Разгуливающий по пустынному причалу пожилой бергенец, одетый со старомодной элегантностью: серый приталенный костюм, крахмальный воротничок с альпийским блеском, черный шелковый галстук, черный котелок — помогал вообразить Руала Амундсена, так же вот, в который раз, с добротой и тихой гордостью озирающего Берген: разноцветные дома, взбегающие по кручам окружающих бухту гор, солидные, еще ганзейских времен, здания складов, лабазов стариннейших фирм, хранящих на фасаде гербы Бергена и Любека, даты основания фирм, восходящие к пятнадцатому веку, и прекрасные искони норвежские фамилии: Скуртвейт, Скульстад, Гундерсен и среди прочих Амундсен, владелец складов. Сюда Амундсен не раз возвращался из странствий, отсюда уходил в неведомое; первым и последним впечатлением о родине были для него пестрядь нарядных домов, сумятица флагов, мачт, парусов, труб, кранов, дымов, запах рыбы, пеньки и дегтя — квинтэссенция норвежской жизни. Норвегия — мировой морской извозчик, а Берген — постоялый двор, полный россказней и легенд, уюта, нужного, хоть изредка, даже самому неустанному путнику, простого веселья, свиданий и разлук, смеха и слез, — суровый, знаменитый, одинокий человек никогда не жалел для него доброго взгляда…
За пирсом громко, с какой-то вызывающей печалью кричали большие жемчужные чайки…
К вечеру Берген ожил, открылись кафе, вмиг наполнившиеся щеголеватыми матросами разных национальностей и рослыми золотисто-загорелыми девушками; молодые красивые матери устремились с колясками на сквер, осененный брызгами высоченного фонтана, сквозь радужную пыльцу едва просматривался бронзовый памятник Григу. У подъезда городского театра, охраняемого неизменным Бьёрнстерне Бьернсоном, на гранитных ступенях, днем отданных в безраздельное владение играющим детям, появились чопорные, в черном, господа и дамы с перламутровыми биноклями в руках. Это им, таким приличным, стерильным, успокоенным, Амундсен не давал закоснеть в уюте и ограниченности малого существования в стороне от сквозняков века, в защищенности слабой, периферийной страны. Он делал им роскошные, абстрактные, ненужные — и все же заставлявшие сердца звенеть, а глаза сверкать, — удивительные подарки: Южный полюс, Северный полюс, воздушный мост между Старым и Новым Светом…
Мне не суждено было увидеть ночную жизнь Бергена, раньше, чем зажглись фонари, к зданию аэрофлота был подан автобус…
Я вернулся в Осло — из золота заката в чистую, хрустальную сиреневость погожих сумерек, еще не побежденных электрическим светом. Мы круто сели на горящую багрянцем воду и лишь случайно — так казалось — ухватили колесами краешек посадочной площадки…
На Карл-Иоганне, возле музыкального кафе, где выступают доморощенные биттлы, женоподобные их почитатели затевали какую-то бузу с прекратившей бастовать полицией. Чего они-то могли требовать? Ведь идея их существования в бесцельности, ни к чему не стремиться, ничего не желать. Но биттлы — поклонникам присвоено имя кумиров — волновались… Любопытно, в тот самый вечер их более активные стокгольмские коллеги вступили в трехдневный бой с полицией. Быть может, биттлы с Карл-Иоганны испытывали воздействие каких-то флюидов, подобно тому как звери предчувствуют землетрясение?..
…Когда рыбаки, яхтсмены, туристы проплывают мимо этого дома, ставшего на уступе крутого лесистого берега, под соснами, продолжающими и за домом ярусное восхождение к аквамариновому небу, они подымают на мачту флаг; военные и моряки отдают честь. И король Улаф и кронпринц, страстный яхтсмен, салютуют дому, прикасаясь к околышу фуражки. Но нам этот дом достался не снизу, с воды, а сверху, мы словно упали к его воротам в трухлявом «оппельке» с сосновой и можжевеловой кручи, в стоне и скрежете бессильных тормозов, в легкой дурноте, и мы не успели наладиться на торжественную встречу с домом.
Внизу простиралась пустынная, темно-синяя, жгуче отблескивающая вода фиорда; у песчаной кромки берега переваливалась с боку на бок тревожимая набегающей волной, старенькая, рассохшаяся лодка; кроны сосен упирались в небо, сгущая возле себя его синеву. От служебной постройки в нашу сторону шел, на ходу подтягивая старые штаны, загорелый пожилой человек с ярко-синими, уже издали, глазами.
— Капитан Густав Амундсен! — с гордостью сказал Трюгве Нюгор и, щадя износившийся пол машины — хозяин запретил нам опускать ноги, — вывесился на руках и толчком бросил свое тело наружу.
Трюгве было чем гордиться. Нашему приезду сюда предшествовала длительная телефонная разведка, которую Трюгве провел с редким мужеством и находчивостью. Прежде всего он попытался установить, кто из родственников Амундсена остался в живых. Это потребовало многоступенчатых переговоров. Прижимая трубку плечом к уху, Трюгве дотошно расспрашивал своим хрипловато-вежливым голосом множество людей, именуя их: «господин агент», «господин секретарь», «господин директор». В Норвегии до сих пор сохранилось осмеянное Гамсуном пристрастие к званиям, особенно среди государственных служащих. Редко человека назовут просто по фамилии, например: «господин Иенсен», нет, обязательно с добавлением: «господин агент Иенсен», «господин доктор Иенсен», «господин рассыльный Иенсен». Даже добрые знакомые не прочь повеличать друг друга: «господин телеграфист», «господин аптекарь», «господин оптовый торговец», «господин спринтер». Ну, а уж если человек плавал на корабле хотя бы буфетчиком, то в старости он непременно: «господин капитан».
Трюгве довольно долго не имел успеха, пока кто-то не посоветовал ему позвонить в загородный дом-музей Амундсена. Может показаться странным, но Трюгве впервые слышал об этом учреждении. И тут его ожидала двойная удача: оказывается, дом-музей не только существует и открыт для обозрения, но хранителем в нем племянник и соратник Амундсена — Густав, сын его любимого брата. «Капитан Амундсен», «Капитан Амундсен»… — медово, растроганно рокотал через некоторое время Трюгве Нюгор в телефонную трубку…
До чего же похож Густав Амундсен на своего знаменитого дядю! Тот же рост, то же сложение, то же сопряжение мускулов на худом выразительном лице, та же пронзительная, неистовая синь глаз. Лишь орлиная крутизна характерного амундсеновского носа выпрямилась в небольшой ущерб сходству, но в большой ущерб лицу, потерявшему в резкой силе. А так похож! Особенно, когда закурил, сжав краешком обветренных губ мундштук, и вдруг поглядел вдаль, по-орлиному, прямо на солнце.
Трюгве что-то сказал ему по-норвежски. Густав Амундсен издал странный горловой звук — не то взрыднул, не то всхохотнул, а может быть, обе эмоции одновременно вспыхнули в нем, и широким движением руки направил нас к двери. Ключ, извлеченный из глубокого кармана штанов, вхолостую проворачивался в замочной скважине. Амундсен что-то крикнул насквозь прокуренным, навек застуженным, но хорошим, добротным мужским голосом, и откуда-то, вся развеваясь по ветру, которого не было, юбкой, кофтой вроспуск, незаколотыми легкими волосами, улыбаясь большой улыбкой ярко-красного рта, возникла молодая женщина с гремящей связкой ключей. Кем была она Густаву Амундсену? Дочерью? Женой? Подругой?.. В нем снова взрыднулось-всхохотнулось — вспышка радости-боли навстречу любимому существу. И я понял, что все-таки нашел на этой земле Глана.
Молодая женщина уперлась в дверь голой коленкой, обронив с ноги разношенный шлепанец, затем резко рванула на себя, тут же щелкнула ключом, и дверь распахнулась в мягкий сумрак прихожей…
Дом Амундсена отражает его личность. Безукоризненным порядком. Удобством и совершенством каждого предмета обстановки. Спальней, воспроизводящей корабельную каюту, — это не чудачество диккенсовского моряка в отставке, а умная забота о том, чтоб не нарушался сон при переходе от оседлости к путешествию. Отсутствием случайных, недоброкачественных или ненужных вещей; видно, что хозяин сам выбирал каждую мелочь, обряжая свой дом с той же тщательностью, с какой готовил свои экспедиции: все ножи остры, ложки по рту, стаканы по руке, бокалы устойчивы, тарелки вместительны, книги по вкусу, а не для вида, эспандер дьявольски туг, часы (столовые с корабля «Королева Мод»), хронометры, градусники, барометры и ныне с безукоризненной точностью несут свою службу.
Да, в этом доме понятнее становится, почему именно Амундсену удалось решить задачи, оказавшиеся не по плечу стольким отважным людям. Он, как никто, понимал, что в полярных условиях жизнь человека зависит от самой последней мелочи, а вернее сказать, что любая мелочь там на вес жизни. Поэтому каждую деталь снаряжения он возводил в королевский ранг.
Чучело белого медведя, чучело пингвина, чучело канарейки… А где же знаменитые коллекции Амундсена? Оказывается, еще при жизни путешественника они ушли на уплату долгов…
Мы бродим по комнатам, шаги наши то бесшумно тонут в коврах, то рождают легкий скрип на зеркально натертом паркете. Маленькое пианино, на пюпитре — «Марш» Свенсона, миниатюрный гонг, изысканные туалетные принадлежности… На многих вещах, населяющих этот дом, печать женского изящества, а между тем ни одна женщина не свивала здесь даже кратковременного гнезда.
Капитан Густав, откашливая свой полувзрыд-полусмех, напоминающий клекот простуженного орла, поведал, что с началом странствий Амундсена женщины навсегда исчезли из его жизни.
— А ведь он нравился дамам, черт возьми! — с бравым видом вскричал Трюгве Нюгор.
— Еще как! В юные годы он одерживал бесчисленные победы. А потом обручился с Арктикой, и эта любовь поглотила его целиком.
— Ну, а когда он не путешествовал?.. — сказал я.
— Он всегда путешествовал… Если он не был в пути, то писал книгу о последнем путешествии или обдумывал новое, готовился к нему, собирал средства. У Амундсена не было досуга, и этим он отличался от других людей. Последние годы жизни все его силы поглощала борьба с кредиторами. Он подарил людям Южный полюс и два Великих морских прохода, а сам не имел крыши над головой.
— А этот дом?!
— Пошел с молотка, как и все остальное имущество. Посол Гадэ купил его для Амундсена, но ввести своего друга во владение не мог, иначе все началось бы сначала. Как ни крути, а выходит, Амундсен жил здесь из милости…