Но вот минул тот самый срок, какой понадобился людям, чтобы вспомнить о радисте «Италии», и пережитое в детские годы вновь нежданно вошло в мою жизнь. Кинематографисты нескольких стран решили поставить фильм о спасении экспедиции Нобиле, напомнить людям, что они способны не только к розни, но и к единению. Мне предложили написать сценарий. Нужно ли говорить, с какой радостью дал я согласие и пустился в «поиски за утраченным временем».
Наговорившись вдосталь с уцелевшими в жизненных бурях красинцами, надышавшись пылью архивов, старых журналов и газет, я отправился в Норвегию, Швецию, а затем в Рим. Здесь меня постигло разочарование. Генерал Нобиле уехал к больной жене в Калабрию, адмирал Мариано в самый канун моего приезда улетел в Испанию, Трояни давно уже переселился в Южную Америку, вице-адмирал Вильери находился где-то на севере, Цаппи умер два года назад, Чечиони — совсем недавно, Биаджи… Джузеппе Биаджи умирал в одном из римских госпиталей. Смерть последовательно вершила жатву в поколении, чья юность, чьи дерзания пришлись на двадцатые годы. Без всякой надежды на свидание, позвонил я в госпиталь и неожиданно услышал, что Биаджи хочет меня видеть.
Шофер такси без труда нашел эту тихую улицу, затененную рослыми пиниями. Четырехэтажное серо-желтое здание госпиталя тоже погружено в тень, лишь окна верхнего этажа позолочены солнцем. Толкнув тяжелую, с медной ручкой дверь, я прошел в прохладный вестибюль.
Из приемного покоя выметнулся дежурный врач в халате, скрипучем от крахмала и глажки, и белой шапочке.
— Это вы звонили? Второй этаж, палата 12. Синьор Биаджи ждет вас. С ним жена и дети. Постарайтесь не слишком утомлять его.
Большое бледное лицо на белизне подушки кажется смуглым. Когда-то у Биаджи были густые, черные как смоль волосы, теперь короткий седой ежик. Впрочем, в этом бледном, обреченном лице сохранилась несломленная сила. Хороши темно-карие теплые глаза, неразвернутая, застенчиво-добрая улыбка. Возраст и болезнь придали суровости мягким чертам Биаджи, он и похож и резко непохож на свои фотографии в молодости.
У постели — жена, пожилая, очень полная женщина, в ее движениях, повороте и наклоне головы, взмахе намятых плачем век порой мелькает былая прелесть; сын с заячьей губой и усталым телом много и тяжело работающего человека; дочь, небольшая, коренастая, с крепкой грудью……
— Здравствуйте, дорогой Биаджи, вам привет из Москвы от летчика Чухновского.
— Спасибо, — с подушки светит прекрасная улыбка. — Как он?
— Недавно перенес тяжелую болезнь, лежал в госпитале, сейчас в порядке.
— Слава мадонне!.. Редеет наш круг. За последние годы мы потеряли Натале Чечиони, Цаппи и… меня.
— Не гневи бога, Джузеппе! — вскричала жена. — Врачи так довольны исходом операции!..
Резко повернулась на стуле и обмахнула лицо рукой, чтобы скрыть рыдание, дочь Биаджи.
— Мама не знает, отца только разрезали и сразу зашили, — сказала мне тихо.
Биаджи исхудалой, но широкой в кости, еще сильной рукой погладил колено жены.
— Что бы вы хотели от меня услышать? — обратился он ко мне.
— Рассказ, пусть совсем коротенький, о самом сильном переживании вашей жизни.
— Я числился тогда во флоте, но служил на берегу, — чуть подумав, начал Биаджи. — Наша часть стояла в… — лоб его собрался в толстые складки.
— В Колино-Вольпи, — подсказал сын.
— Молчать! — с внезапной грозностью вскричал лежащий на койке человек. — Я или ты герой этой истории?
— Ты, ты, отец! — поспешно заверил сын.
— То-то!.. — смягчился больной. — Синьора Анита Биаджи была в ту пору синьориной Бучелли и составляла ровно четверть от своего нынешнего объема, но из-за этого я любил ее не меньше…
В рассказе Биаджи вставало маленькое селение под Римом. Полдень, жара, только что проехал воз, и поднятая им густая белесая пыль густо пудрит листья каштанов. Пыль окутала стройную фигуру девушки. Черные волосы стали седыми, смуглое лицо — серым, синяя юбка — голубой, а красная кофточка — розовой, будто выгоревшей. Пыль забила девушке пунцовый рот, маленькие, красиво вырезанные ноздри, она неудержимо расчихалась. Это привело в восторг трех изнемогающих от жары солдат, среди которых юный Джузеппе Биаджи с огромными черно-влажными глазами.
— Почешите переносицу, синьорина, вам сразу полегчает!
— Или прочтите сто раз «Отче наш»!
— Или поцелуйте будущего радиста королевского флота! — эта дерзкая шутка принадлежала Биаджи.
Девушка хотела гордо пройти мимо весельчаков, но, не удержавшись, снова отчаянно расчихалась и почти в слезах скрылась в полутьме лавчонки.
Пока Анита делала свои несложные покупки, Биаджи успел высвистать из прокаленной солнцем пыли щенка по кличке Скарамуччо. Мохнатый, уродливый щенок соединял в своем облике крайности многих пород: от таксы он позаимствовал удлиненное туловище и кривые ноги, от фокстерьера — расцветку, от эрделя — морду кирпичом, от пуделя — кудлатость.
Когда Анита вышла из лавки, Биаджи громко, так что слышала вся сельская площадь, приказал: «А ну, Скарамуччо, прыгни в честь синьорины!» — и пес высоко подпрыгнул, вызвав аплодисменты праздношатающихся. Девушка почистилась в лавке, и сейчас волосы ее были черны и глянцевиты, щеки розовы по смуглоте, кофта алела, юбка своей синью навевала морскую прохладу. Анита прибавила шагу, замешалась в рыночную толпу, и тогда послышалось новое приказание: «А ну, Скарамуччо, покажи, кто самая красивая девушка между Колино-Вольпи и будущим рождеством!» Пес стремглав кинулся в толпу, нагнал Аниту и осторожно взял в зубы край ее синей юбки. «А теперь прыгай, Скарамуччо, выше, еще выше, прыгай до луны, до звезд в честь прелестной синьорины!»
Скарамуччо прыгнул еще двадцать, или тридцать, или сто раз, и Анита поняла, что в итальянском флоте нет моряка более очаровательного, чем Джузеппе Биаджи. Каждую ночь Джузеппе убегал из казармы. Ночь давала им все: прохладу, защиту от любопытных взглядов, каменистую, белесо светящуюся тропинку, по которой они бродили, чуть касаясь друг друга локтями, плечами, ночь давала им много, много звезд. Но и самая звездная, самая бархатная ночь не могла ничего сделать, чтобы рядовой матрос, восьмой сын владельца крошечной апельсиновой фермы, и бедная крестьянская девушка стали мужем и женой. Самый вид Биаджи действовал на родителей Аниты хуже, чем развевающаяся тряпка на быка. Пришлось пойти на хитрость: Анита призналась в грехе, которого не было. Родители благословили свою дочь с чисто итальянской щедростью. Отец вытолкнул ее в одной спальной рубахе за порог, а мать швыряла ей в голову кастрюли, сковороды, жалкую ее одежонку. Голос синьоры Бучелли был слышен в предместье Рима: «Проклинаю!»
Уныло бормотал усталый и благодушный родитель Аниты. Конечно, Анита плакала и грозила утопиться — без всякого, впрочем, риска, ибо в окрестностях Колино-Вольпи нет воды. Биаджи от греха подальше посадили под арест. Но все эти печальные события не помешали тому, что через неделю мать Аниты, кроткая, нарядная, умиротворенная и растроганная, об руку со своим супругом, надевшим в честь торжества сюртук гарибальдийских времен, провожала в церковь молодых…
— Я прожил долгую и бурную жизнь, — закончил свой рассказ больной, — но пережитое в те далекие годы осталось самым сильным в моей памяти.
— Спасибо, Джузеппе, — с усилием произнесла жена.
— И я благодарен вам, Биаджи, и за рассказ и за урок высокой жизненной мудрости…
— Это простая мудрость, — с живостью перебил Биаджи. — Живешь, суетишься, летаешь на Северный полюс, а приходит час, и что ты уносишь с собой: лицо любимой, когда она впервые посмотрела на тебя…
С уголка рта на подбородок и дальше, на шею, грудь, на белизну рубашки и простыню побежала ярко-красная струйка крови, Биаджи тронул свою кровь и посмотрел на испачканные пальцы. Меня удивил его взгляд. Обычно людей пугает вид крови, особенно своей. Пугает как-то изумленно, растерянно, болезненно, словно мы никак не ожидали, что внутри нас циркулирует этот красный теплый сок. Но Биаджи посмотрел на свою кровь без малейшего испуга, серьезно, задумчиво и словно бы с уважением к незримой жизни организма.
Вбежал санитар. Я стал поспешно прощаться. Перед тем как откинуться на подушки, Биаджи чуть повернул голову и важно кивнул мне, говорить он не мог, кровь заполнила ему рот.
— Римское телевидение уже сделало фильм о папиной кончине, — с жалкой гордостью шепнул сын Биаджи.
Эти сообразительные люди поторопились. Биаджи еще раз обманул смерть. Врачи развели руками недоуменно и выписали его из госпиталя. Он снова оказался в старой своей квартире, где тщательно лелеемая мебель красного дерева так грустно не вяжется с облезлыми стенами, задымленным, потрескавшимся потолком, с углами, скопившими зеленую плесень; в квартире, куда доносятся из колодца двора, завешанного бельем, пряные запахи еды и мыльной пены, крикливые голоса вечно спорящих женщин, хриплое пение подвыпившего инвалида на тележке, голоса детей, простая, горькая, терпкая, прекрасная жизнь, частицей которой является и сам Биаджи.
Маленький радист все еще несет свою бессрочную вахту, он не из тех, кто умирает раньше смерти.
У майора Эйнара Кристеля
Когда я узнал, что в Стокгольме живет майор в отставке Эйнар Кристель из спасательной летной группы капитана Турнберга, во мне затеплилась надежда, что наконец-то приоткроется тайна трагической гибели Финна Мальмгрена. У меня не было к тому никаких оснований, кроме одного: майор Кристель явится первым шведом, с которым я буду говорить о Мальмгрене. Поездка в Упсалу, где Мальмгрен работал многие годы, где некогда училась его невеста Анна Норденшельд, где ему поставлен памятник, почти ничего не дала мне для работы. Вернее, поездка дала пейзаж. Теперь я знал, о чем мог вспоминать оставленный спутниками в ледяной могиле Мальмгрен, какие видения могли реять в его мозгу, охваченном смертным сном замерзания. Но, быть может, я напрасно распространяю на других то, что присуще только мне: мои скорбные видения — в снах на войне, в полубреду контузии, в бреду болезни — были всегда «пейзажны»…