В Швеции так высоко поднято достоинство человеческой личности, что регулировщик не может собственноручно наказать нарушившего правила езды шофера. Но, быть может, высшее уважение к человеку — признать его право на проклятые вопросы, не загонять тревогу духа на чердачный, отрезанный от остального здания этаж, не избавлять его от скорбной и беспокойной памяти о Мальмгрене, отступившем от кодекса победительной удачи…
В стране Амундсена
Когда о стране судишь по книгам, то невольно попадаешь впросак. Я ожидал в каждом норвежце увидеть лейтенанта Глана, в каждой норвежке — Эдварду. Но юные богатырши и длинноногие, спортивного напряжения спутники их, заполнявшие вечерние улицы Осло — днем город пустынен, — обескураживали однозначностью простых своих устремлений: к танцам, джазовой музыке, ледяному пиву и горячим сосискам. Их старшие соотечественники поражали уравновешенностью и самодовольством. Даже демонстрации, а здесь все время чего-то требуют, начисто лишены бурления чувств. Идут ровными рядами чистенькие, в серебряных букольках, пастельно-румяные старушки и под стать им аккуратнейшие старички. Думаешь, массовая воскресная прогулка, нет, это демонстрация, участники ее требуют повышения пенсий. Так же спокойно и дисциплинированно государственные служащие требуют тринадцатой зарплаты, докеры — прибавки жалованья и т. д. Несколько красивых полицейских на рослых зеркально полированных конях с тонкими забинтованными ногами призваны скорее украсить гражданский праздник коллективных требований и протестов, нежели помешать его ровному течению. Малую суету вносят лишь толстозадые, евнуховидные братья и сухопарые сестры из «Армии спасения», примазывающиеся к каждой демонстрации, дабы нажить общественный капитал.
Потом я утешил себя тем, что Гланы, как им положено, скрываются в лесах, слушая мягкий постук еловых шишек, сшибаемых осенним ветром, а Эдварды возле них несут службу любви, томления и неверности.
Но это пришло позже, а в день, когда я отправился в киноцентр, мной еще владели романтические иллюзии. Я полагал, что меня примут с распростертыми объятиями. Ведь наш фильм воспоет героев Норвегии: Амундсена и Рийсер-Ларсена; в нем пройдут король Гакон и капитан Вистинг, знаменитый: Лейф Дитрихсен и юный Лютцов-Хольм. Семидесятимиллиметровая камера запечатлеет красоту уютного Осло, яркого ганзейского Бергена, чуть печального северного Тромсё, суровое очарование Лафотенских островов, фиордов, шхер, заснеженных гор…
Все это весьма мало тронуло кинематографическую главу Норвегии, рослого, толстого, словно набитого ватой, и его заместителя с тусклой наружностью профсоюзного лидера, изменившего интересам рабочего класса.
Трюгве Нюгор, служащий нашего отделения «Союзэкспортфильма», присутствовавший при этом свидании, объяснил глетчерную холодность норвежских кинодеятелей следующим образом: они поняли, что наш фильм будет стоить слишком дорого, чтобы они могли рассчитывать на участие в постановке, и потому сразу утратили к нему интерес и симпатию. «Наши богатые люди недостаточно богаты, чтобы позволить себе хоть какое-то бескорыстие. Дайте им заработать, и вы увидите, какими они могут быть оживленными, искрящимися, нет заработка — нет жизни, нет тепла!»
До конца встречи я пробыл словно в морозильнике. Лишь на миг в толстяке затеплился тусклый огонек гостеприимства, и он подарил мне справочник, посвященный норвежским актерам театра и кино. Этот справочник мог пригодиться нашей съемочной группе при выборе актеров. Но в прихожей под рокот прощальных слов вице-глава хладнокровно забрал у меня справочник. Поглядев в последний раз на боссов норвежского кино, я подумал, что девятую музу едва ли ожидает здесь стремительный расцвет, и с этой мыслью покинул негостеприимный кров…
А на улицах царил фиолетовый березовый подвечер. Пока я томился в кинооффисе, прошел дождь, и освеженные старые березы запахли во всю мощь стволами в серо-зеленом мхе и листвой в первой сентябрьской прожелти. Как красивы березы в городе! Куда красивее лип, кленов, тополей и кипарисов, которые — шутки Гольфстрима — в одной лишь Норвегии соседствуют с северянками-березами. Амундсен любил Осло. Но едва ли не больше он любил Берген. Он любил все города своей родины от Драммена до Тромсё, откуда совершил свой последний роковой вылет. Но Тромсё расположен слишком далеко, а срок моей командировки краток. Я смогу лишь съездить в Драммен — час на машине, слетать в Берген — сорок минут пути на САСовской «каравелле». Но до этого я побываю в Арктическом институте…
А сейчас я шагал от киноцентра в сторону Карл-Иоганна, вдыхая щемящую горечь берез, порой дружески касаясь их влажных, шершавых, добрых стволов, и думал об Амундсене. Что заставило его отправиться на поиски Нобиле? Жизнь одарила его тремя огненными любовями: к Норвегии, к Арктике, к славе, и одной ненавистью — к генералу Нобиле. Он ненавидел Нобиле столько же из-за тех материальных потерь, которые принесла ему бурная журналистская деятельность генерала по возвращении из полета на «Норге», сколько и за то, что Нобиле втиснулся — в шитом золотом парадном мундире — между ним и славой. Когда, перелетев Северный полюс, дирижабль «Норге» опустился возле города Нома, жители, кинувшиеся приветствовать героев, невольно отдали предпочтение блестящему офицеру перед заросшими щетиной, по-мужицки одетыми скандинавами, чьи имена: Амундсен, Рийсер-Ларсен, Вистинг, Мальмгрен, им мало что говорили. Это определило дальнейшее поведение Нобиле, впервые ощутившего хмельной аромат славы. Нельзя сказать, что он, создатель и командир дирижабля, вовсе не имел права держаться на равных с Амундсеном, начальником экспедиции. Руководители норвежского летного клуба, которые от имени Амундсена вели с ним предварительные переговоры, очень плохо защитили интересы своего доверителя, не обеспечив ему обычных привилегий.
Давно разорившись, Амундсен осуществлял свой смелые походы и полеты в долг. Статьи, книги, фотографии, киноленты, доклады помогали ему кое-как удовлетворять кредиторов. В данном случае он оказался лишенным приоритета, чем не преминул воспользоваться Нобиле.
Взбешенный, Амундсен не слишком справедливо обрушил весь свой гнев на генерала. Тот не остался в долгу. Началась ожесточенная и недостойная перепалка. А затем был полет Нобиле к полюсу на дирижабле «Италия», катастрофа, и Амундсен без колебаний устремился на выручку своему злейшему врагу. Конечно, у него не было ни самолета, ни денег. И тут французский ас майор Гильбо предоставил в его распоряжение своего любимого героя — самолет «латам», экипаж и себя самого. Они вылетели из Тромсё в Кингс-Бей, чтобы оттуда начать поиски Нобиле, но так и не достигли Шпицбергена. Вскоре к берегу прибило поплавок «латама»…
И было торжественное возложение венка на могилу Амундсена. В открытом море Фритьоф Нансен, крепкий и гибкий, как стальной прут, легкий, как дух воздуха, бросил за борт большой железный венок, перевитый траурной лентой с именем Амундсена. По герою и могила — весь Ледовитый океан!
Полетом на «латаме» Амундсен перечеркнул все им же самим установленные законы. И главный из них: в Арктике не летают в одиночку, только парами.
Амундсен не был ученым — исследователем Арктики, хотя и сделал значительный вклад в науку. Но собранные им материалы обрабатывались Нансеном и другими учеными. Вместе с тем Амундсен не был и спортсменом в чистом виде; как, например, американский летчик Бэрд, опередивший его в достижении Северного полюса по воздуху. Бэрд действовал согласно поговорке: или пан, или пропал. Он отправился к полюсу, не обременив свой двухместный самолет ни солидным запасом горючего, ни продовольствием, ни снаряжением, и полюс, беспощадный к людям, отдававшим ему мозг и душу, знания и опыт, отпустил подобру-поздорову этого мотылька. Пафос жизни Амундсена был прямо противоположен бардовской спортивной лихости. Обуянный верой в человеческое всемогущество, он хотел доказать, что человек — подлинный хозяин своей планеты и для него нет недоступных мест на земном шаре. Надо только суметь возвести предусмотрительность в степень фанатизма, продумать, взвесить каждую мелочь, ничего Не забыть, ничем не поступиться в стадии подготовки. Разработку предстоящей экспедиции надо начинать с возвращения. Поэтому и оказался по плечу Руалу Амундсену весь комплекс задач, стоящих перед целым поколением полярных исследователей начала века. Он осуществил полный арктический цикл: открыл Южный полюс, совершил трансполярный перелет через Северный полюс, прошел Северо-Восточным и Северо-Западным Великими морскими проходами.
А на поиски Нобиле он ринулся с азартной, легкомысленной отвагой, достойной Бэрда, но никак не старого, матерого полярника, творца мудрых, самоохранных законов. Его не смутило, что «латам» летит в одиночку, что жидкий корпус да и вся конструкция самолета не пригодны для севера, что перегруженная машина лишь с третьей попытки сумела оторваться от водной глади Тромсё-фиорда; не проявил он и всегдашней скрупулезной заботы о провианте и снаряжении. Почему вообще Амундсен при всей закоренелой ненависти к Нобиле так рьяно устремился ему на выручку? Его залубеневшая на арктических ветрах душа чуждалась снисходительной отходчивости. Большинство современников видело в этом высокое благородство Амундсена; недоброжелатели — фашистская итальянская печать — показной, рекламный жест; Лион Фейхтвангер — отдающее демонизмом торжество над поверженным соперником, торжество, вершина которого — гибель не за други своя, а за ворога, — героико-трагический финал, достойный Амундсена!
Ну что же, для того я и нахожусь в Норвегии, чтобы разобраться во всем этом, и если не проглянуть истину — что есть истина? — то хотя бы найти правду для себя самого.
С этими размышлениями вступил я в толчею Карл-Иоганна. Посасывая эскимо, длинноволосые юнцы и прелестные их коротко стриженные подруги вяло, без любопытства, наблюдали какое-то шествие, движущееся в сторону Национального театра. Туда же на рысях направлялась кучка толстозадых мужиков в униформе «Армии спасения». Обитатели дома для престарелых требовали повышения суточного содержания…