокойный, с характерными дерзкими интонациями, мужик лет тридцати пяти):
– А вы зачем приехали?
– Как зачем? У нас будет то же самое, если мы здесь это не прекратим.
Осетины очень сердятся, что их путают с чеченцами. А здесь любого кавказца принимают за чеченца.
В Донецке вместо «раньше» или «в прошлом году» теперь говорят «до войны». Мир до и мир после.
Вопросы про ополченцев всегда содержат в себе закавыку: подразумевается, что «ополчи» тут – что-то инородное. Когда ведёшь речь про осетин или чеченцев, у многих возникает ложное ощущение, что тут их больше всех.
Надо пояснить. В целом, говорят знающие люди, соотношение местных и добровольцев, приехавших из России, – 70 на 30 процентов.
Поэтому ответ на вопрос «как относятся к ополченцам» не предполагает какого-то противопоставления – да они тут дома, эти ополченцы, как к ним относиться – это мужья и дети.
Сегодня видел ополченца из местных: огромный колоритный мужик – он воюет вместе с сыном, сыну пятнадцать лет – на передовую, правда, его не пускает.
Люди проходят мимо военных как мимо естественной приметы ландшафта. Никто не бросается на грудь с криком «Сыночек! Спаситель!» – но никто не смотрит косо и не оглядывается с презрением. Я бы заметил. Я в Чечне эти взгляды ловил – глаза не спрячешь.
Здесь таких глаз не видел.
Выезжали в дома, которые только что попали под бомбёжку (бомбы падали во дворы, если точнее), – женщины уже сидят на лавочках, улыбчивые, уже спокойные. Спросили у нас документы: не диверсанты ли мы.
На рынке бабушка, как уже обыденную вещь, рассказывает, что позавчера была бомбёжка и убило Алевтину Петровну и ещё кого-то ранило. Обмениваются новостями.
В магазинах цены очень низкие. Такси по городу – рублей шестьдесят на наши деньги. По городу ходит общественный транспорт.
Сегодня была жёсткая бомбардировка Донецка (кажется, Киевское шоссе), достаточно долгая. Но в центре ходят трамваи – полупустые, и всё же.
Таксисты часто с георгиевскими ленточками (никто ж их не заставляет цеплять ленточки, верно?).
К русским отношение в целом приветливое. Никаких признаков воодушевления – просто приветливое и надеющееся.
Пьяных ополченцев не видел ни разу, они вообще по городу не очень ходят, только забегают на рынки изредка.
Ну, напоследок – маленький диалог, чтоб не создалось ощущения излишней благости.
Сидим в кафе. Рядом со мной ополченец с позывным Чечен (он с Сахалина, хотя чеченская кровь в нём есть).
За соседним столиком – местные донецкие братки, все в кожаных куртках, ведут себя по типу «мы тут хозяева жизни», я в России таких в девяностые видел в основном.
Говорю Чечену: «Тебя не раздражает то, что вы воюете, а эти тут сидят, как несусветные блатари?»
Он отвечает: «А, ладно, всё равно мне. Приказа не было. Сегодня – блатачи, завтра будут – копачи».
Поначалу не понял, что за слово, потом догадался – это которые окопы копают.
Ещё раз посмотрел на блатных я, подумал: а может, и стоит им, как это… покопачить разок.
Едем по ночному Донецку. Ополченец Артём говорит:
– Слушай, а мне начинает нравиться пустой город. Давай, когда кончится война, будем засылать фейки о том, что бомбёжки продолжаются, – и здесь будет такая же пустота и тишина.
Город действительно удивителен. Очень чистый – его по-прежнему убирают. И очень малолюдный. Дорожные правила соблюдает только местный транспорт. Ополченцы имеют привычку на аварийке пролетать мимо всех светофоров. Иногда это действительно необходимо. (Недавно прямо в городе расстреляли две машины, полные ополченцев.) Иногда не очень, просто нравится ездить быстро и чувствовать себя хозяином города, жизни и судьбы.
Они и есть эти хозяева сейчас.
Ополченцев, стоящих на постах, работающих и в городе и в поле, характеризует исключительная благожелательность: все улыбаются друг другу, все подчёркнуто обходительны; если какая-то машина останавливается посреди вечерней или ночной трассы (с нами такое было уже трижды – все дороги в осколках, колёса пробивают на раз) – любой идущий мимо транспорт с ополченцами останавливается: «Мужики, что случилось? Ничем не помочь?» При прощании неизменное на любом посту: «Удачи, ребята! С Богом!»
Боже мой, как эта картина отличается от вида наших российских «мирных», набыченных мужиков, с их чугунными яйцами, с их тупыми понтами, с их сорокакилограммовыми мордами, не способными на улыбку, с их привычкой цедить слова, которые на самом деле ничего не стоят и не весят. Тупой скот, что вы знаете о настоящих мужиках…
Я не буду писать о правоте или неправоте ополченцев, не о том речь. Главное: в Новороссии мужики живут с тем ежеминутным знанием, что их в любую минуту могут убить. Это, а не стальные яйца и прочие липовые повадки, наполняет их достоинством и, да, добротой и отзывчивостью.
Может, с той, украинской, стороны тоже есть нечто подобное – ради бога, пусть писатель Жадан и писатель Андрухович поедут и зафиксируют. Я не настаиваю, что это имеется только здесь. Но то, что это здесь имеется, – я настаиваю.
В Луганске немного заплутали поздно вечером. С нами ополченец, который был в плену, его только что обменяли. У него нет паспорта, отобрали на той стороне. Ему надо в местную центральную комендатуру.
На улице тьма, ничего не горит и никто не ездит. Как и где искать – непонятно.
– Луганск знаешь? – спрашиваем его.
– Я Екатеринбург знаю, – отвечает ополченец грубовато. Но по делу.
Вчера днём впервые видел, судя по всему, десантуру на броне. Один БТР. Они весело проехали мимо. Мы им помахали, они нам. Ну, может, у них туристический заезд в регион, кто ж разберётся.
Ополченцы из местных рассказывают: знаете, как отличить, кто едет на танках – ополченцы или… не ополченцы.
Когда колонна из шести танков проходит на скорости 60 км по трассе, вписываясь в крутой поворот колея в колею, с математически идеальными интервалами – значит, это не украинская армия. И это не шесть бывших танкистских водителей, которые когда-то служили в армии, а теперь снова решили тряхнуть стариной; таких тоже много среди ополченцев, но это и не они точно.