— О черт! — охнул Биаджи и, будто от подледного толчка, отлетел в сторону. Лед вспучился под ним, а на том месте, где стояла рация, разверзлась полынья. И как-то очень спокойно, плавно, бесшумно рация погрузилась в полынью.
Не раздумывая, Биаджи кинулся в ледяную воду. Он нащупал рацию, попытался извлечь наружу, но в последний момент не удержал.
— Бросьте, сумасшедший!.. — заорал Вильери.
Он подбежал к Биаджи, протянул ему руку, но радист и внимания не обратил.
— Чечиони, помогите!
Корчась от боли, извиваясь, словно членистоногое, Чечиони пополз к полынье. Ему удалось дотянуться до Биаджи, но маленький радист вырвался и, потеряв опору, с головой ушел под воду…
То простое, таинственное и неотвратимое, что творилось сейчас в этой точке Ледовитого океана, набрало высшую силу. Ледяное поле умирало на глазах. Оно уже не было полем, трещины превратились в широкие промоины, от льдин отваливались громадные куски и ворочались в темной воде. Истончившийся лед стремительно таял под действием воды и солнца, его малую толщу проточили бесчисленные полыньи. В одну из таких ям провалился Трояни. Слепой Бегоунек ринулся ему на помощь, сам оступился в воду, с неимоверным трудом вытащил на лед свое большое тело и за край одеяла стал втаскивать Трояни…
Над водой показалась голова Биаджи, видимо, он нашел упор и толкнулся вверх. В руках у него была рация.
— Брось!.. — срывался с голоса Вильери. — Слышишь, брось!.. Она все равно ни к черту!..
Но Биаджи был тем солдатом, что не выпускает оружия даже из мертвых рук. Вильери содрал с него шапку и ухватил за волосы. Мокрые короткие волосы выскользнули из пальцев, и Биаджи вновь ушел под воду.
Чечиони погрузил руки в ледяное крошево, нашел радиста, рванул на себя, нехорошо закричав от собственной боли. Вновь возникла черная голова, плечи и верхняя часть туловища Биаджи, он по-прежнему прижимал к себе ящик рации, а глаза его были закрыты.
— Друзья!.. Друзья!.. Где вы?.. — слышался трагический голос Бегоунека. Он кружился, словно слепая лошадь, оступаясь в полыньях, весь обросший льдом, беспомощный, жалкий и страшный.
Новая трещина разломила льдину, черно вспухла в ней, и хлынула на лед вода океанских глубин…
…«Красин» спешит на выручку. Все на ледоколе напряжены до предела.
На пределе шуруют топки полуголые кочегары.
На пределе усталость радистов, их без конца теребят, а им давно уже никто не отзывается.
На капитанском мостике — бледный, подтянутый Эгги. На мачте — дозорные, палуба и борта запружены людьми, припавшими к биноклям. То одному, то другому кажется, что он обнаружил потерпевших. Этот счастливец начинает кричать, размахивать руками, все кидаются к нему, вперяют в даль окуляры, но обнаруживают либо тюленей, либо моржей, либо медвежье семейство, либо просто игру света и тени.
Короткое разочарование, новый поиск, новая добрая вспышка, новое огорчение…
И вдруг чей-то странно спокойный голос:
— Вон они!
Все бинокли уставились в одном направлении. Красинцы видят небольшую льдину, хрупкую и непрочную в громадности простора, а на ней недвижно распростертые фигуры четырех людей. Пятый — его видно со спины — застыл в сидячем положении. Когда-то так вот лежало девять человек из состава экипажа «Италии», а десятый, мертвый, сидел на валуне. Но у красинцев, естественно, не могло быть подобной ассоциации. Они глядели в молчаливом ужасе на этих пятерых, и каждого томило предчувствие, что помощь запоздала.
В молчании подходит ледокол к льдине.
— Он движется!.. Глядите, движется!.. — прозвенел голос Любы.
В кругах бинокля видно, что сидящий человек равномерно подымает и опускает руку. А еще через некоторое время не осталось сомнений, что человек этот безотчетливо тюкает ключом мертвой рации.
— Это Биаджи!.. Радист Биаджи!..
И тут «Красин» заревел. Распростертые на льду фигуры зашевелились. Люди приподнимались, цепляясь друг за дружку, пытались встать. У них не осталось сил, они оскальзывались, падали, снова подымались, им хотелось стоя встретить спасителей. И они добились своего. Приваливаясь друг к другу, в товарище находя опору, они стали в рост на ледяном своем островке.
И все на корабле, начиная с маленькой Любы, у которой глаза на мокром месте, кончая невозмутимым капитаном Эгги, заплакали не от жалости или умиления — от светлого чувства человеческого братства.
Подняв на Пономарева мокрое от слез лицо, Люба сказала:
— Надо, наверное, всегда так жить, как будто кого-то спасаешь.
Пономарев понял и положил ей на голову большую добрую руку.
…В Нью-Олесунде в своей комнате томится мисс Бойд. Пепельницы полны окурков, которые натыканы также в цветные горшки, фарфоровые вазочки и раковины, изобильно украшающие комнату. В комнате реет сизый дым.
Мисс Бойд только что осушила очередной стаканчик виски, щеки ее зарумянились ярче обычного, глаза заблестели, только рот по-прежнему печален. Мисс Бойд закружилась по комнате, напевая венский вальс, тот самый вальс, что играл Амундсен, когда к нему приходил прощаться Финн Мальмгрен. И вдруг как подкошенная упала в кресло.
Перед ней на ночном столике — большая фотография, вставленная в рамку, похожую на оклад; из мехового капюшона глядит спокойное суровое лицо Руала Амундсена. Глаза мисс Бойд затуманились, и она нисколько не удивилась и совсем не испугалась, когда в темном углу комнаты обрисовалась фигура человека в малице с капюшоном, надвинутым на голову. Мисс Бойд заговорила тихо, с невыразимой нежностью:
— Вот вы и пришли, Руал… Я столько лет ждала этой встречи. Я видела вас часто… во сне, в грезах наяву, со дна бокала всплывало ваше прекрасное лицо… Я люблю вас, Руал… Я полюбила вас девочкой, когда вы вернулись из своего первого плавания, и с тех пор храню вам верность… Люди считают, что я искалечила свою жизнь, но это неправда. Так хорошо и горько быть верной любимому, который даже не знает, что ты есть на белом свете. Почему вы молчите, Руал?.. И почему вы явились мне? Лишь души умерших могут являться живым, или… Боже мой, я все поняла, все!..
Дух отступил, и тихий сумрак поглотил его.
Мисс Бойд заметалась пр комнате. Она хватала чемоданы, швыряла в них первые попавшиеся под руку вещи, с ее губ срывалось, словно в бреду:
— Он погиб… погиб… Прочь отсюда, немедленно прочь!
— Можно? — в комнату вошел Рийсер-Ларсен.
— Не говорите ничего! — закричала мисс Бойд. — У вас лицо измазано неудачей!
— Вы правы, — задумчиво сказал Рийсер-Ларсен, — мне слишком долго везло, сейчас пришла расплата…
— Я уезжаю!.. Продолжать поиски бессмысленно! Его нет, нет!..
— Вы слишком рано отчаялись.
— Молчите! Если б у меня оставалась вера, я наняла бы целую эскадрилью, я бы всех заставила служить ему… Но его нет, нет!.. Уходите, мне не о чем с вами говорить!..
Рийсер-Ларсен повернулся и молча вышел.
Мисс Бойд с яростью отчаяния швыряет в чемодан свои вещи…
…В Кингс-Бее царит радостная кутерьма. Принарядившиеся жители Нью-Олесунда толпятся на берегу бухты. Здесь же снуют съехавшиеся со всего света корреспонденты. Усеяны нарядными пассажирами палубы океанского туристского парохода «Стелла Полярис», прибывшего сюда специально ради того, чтобы путешественники могли взглянуть на «Красина». Советский ледокол уже входит в бухту.
С «Читта ди Милано» спускают бот, чтобы принять на борт спасенных «Красиным» соотечественников и, теперь уже единственного иностранца, доктора Бегоунека.
Из своей каюты, опираясь на костыль, сильно прихрамывая, вышел Умберто Нобиле. Его исхудавшее, бледное лицо гладко выбрито, пуговицы мундира начищены, брюки отутюжены, он тоже как мог принарядился для встречи с товарищами по несчастью.
Капитан Романья ди Манойя, расфранченный как петух, преградил ему путь.
— Вам лучше оставаться в своей каюте, вы слишком слабы.
— Я прекрасно себя чувствую. И я должен лично поблагодарить красинцев.
— Я попрошу профессора Самойловича посетить вас в свободное время на «Читта ди Милано».
— Но мы должны немедля договориться о поисках группы Алессандрини!
— Это лишнее. Правительство считает, что все спасательные работы закончены. Группа Алессандрини погибла при взрыве оболочки.
— Это не более чем домысел! — возмущенно вскричал Нобиле.
Романья жестко усмехнулся.
— Вы так относитесь к мнению дуче?
— Скажите, что все это значит?
— А то, полковник, что вы достаточно облагодетельствовали людей, доверивших вам свои жизни. Отойдите в сторону. Праздник этой встречи не для вас. Вы вернетесь в свою каюту и будете находиться там, пока я не разрешу вам выйти. И мой совет; не носите этот мундир… во всяком случае, до суда.
Но Умберто Нобиле уже все понял в ту секунду, когда Романья назвал его «полковником». Он нашел в себе силы для презрительной усмешки.
— Странно, что у нас наказание предшествует следствию и суду!
— Напрасно обольщаетесь — это еще не наказание! — нагло сказал Романья. — И почаще вспоминайте слова его святейшества: «Крест господень — тяжкая ноша!»
Нобиле повернулся и, хромая сильнее обычного, проковылял в свою каюту.
Он опустился на узкий диванчик, склонил голову на кожаную подушку и закрыл лицо руками. Странные видения возникли перед ним.
Вот он яростно доказывает что-то людям в мундирах, сидящим за длинным, высоким столом. Люди сидят, опустив головы, а потом враз обращают к нему свои лица; оказывается, у всех сидящих здесь тупо-высокомерное, родственное дуче лицо капитана Романьи ди Манойя. И вдруг один из носителей облика капитана Романьи бросился к Нобиле и грубо сорвал с него генеральские погоны… Это видение вытесняется другим: постаревший, полысевший, поседевший Нобиле в штатском костюме что-то говорит в микрофон, глаза его полны слез, а рот кривится болью и бессилием; и сразу иное видение: теперь он говорит с парламентской трибуны, а в ответ несутся бешеный свист и крики: «Долой!», «Позор!», беснуются правые, травя левого депутата; и без перехода — еще более постаревший Нобиле бьется своим бедным, тоже постаревшим голосом в недоверчивую душу толпы. Он застонал и открыл глаза.