— Оправдываться — вот мое будущее… — проговорил он вслух.
И тут к нему на колени прыгнула Титина. Она скрывалась под диваном, но сейчас, словно почуяв, как нуждается в участии ее хозяин, впервые после катастрофы сама пришла к нему.
— Маскотта, — слабо улыбнулся Нобиле и стал гладить собачку…
— Как поживаете, генерал? — раздался звучный голос.
Нобиле вздрогнул и обернулся. Занимая дверной проем своей могучей фигурой, стоял Рийсер-Ларсен.
— Ларсен… дорогой!..
Нобиле вскочил и, забыв о больной ноге, кинулся к нему. Летчик вовремя поддержал его. Они обнялись.
— Как же вас пустили ко мне? Ведь я узник. — Нобиле горько усмехнулся.
— А я и спрашивать не стал. Как ваше здоровье, генерал?.
— Уже не генерал, меня разжаловали.
— В моих глазах вас никто не может разжаловать.
— Они сделали куда худшее — запретили искать группу Алессандрини!
— Не отчаивайтесь, генерал, надо верить и ждать, верить и ждать. Я до печенок убежден, что все пропавшие найдутся.
— Так почему же вы так печальны? — Нобиле пытливо вглядывается в лицо Ларсена. — Что с вами, Ларсен? Вы такой красивый, знаменитый, смелый, счастливый в каждом деле…
— Нет, удача разминулась со мной. Меня бросила невеста. Не дождалась моего возвращения. Не все норвежки Сольвейг. Она вышла замуж за оптового торговца. У него два неоспоримых преимущества передо мной: он прочно прикован к земле и никого не спасает. Мисс Бойд, вы, конечно, слышали о ней, предала меня. Ни с того ни с сего собрала чемоданы и удрала. Она почему-то уверилась, что Амундсен погиб. А я не верю!..
— И я не верю, — тихо сказал Нобиле. — Бог не допустит…
— Бог и сам дьявол не допустят, чтоб в живых оставались такие мерзавцы, как Цаппи, ничтожества, как Мариано, а Мальмгрены и Амундсены погибали! — с силой сказал Рийсер-Ларсен. — Пусть мне изменят тысячи невест и пусть все старые девы мира поверят в его гибель, я буду искать его. Если правительство отнимет у меня мой летающий гроб, я буду искать его на собаках, на лыжах, на карачках!..
Нобиле с чувством пожал ему руку.
— Вы правы: надо верить и ждать!.. — Он достал бутылку коньяку и наполнил две рюмки.
— Сколль! — торжественно произнес Рийсер-Ларсен норвежское застольное приветствие.
— Ах, как я люблю это доброе слово, как радостно мне слышать его от вас! — растроганно сказал Нобиле и встал. — За Амундсена!..
Они выпили.
— Как подумаешь сейчас, зачем была наша ссора с Амундсеном и все жестокости, что мы бросали друг другу, — с болью сказал Нобиле. — Почему прозрение приходит так поздно?.. Люди, люди, спасите ваши души! Спасите не на краю, не на последнем пределе, а когда все еще поправимо!..
Снаружи послышались громкий шум, крики. Нобиле выглянул в иллюминатор. Команда «Читта ди Милане» дружно приветствовала подошедший «Красин».
Нобиле видит, как сердечно прощаются спасенные со спасителями. Он видит обожженные морозом, исхудавшие, но чисто выбритые, веселые лица своих товарищей по красной палатке. Вот стройный, высокий Вильери в сером, очень идущем ему костюме и лихо заломленной кепке; вот улыбающийся и такой симпатичный Биаджи; вот Чечиони на новеньких костылях; вот добрый, толстый, трогательный Бегоунек в темных очках; вот маленький Трояни, тщетно старающийся казаться спокойным, ироничным. Мечется по палубе, обнимается с красинцами горбоносый — теперь навек зловещий — Цаппи, а на специальном кране спускают носилки с Мариано, и он слабо помахивает бледной рукой…
Поняв душевное состояние Нобиле, Рийсер-Ларсен ласково обнял его за плечи и покинул каюту.
Нобиле видит и красинцев, у аэронавта хорошее зрение: вот усатый Самойлович, они встречались в Гатчине, рядом с ним в кожаном шлеме пилота, верно, Борис Чухновский, какое у него милое, застенчивое лицо! Возле летчика — девушка с волосами цвета спелого ячменя, и еще летчики, офицеры, черномазые кочегары, матросы ледокола-спасителя…
У разжалованного генерала Нобиле такие сейчас глаза, что его пожалел бы даже злейший враг…
…По берегу Кингс-Бея бредет Рийсер-Ларсен. Он не видит, как некрупная тугая волна выкатывает на отмель желтый бак с отчетливой надписью черными буквами: «Латам». Затем море, словно передумав, приподнимает бак и, слегка подкидывая, играя, уносит его прочь от берега.
ПО СЛЕДАМ ОДНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
Бессрочная вахта
Летом 1928 года мы жили на даче возле Акуловой горы, прославленной Маяковским, над извилистой, омутистой Учей, но всей своей восьмилетней азартной и жадной душой я находился в далеких северных пределах, где люди жертвовали жизнью ради спасения других людей. Дирижабль «Италия» под командованием генерала Умберто Нобиле, совершив смелый рейс к Северному полюсу, потерпел аварию на обратном пути неподалеку от Шпицбергена. Командирская гондола разбилась о торосы, и часть команды была выброшена на лед, остальных унесло вместе с оболочкой дирижабля. И тут мир, раздираемый враждой идеологий, верований, честолюбий, экономическими и социальными противоречиями, вдруг вспомнил, что он кругл, целостен, замкнут в самом себе и уж в силу одного этого населен родственниками, пусть дальними и сварливыми. Люди четырнадцати национальностей пришли на помощь Нобиле и его спутникам.
Пока длилась эта героическая и страшная эпопея, некий скромный сержант все сильнее привлекал к себе симпатии мира. То был радист «Италии» Джузеппе Биаджи, отстоявший на льдине бессменную сорокапятидневную вахту. Непонятно было, когда он спит, ест. В любой час дня и ночи, в разных концах мира звучали его позывные; все коротковолновики мира были уверены, что в любой час дня и ночи они будут услышаны радистом «Италии». Его трудолюбие, самоотверженность, присутствие духа и мастерство вызывали всеобщее восхищение. Постепенно стали известны и другие черты его личности: верность товарищам, веселый нрав, неизменное добродушие и душевная стойкость. На многочисленных фотографиях, что ни день появлявшихся во всех газетах, простое лицо Биаджи с глазами, как влажный чернослив, лицо молодого итальянского крестьянина, притягивало к себе чудесным выражением доброты и надежности. И все, что случалось с ним во время дрейфа, было окрашено доброй улыбкой. В Риме у него родилась дочь, и он дал ей по радио имя Италия в честь родины и дирижабля. Первое сообщение, которое ему удалось поймать с «Читта ди Милано», плавучей базы дирижабля, было требование сообщить номер его военного билета, иначе там отказались верить в подлинность призывов: «SOS, „Италия“, Нобиле, SOS»; последним сообщением с Большой земли было напоминание римского муниципалитета, что сержант Биаджи не уплатил налога на собаку.
Биаджи был единственным «народным» человеком на льдине, и его ледовое существование не было окрашено ни в трагические, ни в героические тона, оно несло на себе печать тяжелого труда, бытовых радостей и огорчений.
Он был голосом знаменитой красной палатки, поэтому его все знали; он был неумолчным голосом, поэтому все уважали его; он был человечески привлекателен, поэтому все симпатизировали ему, но он не связал свое имя ни с дезертирством, ни с чем-либо темным, гибельным для окружающих, поэтому мировая пресса не занималась им столь вдохновенно, как зловещим Цаппи или слабым Мариано. О них да и некоторых других участниках злосчастной экспедиции газеты писали еще долго после того, как и следа не осталось от ледового лагеря. Сержант Биаджи ушел в неизвестность, как и положено нечиновному человеку. Он, правда, подобно всем своим товарищам по несчастью, написал книгу и на авторский гонорар приобрел мебель красного дерева. Затем мир на целых тридцать семь лет забыл о существовании маленького, смуглого, черноглазого радиста.
Между тем жизнь наградила его еще одним приключением. В пору второй мировой войны Биаджи попал в плен и целых семь лет провел в Индии. Он, видевший торосы и айсберги, непуганых белых медведей и моржей, северное сияние и черноту воды океанских глубин, нежданно разрывающей ледяную броню, увидел пальмы, слонов, священных коров, и худых, как на рентгеновских снимках, индийцев. Здесь из всякой рухляди, отбросов он умудрился собрать радиоприемник, каждый вечер пленные слышали голос далекой родины. Их накрыли, и сержанту Биаджи грозил расстрел, но восхищенные его изобретательским даром индийцы помиловали радиста.
Биаджи вернулся на родину, демобилизовался и завел бензоколонку на окраине Рима. В картузе с полукруглым козырьком, в сером выцветшем халате он с утра до поздней ночи питал проезжающие машины бензином и маслом, обмывал из шланга их запыленные бока, протирал стекла. Семья бывшего радиста жила скудно. Дать образование своим теперь уже взрослым детям — сыну и дочери — Биаджи не сумел. Они пополнили собой армию неквалифицированных рабочих. Появились внуки, но дочь не рискнула сделать мужем горького бедняка — отца своего ребенка, а сын не осмелился привести в дом бедную свою подругу.
И сын и дочь часто оставались без работы, и Биаджи один тянул всю большую семью. А потом случилось самое страшное в жизни бедняка: Биаджи заболел. Он крепился до последнего, работал и не шел к врачам. Его нельзя было заменить у колонки: если его крошечная автозаправочная выдерживала кое-как конкуренцию блестящих «эссо» и «шеллов», то лишь потому, что иным автомобилистам казалось лестным заправиться у легендарного радиста «Италии».
Желудочное кровотечение измотало сильного человека, он слег, и очень скоро все жалкие сбережения — то, что оставляли на черный день в робкой надежде, что день этот никогда не придет, — ушли на лечение и лекарства. Затем пришлось расстаться с бензоколонкой. Герою «Италии» со всей семьей грозила гибель от нищеты. Умберто Нобиле напомнил соотечественникам о некогда знаменитом радисте, он внес в «фонд Биаджи» триста тысяч лир, открыв список жертвователей. О. Биаджи заговорили газеты, была передача по телевидению, его поместили в бесплатный госпиталь…
Памятным акуловским летом я не играл в Биаджи. Я играл в Чухновского, Амундсена, Мальмгрена — ярких героев с радостно-трудной или трагической судьбой. И все же образ Биаджи и для меня, мальчишки, светился каким-то особым светом…