— Брось чепуховину городить! Хочешь, я тебе скажу, чего ты скиксовал? — Эгги молча раскачивался на длинных ногах. — Ты перегорел на старте. За три дня подготовить «Красин» к выходу было невозможно, и за неделю, и за декаду тоже невозможно. Ты сделал это за четыре дня. Чудо? Да, а за чудеса надо расплачиваться.
— Я пойду под суд, — с мрачным удовлетворением сказал Эгги.
С неожиданной силой Пономарев толкнул Эгги на койку.
— Ложись, спи… Долго спи, пока всю дурь из головы не выспишь… Тогда поговорим, — произнес он решительно и вышел из каюты…
…Когда Пономарев вновь оказался на палубе, все красинцы, задрав головы, наблюдали за первым, пробным полетом Чухновского. Сильная машина, упруго набрав высоту, стала выписывать круги над льдиной. И никто не понял вначале, какая стряслась беда, когда неторопливо, словно это тоже входило в расчеты летного экипажа, правая лыжа стала перпендикулярно земле.
Пономарев подбежал к Самойловичу.
— Им сообщили?..
— Они не держат связи…
Большая светлая птица резвилась в воздухе, не ведая о своей смертельной ране. Самолет сделал круг и стал снижаться. Чухновский пошел на посадку. Кто-то отвернулся, кто-то закрыл лицо руками, заплакал молоденький матросик. А затем раздался крик ужаса, с лыжами на плече Люба, оступаясь, падая, вновь вскакивая, бежала навстречу идущему на посадку самолету.
— Что она делает?.. Сумасшедшая!..
— Умница она! — вскричал Пономарев и сорвался с места. Но второй бортмеханик Федоров уже тащил запасную лыжу «юнкерса». Пономарев пришел ему на помощь.
Люба едва успела положить лыжи на лед, как Федоров и Пономарев кинули рядом свою тяжелую ношу.
На «юнкерсе» поняли эту предметную сигнализацию. Круг за кругом делал самолет, примериваясь к посадке, а затем пошел вниз. Чухновский сажал самолет не прямо, а с наклоном на левую лыжу, он даже не побоялся слегка царапнуть крылом по насту, Когда под здоровой лыжей оказался упор, то и правая лыжа коснулась льда и приняла нормальное положение. Самолет подрулил к ледоколу и стал.
Вся команда «Красина» высыпала на лед, окружила летчиков.
— Кому мы обязаны?.. — с обычной, чуть смущенной вежливостью спросил Чухновский.
Люди расступились, и летчики увидели девочку. Эта девочка училась на разных курсах и ни один не кончила, бралась за разные дела и ничего толком не сделала, она даже не очень чисто стирала и не очень хорошо мыла посуду, но в одном была она искусна: умела мечтать, и это одарило ее подвигом.
Чухновский шагнул к Любе, взял ее тоненькую руку и почтительно поцеловал. А затем по всей форме доложил Самойловичу:
— Товарищ начальник экспедиции, по исправлении лыжи мы готовы начать поиски!
Самойлович только кивнул, говорить он не мог…
…Кабина летящего самолета. На месте наблюдателя Лундборг. Его заросшее рыжей щетиной лицо исполнено покоя и расслабленности. За штурвалом Шиберг. Наклонившись вперед, Лундборг говорит тепло:
— Как я тебе благодарен! Ты даже представить себе не можешь, как я тебе благодарен!
Шиберг что-то бормочет и напряженно вглядывается в простирающийся перед ним небесный ландшафт.
— Ты знаешь, я не робкого десятка. Но я с ума сходил. Мне все время мерещился «Красин».
— Ну и что? — тускло спросил Шиберг.
— Ты же знаешь мои обстоятельства, — обиделся Лундборг. — Я не хочу, чтоб меня повесили.
— А тебе с «Красина» пришла телеграмма. Поздравляют со спасением Нобиле.
— Что-о?
— Поздравляют славным подвигом… крепко жмут руку… мысленно вместе!.. — телеграфно орет против ветра Шиберг.
— Черт!. — помрачнев, сказал Лундборг. — Значит, не стоило паниковать? Дьявол, зря испортил о себе впечатление…
…Цаппи и Мариано тщетно кричали, размахивали руками, пытаясь привлечь внимание шведских летчиков. Самолет скрылся в серой наволочи. Цаппи погрозил кулаком пустынному небу и зашагал вперед. Мариано пополз следом за ним. Идти он уже не мог, обмороженная нога волочилась как мертвая. Он цеплялся руками за неровности ледяной поверхности, подтягивая свое исхудавшее и все же большое, тяжелое тело шаг за шагом.
— Филиппо, погоди! Мне не угнаться за тобой! — Щеки его провалились, торчат скулы и нос, обтянутые тонкой, непрочной кожей.
Цаппи остановился. В отличие от своего друга он сохранил форму. Он, правда, похудел, но отнюдь не выглядит изможденным, только в глазах возник нехороший блеск одержимости.
— Удивляюсь твоему эгоизму! Ты думаешь только о себе, Адальберто. Тебе наплевать, что наши несчастные товарищи ждут помощи!
— Неправда, я все время помню о них. Но ты же видишь, в каком я состоянии, Филиппо… я всегда был тебе преданным другом, не бросай меня, Филиппо!..
Цаппи растроган.
— Зачем, господи, ты отморозил ногу?!.
— Слушай, возьми мою куртку. Правда… Мне она только мешает. — Мариано с трудом содрал с себя меховую куртку.
Цаппи натянул ее поверх двух курток: собственной и Мальмгрена.
Они продолжают путь. Теперь на Цаппи надето так много, что он сам едва передвигает ноги, во всяком случае, Мариано, которому отчаяние придало силы, ползет за ним, почти не отставая.
На пути их встают торосы. Мариано пытается вползти на ледяной валун, но срывается и соскальзывает вниз.
— Филиппо!.. Филиппо! — кричит он в отчаянии.
И снова Цаппи пришел на зов товарища.
— Ну чего тебе еще?
— Послушай, Филиппо, — тяжело дыша, заговорил Мариано, — ты сильный, выносливый человек, ты должен выжить… по праву должен… Но если ты бросишь меня, ты погибнешь… погибнешь от голода. Потерпи немного, я скоро умру, и ты будешь питаться моим телом. Ты не думай, что я худой… тебе хватит надолго. А за это время прилетит самолет. Вот увидишь, прилетит!..
Цаппи подошел и опустился на сугроб рядом с Мариано.
— Не будем сейчас об этом! — сказал он великодушно. — Знаешь, у меня тоже мелькнула счастливая мысль. Я понял, почему нас не узнают с воздуха. Они думают, что нас трое, и две фигуры не привлекают внимания.
— Возможно, ты прав… даже наверняка прав.
— Мы вот что сделаем, давай расстелим твои меховые брюки на снегу. Сверху будет казаться, что человек лежит. И нас станет трое!
— Но, Филиппо! Разве смогу я ползти в тонких суконных брючках? По-моему, ты мог бы расстаться с одной из двух пар…
— Это низко! — вскричал Цаппи. — То ты предлагаешь мне питаться твоим телом, то жалеешь пару штанов! Всякий другой на моем месте давно бросил бы тебя. А я рискую собственной жизнью, нарушаю воинский долг, требующий, чтобы я спешил за помощью, и в благодарность ты готов удавиться из-за пары старых брюк!
Руки Мариано неуверенно тянутся к брючному ремню.
— А ведь, помимо всего, ими можно ловить чаек, жирных, тяжеленьких, припахивающих рыбой чаек! — захлебывается Цаппи с опасноватым блеском в глазах. — Штаны — замечательная ловушка, самая лучшая ловушка в мире!..
Мариано покоряется, стаскивает с себя брюки. И почти сразу слышится гул самолета.
— Господи, неужели швед нас все-таки заметил? — обмирающим шепотом произнес Мариано.
Цаппи поспешно расстелил на льду брюки Мариано. Самолет вынырнул из облаков и пошел прямо на льдину.
— Двигайся, Мариано, двигайся!.. Они должны нас заметить! Они обязаны нас заметить!..
Цаппи прыгает, размахивает руками, орет как безумный. Мариано из последних сил машет руками. Самолет проносится над льдиной, на его крыльях горят красные звезды.
Самолет делает несколько кругов, затем, покачав крыльями, чтоб потерпевшие знали: их видят, уносится прочь…
…Самолет Чухновского.
— Их трое, — говорит Шелагин. — Это группа Мальмгрена.
— Да, — растроганно подхватил Чухновский, — друзья, мы нашли их!..
— А если попытаться сесть? — азартно предложил второй пилот Страубе.
— Верная гибель, — хладнокровно заметил Алексеев. — Но почему мы не сбросили продовольствие?
— Сытость также убивает, как голод, — отозвался Чухновский. — Из троих только один держался на ногах — крайнее истощение. Пусть уж их накормят на «Красине» по всем правилам медицины. — И с ноткой торжественности добавил: — Передайте Самойловичу координаты Мальмгрена.
В то время как Алексеев передавал на корабль радостное сообщение, Чухновский пытался вывести самолет из тумана. Это ему не удавалось: непроницаемый полог задернул ледяную броню океана.
— Координаты приняты, — доложил Алексеев. — Поздравляют с успехом, обнимают, целуют…
— Какая у них видимость?
— Видимость плохая, на льду разложены костры, — ответил Алексеев. — Предлагают немедленно вернуться.
Самолет закутало в туман, как елочную игрушку в вату, полет происходит вслепую.
— Сообщите: пока у нас есть горючее, будем продолжать поиски Амундсена и Алессандрини…
На какой-то миг из тумана проглянули льды; черная широкая полынья, и вновь все исчезло в молочной мути.
Самолет по-прежнему шел в густом тумане, но порой в этом тумане возникали словно бы глубокие колодцы. И Страубе углядел на дне такого колодца алую точечку.
— Красная палатка! — вскричал он с волнением. — Словно капелька крови!..
— Подтвердите координаты красной палатки, — сказал Чухновский летнабу.
— Горючее на исходе, — заметил Страубе.
— Черт бы побрал прожорливость этих моторов! — в сердцах сказал Чухновский. — Где мы находимся?
— В районе Семи островов.
— Постараемся дотянуть до базы…
Но берег возник из тумана так внезапно и так близко, что от него уж не уйти было в высоту. Да и не на чем — горючее кончилось.
И все же Чухновский попытался поднять самолет. Мотор задыхался, поглощая последние капли бензина. Затем начались перебои, машина рывками теряла высоту.
— Сообщите, идем на посадку в районе Семи островов…
Все ближе шипы торосов, острые, как акульи зубы. Сесть здесь — это значит наколоть самолет на один из шипов, словно бабочку на булавку. Но летчик высмотрел чистый просвет между торосами, очень узкий, очень короткий, и со снайперской меткостью вогнал туда самолет. Большому и сильному «юнкерсу» требовалась посадочная дорожка куда длиннее. Толчок, удар, треск, снова удар. Враз отлетели оба винта, лопнуло шасси.