Но, еще не оправившись от шока, люди никак не отозвались на его крик. И Бильери, и Трояни, и Чечиони лишь глянули в сторону Биаджи и продолжали заниматься своим делом. Бильери тащил мешок с провизией, выпавший из гондолы дирижабля; Трояни возился с рацией: коротковолновый передатчик и аккумуляторы тоже благополучно «приледнились»; Чечиони, примостившись на валуне, упаковывал сломанную ногу в самодельные лубки.
Лишь раненый Нобиле, которого Мариано, и Бегоунек перетаскивали в красную палатку, сказал хрипло:
— Что-то случилось с Помеллой… Помогите сперва ему.
— Он уже не нуждается в помощи, — ответил Мариано.
— Тогда предайте тело земле.
— Льду, хотите вы сказать…
И тут Нобиле увидел свою собачку, фокстерьера Титину, живую и невредимую.
— Титина!.. Титина!.. — позвал он слабым голосом. — Пойди сюда, моя собачка!.. Моя маскотта!..
Но, странно поджав хвост и прижав уши, собачка поползла прочь от хозяина. «Маскотта» (талисман аэронавта) чуралась его рук. Нобиле закрыл глаза.
Его внесли в палатку, осторожно опустили на брезент. Мариано сразу вышел, Бегоунек чуть замешкался.
— Вам что-нибудь нужно, генерал? — спросил он сочувственно.
Нобиле едва приметно повел головой: нет. Бегоунек последовал за Мариано.
— Титина! — прошептал Нобиле. Он попытался приподняться, но боль в поврежденной руке, сломанной ноге и смятой грудной клетке опрокинула его навзничь.
В палатку вошел бледный, ни кровинки в лице, Финн Мальмгрен, вывихнутая рука беспомощно повисла вдоль левой, отбитой при падении половины тела.
— Благодарю вас за путешествие, генерал. Я ухожу под воду, — сказал он без всякой рисовки, а равно и без упрека.
— Вы с ума сошли! — хрипло произнес Нобиле.
— Арктика не любит слабых, — непонятная, будто издалека, улыбка непроизвольно подергивает уголки бледных губ Мальмгрена. — Я знал, что рано или поздно так будет, и был готов к этому.
— Сядьте, Мальмгрен, и объясните, что все это значит. Откуда у вас, спутника Амундсена, такая чисто женская слабость?
— Все очень просто, генерал, — спокойно сказал Мальмгрен. — Я не имел права на Арктику: у меня слабые легкие и больное сердце. Но я не мог жить без севера. И я сказал себе: когда-нибудь жалкий организм подведет тебя, но ты не станешь обузой для спутников, ты уйдешь.
— Мне хуже, чем вам, поверьте, Мальмгрен, — глухо заговорил Нобиле. — Но я буду держаться до конца… Вы здесь нужнее меня, нужнее любого, вы единственный опытный полярник среди нас.
— Какая от меня польза?.. — Мальмгрен приподнял руку, отпустил, рука плетью упала вниз.
Трудно сказать, чем кончился бы их разговор, но тут снаружи послышался восторженный голос Биаджи:
— Она дышит!.. Богом клянусь — дышит!..
Откинулась брезентовая дверца палатки, показалось раскрасневшееся лицо Мариано.
— Мой генерал, рация работает!
— Помогите мне встать, — попросил Нобиле.
Мариано с помощью Мальмгрена подхватил генерала и потащил его наружу.
Вокруг рации, над которой хлопочет радостно возбужденный Биаджи, собираются потерпевшие. Подошел Вильери и Бегоунек, скинув на лед тюки с провизией, подполз на руках сильный, рослый Чечиони, волоча толстую ногу в лубках. Подошел с самодельным ломом в руках Цапни. Мальмгрен и Мариано принесли генерала Нобиле. Лишь Помелла все так же сидел на ледяном валуне, ожидая погребения.
— Сомневаюсь, чтоб эта жалкая коробочка принесла нам спасение, — нервно дергая худой шеей, сказал инженер Трояни.
— Ваш скептицизм едва ли уместен, — возразил Нобиле. — «Читта ди Милано» для того и стоит в Кингс-Бее, чтобы поддерживать с нами постоянную связь.
Биаджи произвел настройку. Желая проверить работу рации, он включил прием. В мертвой тиши слышно, как в наушниках возник слабый треск, усилился, сменился ровным шумом, затем в мерном дыхании воздушного океана возникла музыка: увертюра из «Севильского цирюльника». Оркестр сменился рыдающим голосом не то Федры, не то Андромахи, мгновенно исчезнувшим в джазовой песенке: «Вас махст ду мит дем кни, либер Ганс?», и тут молодая Страна Советов заявила о себе отчетливым голосом диктора, передающего материалы для газет: «О-сва-и-ва-я все большие пло-ща-ди, мы стре-ми-тель-но…»
— Нельзя сказать, что мир сильно обеспокоен нашей судьбой, — снова заметил Трояни.
Биаджи убрал прием и заработал телеграфным ключом. Тоненький лучик протянулся в безбрежность мирового пространства и забегал там, силясь найти защиту и помощь:
— Спасите наши души! «Италия», Нобиле. Спасите наши души!..
…Кингс-Бей. Радиорубка на борту «Читта ди Милано» — плавучей базы «Италии». С палубы доносятся звуки гитары. Молоденький матросик канючит, чтобы радист передал радиотелеграмму его невесте: — Дорогой друг, всего несколько слов: люблю, скучаю, твой навеки, Луччино.
— Черт бы вас всех побрал! — ругается радист. — У каждого невеста или кузина, жена или старая мама. Я всю смену выстукиваю ваши дурацкие послания и даже не пытаюсь найти несчастного Биаджи.
Тем не менее он с раздраженным видом выполняет просьбу матроса.
— Как звать твою лохмушку?.
— Пьеретта, — медово отвечает тот…
Меж тем вечерняя сиеста все громче заявляет о себе на корабле. Группа моряков и новобранцев, проходящих здесь обязательную, воинскую службу, окружила поющего матросика. Он поет под гитару милую всем итальянцам песню о ласковом итальянском солнышке, которого так не хватает в Кинге-Бее, о ласковой итальянской девушке, которой не хватает еще сильнее этим молодым горячим парням.
Как ярко светит солнце после бури,
Лучами жаркими мир озаряя!..
— Говорит «Читта ди Милано»! Говорит «Читта ди Милано»! — бормочет радист. — Перехожу на прием… Перехожу на прием!.. — И тут проникшая в радиорубку песня ударила ему в самое сердце.
Отложив наушники, радист покинул радиорубку и присоединился к поющим. А из своей капитанской каюты с рюмкой золотистого коньяка в руке вышел тучный, веселый, сентиментальный и жестокий капитан Джузеппе Романья ди Манойя, чем-то неуловимо похожий на Муссолини, и тоже стал слушать песню, потягивая коньяк.
Я знаю солнце, милей всего-о!..
Романья свободной рукой оперся о плечо радиста. Тот вздрогнул и хотел вернуться в рубку, но Романья удержал его.
— Куда ты, амиго?.. Наши бедные друзья с «Италии» уж не нуждаются в нас…
Ты дорогая, солнышко мое!.. —
исходит сладостью и печалью певец.
Ты до-ро-о-о-огая! —
подхватывают матросы и новобранцы, радист и сам растроганный до слез капитан Романья.
Пустует радиорубка корабля. Над льдами и туманами несется крик о помощи, к «Читтади Милане» взывают гибнущие люди, но призыв их остается без ответа. Сигнал «SOS» не может пробиться сквозь песню, которую некогда так сладко пел сам великий Карузо.
Биаджи выпустил телеграфный ключ и закрыл лицо руками.
Вдруг раздается шум, писк и проникновенно звучит голос диктора: «Чтобы не допустить повышения цен на овощном и фруктовом рынке, французское правительство решило снизить пошлину на ввоз».
Очнулся от полузабытья капитан Цаппи. С каким-то звериным воем заметался он по льдине. Арктический кризис неизбежен, рано ли, поздно человек, стремящийся проникнуть в тысячелетние тайны севера, переживает его, иногда бурно, иногда тихо, в душевной депрессии. У Цаппи, человека безмерно жадного к жизни, темпераментного и лишенного сдерживающих центров, этот кризис наступил раньше, чем у других, и вылился в нервную бурю.
Мариано кинулся к нему, обнял, прижал к себе. Что касается остальных, то, подавленные неудачей с рацией, они даже внимания не обратили на поведение Цаппи. Каждый оставался в той позе, в какой застал его последний щелчок ключа Биаджи.
— Мы должны уйти, Мариано, — бормотал Цаппи, порывисто цепляясь за одежду друга. — Мы должны добраться до Большой земли, иначе мы погибнем, все погибнем!..
Мариано, видимо, умеет ценить дружбу. Большой, сильный, волевой человек, он утешает Цаппи почти с женской нежностью, гладит по голове.
— Успокойся, Филиппо, нас не оставят в беде. Рано или поздно мы свяжемся с «Читта ди Милано», за нами пришлют самолеты, и мы снова увидим Италию и наших близких.
Цаппи затихает.
Биаджи первым преодолел оцепенение. Он провел рукой по глазам, будто снял незримую паутинку, и вновь заработал ключом, бормоча сквозь стиснутые зубы:
— Спасите наши души!.. «Италия», Нобиле. Спасите наши души!..
Так началась легендарная полуторамесячная бессменная радиовахта…
…В узком пространстве красной палатки вповал спят люди. Спят тяжело, неудобно, мешая друг другу, что-то бормоча сквозь сон, то жалобно, то испуганно вскрикивая, издавая болезненные стоны. И даже Титине, примостившейся на голове Бегоунека, вернее на его меховой шапке, снятся тревожные собачьи сны — она вздрагивает, сучит лапами, тоненько поскуливает.
Ворочается капитан Цаппи. Его жизнелюбивая и агрессивная натура не может мириться с теснотой. Вот он, не просыпаясь, отстранил голову лежащего рядом Мариано, подвинул легкого Трояни, больно оттолкнул сломанную ногу Чечиони. Тот нехорошо застонал сквозь сон. Цаппи отвоевал себе свободное жизненное пространство. Но тут снаружи донесся характерный тюкающий звук, и Цаппи, мгновенно проснувшись, вылез из палатки.
Трудолюбивый Биаджи продолжал сражаться с молчанием вселенной.
— Ну что? — спросил Цаппи и, полуотвернувшись, стал мочиться на лед.
— Все то же… — покачал головой Биаджи.
— Встать, когда говоришь с офицером! — рявкнул Цаппи.
Скрывая усмешку, Биаджи отложил наушники и поднялся.
— Связи нет, господин капитан ди корветто! — доложил он, комически вытянувшись.
Цаппи удовлетворенно поглядел на желтую дыру, которую он прожег в сухой корке снега, и по-прежнему раздраженно сказал: