— Нет, не могу… Вильери, прошу вас, прикажите связаться с Турнбергом… пусть делает что хочет, но чтоб меня забрали отсюда! Иначе я наложу на себя руки…
— А мы-то считали вас героем! — разочарованно сказал Вильери.
— Я и есть герой, пока мне везет… Кстати, это не личная, а национальная черта.
— Биаджи, слышите?.. выполняйте! Пусть поскорее вывезут этого плаксу! — громко сказал Вильери.
…В столовой Нью-Олесунда недавно вернувшиеся после очередного вылета Рийсер-Ларсен и Лютцов-Хольм пьют традиционное какао. Впрочем, традиция несколько нарушена тем, что Рийсер-Ларсен незаметно подливает в свою кружку виски из плоской фляги.
— Что это значит, капитан? — удивился Лютцов-Хольм.
— Похоже, я стал очередной жертвой сухого закона, — со вздохом ответил Рийсер-Ларсен. — Дела дрянь, мой друг. Нельзя вести поиски лишь в радиусе четырехсот километров. Амундсена надо искать дальше на север.
— Почему?
— Ты же знаешь, он всегда любил менять планы в последнюю минуту. Уверен, что они полетели не в Кингс-Бей, а на поиски группы Алессандрини, о которой все почему-то забыли. Но наши гробы туда не дотянут.
— Это единственная причина вашего огорчения, капитан? — участливо спросил Лютцов-Хольм.
— Ты проницателен, юнец! Я получил письмо. Она не хочет больше ждать. Она высмеивает наши мушиные полеты и называет их «попыткой с негодными средствами». Ей-богу, она права! Я начинаю подумывать, не махнуть ли мне домой. Я любил и люблю Амундсена, но ведь мы не ищем его, а просто выполняем обряд. И ради этого губить свое счастье!.
Двери распахнулись, и в столовую вошла пожилая, но моложавая дама, дорого и броско одетая: черное обтягивающее платье, норковый палантин, на тронутых сединой волосах — модная черная шляпка. У нее была девически стройная фигура, розовые щеки, хорошо очерченный рот, тяжелые серьги оттягивали чуть одряблевшие мочки ушей. Яркий облик дамы был столь необычен для Нью-Олесунда, что взгляды всех присутствующих дружно обратились к ней.
— Чего уставились? — свободно сказала вошедшая. — Экая невидаль — пожилая дама из Нью-Йорка… Милая!.. — окликнула она пробегающую мимо кельнершу. — Чашку какао!..
— Слушаю, мэм!
— Кто из вас Рийсер-Ларсен? — спросила дама.
Из-за стола медленно выросла громадная фигура летчика. Дама задрала голову, будто пытаясь увидеть крышу небоскреба.
— Хорош!.. Что надо!..
Кельнерша подала ей кувшинчик с какао. Мисс Бойд пригубила и плюнула.
— Бурда!.. Мне нужно такое какао, как у тех вон господ, — она показала на подвыпивших летчиков.
Рийсер-Ларсен достал из брючного кармана плоскую флягу и подлил даме в кувшинчик скотча.
— Благодарю, — дама отпила из кувшинчика. — Отойдемте в сторону.
А когда они отошли, она сказала совсем иным, нежным, страдающим голосом, и лицо ее стало печальным, почти красивым.
— Знаете ли вы, что такое любовь?
У летчика удивленно округлились глаза.
— Думаю, что знаю, миссис…
— Мисс, — поправила американца, — мисс Бойд. Тогда вы легко поймете меня. Всю жизнь я поклоняюсь Руалу Амундсену. Мы никогда не виделись, но ему, и только ему, принадлежит мое сердце. Я приехала сюда, чтобы спасти его.
— Это ваш «дорнье-валль» на пристани? — живо спросил летчик.
— Да, — без всякой рисовки подтвердила мисс Бойд. — Мне сказали, что это лучший самолет, и я купила его. Теперь дело за летчиком. Мне, конечно, нужен самый лучший, я признаю только первоклассные вещи.
— Спасибо, мисс. Будь я свободен…
— Я договорилась с вашим правительством: вас отпустят. Конечно, если вы согласны.
— Готов хоть сегодня начать полеты! — пылко сказал Рийсер-Ларсен.
— В таком случае закажите еще какао, мы скрепим наш союз…
…По льду, оскальзываясь, перебегает один из красинцев с охотничьим ружьем. Неподалеку недвижно стоит «Красин». Из труб сочится белесый дымок. Вмерзший в лед ледокол похож на холодный утюг. Выстрел. Тюлень не спеша поворачивает к охотнику маленькую голову и, словно из вежливости, ныряет в прорубь. Охотник бежит дальше. Снова неметкий выстрел, снова тихий всплеск воды, принявшей гладкое тело тюленя.
Тюлень проскользнул подо льдом к соседней полынье и замер от удивления: в зеленоватой воде двигались странные существа, не похожие ни на одного обитателя здешних малонаселенных мест: не рыбы, не тюлени, не моржи, не белые медведи. Выстрел уже пробудил безотчетный страх в тюленьем сердце, он почел за лучшее убраться восвояси.
Водолазы обследуют рулевое управление и винты ледокола. Один из них поманил тяжелой десницей другого, тот неуклюже приблизился: правая лопасть руля была снесена начисто. Водолазы еще поползали вокруг искалеченного рулевого управления и дернули сигнальные веревки.
На корме «Красина» помощники капитана, боцман, матросы с нетерпением смотрят на воду. Но вот будто закипела, вспенилась ледяная вода, появилась голова в круглом шлеме, затем вторая. Водолазов подняли на корму, сняли с них шлемы. Это были мастера подводных глубин Филиппов и старпом Пономарев.
— Все в точности! — были первые слова Пономарева. — Правой лопасти как не бывало!
— Вот человек! — с досадой, но и с легким восхищением сказал водолаз Филиппов. — Пока сам руками не потрогает, никому веры не даст.
— Верю всякому зверю: волку, ежу, а тебе погожу! — невесело отшутился Пономарев и вдруг побледнел. — С непривычки, однако, трудновато!
Судовой фельдшер поднес водолазам по мензурке спирта. Филиппов истово принял свою порцию, а Пономарев отказался:
— Ну его, только башку туманит!..
…В кочегарке, у топок, не требующих сейчас особого внимания, идет перекур, сопровождаемый вялым трепом.
— Кто скажет, долго мы тут еще загорать будем? — вопрос задал в никуда кочегар Балясный. На широкой голой груди двухцветная — синь с розовым — наколка изображала русалку, держащую в поднятых руках, словно лозунг, скорбное признание: «У меня нет счастья в жизни». Под хвостом русалки была надпись: «Не забуду лета 1927 года». И диковато выглядел на этой фреске серебряный нательный крестик.
— Леший его знает, — отозвался кто-то, — говорят, руль вдребезги!..
— А кто скажет мне другое: на кой черт нам все это нужно?
— Чего «нужно»? — поинтересовался Филиппов.
— Фашистов спасать…
— А еще верующий! — Филиппов схватил Балясного за грязноватый бархатный шнурок, на котором висел крестик. — В святом писании что сказано? Возлюби ближнего своего, аки самого себя.
— Руки прочь! — Балясный ударом кулака отбросил руку Филиппова. — В священном писании не сказано, что фашисты мои ближние. Я пролетарский человек!
— В самую точку! — восхищенно воскликнул молоденький кочегарик.
— Ты — пролетарский человек?.. — взвился Филиппов. — Тебя за пьянство с «Седова» списали, а Эгги сдуру подобрал. От тебя сивухой и ладаном несет. Вишь ты, фашистов он не хочет спасать! А если бы ты в море загибался, стал бы ты у своих спасителей анкету спрашивать? Мол, какой вы нации, вероисповедания, партийной принадлежности?.. И если что не так, ты, может, лучше бы утоп?
— Да! — нахально сказал Балясный. — Я лучше бы утоп!.
— Ну и дурак! — расстроился Филиппов.
— Зря ругаешься, Филиппов, — вмешался молчавший до этого старый кочегар Косенков. — Тут надо по человечеству рассудить. Почем мы знаем, кто из них фашист, а кто нет? И нешто мы фашистов спасаем? Людей… таких же людей, как мы сами, у которых жены, отцы с матерями, пацанье… И если мы их не спасем, сколько семей осиротеет!..
— В самую точку! — с прежним энтузиазмом одобрил кочегарик.
— И я о том же говорил, — заметил Филиппов, — только выразить не мог.
— Плачу и рыдаю, — насмешливо сказал Балясный, — но, может, хватит травить баланду? Никого мы не спасаем, просто болтаемся, как дерьмо в проруби!
— На этот раз согласен с тобой, божий человек! — сказал Филиппов. Он со злобой схватил робу, накинул на голое тело и кинулся к винтовой лестнице.
— Ты куда? — крикнул вдогон Косенков.
— Поговорить кое с кем по душам!.. — отозвался Филиппов.
— Поговорил один такой! — плюнул Балясный.
…На палубе Филиппову преградили дорогу летчики, выгружавшие на лед «юнкерс». Хотя им помогали многие члены команды, дело не больно спорилось. Пришлось Филиппову тоже приложить свою силу. Он подставил могучее плечо под самолетную плоскость и тут обнаружил, что рядом с ним подвизается в роли грузчика старпом Пономарев.
— Р-раз-два, взяли!..
— Долго еще загорать будем? — улучив миг тишины, крикнул Филиппов старпому.
— Р-раз-два, взяли!..
— Капитан приболел, — отозвался старпом.
— Еще раз, взяли!..
— Знаем, как он приболел!.. Нас за такие болезни с волчьим билетом на берег списывают!.
— Сдурел? — крикнул Пономарев.
— Еще р-раз, взяли!..
— Нельзя так, Акимыч…
Пономарев вылез из-под крыла, подошел к Филиппову.
— Анархию разводишь?
— Я дело говорю, — твердо ответил кочегар. — Сам знаешь, мы себя не жалели… по две вахты вкалывали. А для чего? Чтоб наш труд, нашу силу в гальюн сбросили?.. Почему стоим, я тебя спрашиваю? — произнес, он с подавленной яростью.
Пономарев задумчиво поглядел на кочегара.
— Ладно, Филиппов… ступай…
И сам быстро покинул палубу.
…Пономарев долго стучался в запертую изнутри дверь каюты.
— Это я — Акимыч, — шептал он в замочную скважину.
Наконец дверь распахнулась, едва не сбив Пономарева с ног. Длинный, неприбранный, с опухшим лицом и воспаленными от бессонницы глазами капитан Эгги мрачно уставился на старпома.
— Надо двигаться вперед, капитан, — спокойно сказал Пономарев.
— Ты соображаешь, что говоришь? Руль полетел к свиньям собачьим! — с сильным акцентом проговорил Эгги.
— Руль, что говорить, важная деталь, да ведь можно править машинами, — пожал плечами Пономарев.
Эгги словно не расслышал. Прикрыв веки, он сказал пустым голосом:
— Я провалил экспедицию и пойду под суд. Пусть Самойлович сообщит правительственной комиссии, что задание не выполнено.