Бесчинство тайфуна в твердокаменной сердцевине города обернулось бедствием на окраинах столицы и в малых селениях. Здесь сметало хрупкие домики из бамбука и бумаги, валило ограды, вырывало с корнями старые деревья и, будто палицей, крошило ими строения. Прорвало дамбу, и океан хлынул в места человеческого обитания, целые кварталы были разрушены, целые селения затоплены, погребены под песчаными завалами, на шоссе опрокидывались автобусы и грузовики…
С утра городской транспорт не работал, и наша переводчица Мидори, жившая далеко от центра, смогла лишь среди дня добраться до нас частью на метро, частью пешком под жестоким, саднящим, но уже безопасным ветром — последышем улетевшего вдаль тайфуна.
Я твердо знаю, что в оставшуюся мне жизнь не забуду Мидори, ее тонкой, спортивно крепкой фигуры, жестких прямых черных волос и черных широких бровей арками над темными узкими глазами, менявшими цвет от медового до угольной черноты, ее большого рта с улыбкой всегдашнего доброжелательства ко всему миру и нежно умягчающим русские слова произношением, ее легкую, естественную, как дыхание, доброту, ясно и точно схватывающий суть явлений разум.
— Ой! — сказала она, появляясь в нашем номере. — Извините, пожалуйста, что я опоздала, совсем не на чем было приехать, такой страшный тайфун! — И добавила из желания порадоваться самой и порадовать нас: — А двадцать седьмой тайфун свернул в сторону, в океан, он не придет в Токио, и, может быть, сегодня мы увидим Фудзи.
Но Фудзи мы так и не увидели, проведя остаток дня на финале чемпионата страны по древней борьбе сумо, где десятипудовые, раскормленные, как каплуны, голозадые великаны в черных поясах с кошелями, хранящими низ живота, после бесконечно долгих церемоний и взаимных приветствий в молниеносной схватке пытались вытолкнуть друг друга за край крошечной арены под яростные вопли болельщиков. И, влюбившись в юного гиганта, иокодзуна Тайхо с добродушным, курносым рязанским лицом, которому так не шла традиционная, торчком вверх, косичка — магэ (мать борца — русская женщина), я не хуже самого заядлого сумо-фана орал: «Шайбу!», когда он в повторном поединке против могучего иокодзуна Касивадо отстоял свое звание чемпиона. И я совсем не помнил о Фудзи…
Но нам не давали о ней забыть. О Фудзи напоминали гравюры Хокусаи; величайший японский художник прошлого века сделал тридцать шесть цветных видов Фудзи, но не исчерпал своей очарованности синим вулканом и сотворил еще сто монохромных гравюр. И тут он не нашел утоления и продолжал вводить мотив Фудзи в другие свои пейзажи.
Даже в приключенческом фильме знаменитого Куросава «Рай и ад», на который нас водили, Фудзи играла решающую роль в раскрытии преступления. Похищенный злодеями мальчик нарисовал бесхитростный пейзаж, открывавшийся ему из места заточения. На рисунке были крыши домов, просинь воды и перечеркнутая узкими облаками Фудзи. Умный следователь, доверяя строгому реализму детского художественного творчества, по ракурсу, в котором изображен? Фудзи, точно рассчитал, где находился маленький художник, и открыл логово преступников.
И Мидори и Такада-сан не скупились на утешения, что позже, во время поездки по стране, мы непременно увидим Фудзи. Мой руководитель, развернувший напряженную деятельность — три японца не могли сойтись вместе, чтоб он тут же не организовал форума или хотя бы симпозиума, — несмотря на всю свою загруженность, приметил озабоченную печаль хозяев. Он просил их не горевать: мы можем наблюдать Фудзи каждый день в его служебном кабинете в Москве, где на стене висит прекрасное изображение горы, гравированное на меди, — дар японских кинематографистов советским коллегам.
Вскоре мы выехали в Киото. Официальной целью поездки была встреча с тамошним очень крупным сценаристом, пишущим о седой старине, а также ознакомление с древней столицей Японии, где снимаются исторические фильмы, но я догадывался о добром заговоре хозяев, затеявших эту поездку, чтобы мы увидели Фудзи. Там, где железная дорога круто сворачивает от залива Сагани, нам откроется Фудзи.
Мы сели в удивительный, напоминающий ракету поезд с мягкими, подвижными самолетными сиденьями, с отличным буфетом и эйркондишен, и он понес нас по высокой насыпи, дающей такой крутой уклон на поворотах, что и движение наше уподобилось самолетному, когда по одну сторону земля становится на дыбы, а по другую разверзается пустота. Отмахивая по двести километров в час, мы не успели еще приспособиться к этому необычайному движению, напоминающему земной полет — бобслей, когда Мидори, пряча в милой улыбке неуверенность, сказала: «Подойдите к тем окнам, сейчас появится Фудзи». Но за окнами были лишь какие-то строения, куцые дали, ограниченные туманом, ставники для разведения рыбы, будто шоколадные «серебряные» бумажки, наклеенные на зеленую плоскость равнины. Надо всем этим простиралось голубоватое, нечистое небо, напоенное испарениями, и в нем без очертаний, выделяясь лишь пухлым белым подбоем, застыли облака. Они-то и скрыли Фудзи. Мы долго не отходили от окон, пытаясь в каких-нибудь небесных тенях, в облачных расщельях, в молочном мерцании белесо размытого солнца проглянуть Фудзи, а потом Мидори сказала печально:
— Пойдемте в буфет.
— Что это вдруг?
— Скучно, — сказала она, по обыкновению смягчая слово, так что оно прозвучало: «скушьно».
Мы пошли в буфет и пили там крепкое, тринадцатиградусное японское пиво, заливая его ледяной горечью боль несвидания с Фудзи…
А на обратном пути Фудзи вновь обманула нас, скрывшись за стеной дождя.
И в последующие дни, то налитые солнцем, то пасмурные, то чередующие осеннюю хмурость с золотыми просветами, Фудзи всякий раз находила, чем прикрыться от нашего взгляда. Дело принимало серьезный оборот. Мы уже многое успели, многое видели, обсудили, завязали дружеские связи с японскими сценаристами, режиссерами, критиками, продюсерами, хранящими в припухлости узких глаз терпеливую печаль: в последние годы кинопроизводство в Японии неуклонно и грозно сокращается. Эти люди были благодарны нам за интерес к их работе, поискам, планам, за приглашение в Москву на дискуссию и международный кинофестиваль. Но Такада-сан не давал усыпить себя видимостью успеха: ведь Фудзи мы до сих пор не видели. Он решил лично отвезти нас в Хаконе, лучшее в Японии место для любования Фудзи.
И вновь поезд-ракета помчал нас в простор страны. От станции до отеля, расположенного на взгорье, мы добирались автобусом. Густейший туман, только и ждавший нашего появления, чтобы войти в силу, принялся стремительно пожирать окрестность: сперва он поглотил далекие синеющие горы, затем поросшие лесом холмы за шоссе, по которому мы только что ехали, озеро Асиноко, просверкивающее сумеречно вечереющий воздух, вскоре туман подступил вплотную к балюстраде, окружающей асфальтированную площадь перед отелем, наделил призрачностью деревья с распластанными кронами. Все же мы отважились на маленькую прогулку в надежде, что туман рассеется так же вдруг, как и скопился, и в вечернем небе, полном тихих звезд, засверкает снежная вершина Фудзи.
Мы шли прямо в туман, оседавший скользкой влагой на плащах, холодивший дыхание; из густой, ватной мути выплывали навстречу нам рыбьи глаза автобусов; вспарывающий треск мотоциклов с невключенными фарами оборачивался мгновенным промельком узкого, как лезвие, темного тела. Потонувший в тумане мир был перечеркнут туго натянутой проволокой. Эти тяжи обнаруживали себя в последний миг: то на уровне колен, то груди, то глаз. Они страховали от ветра телеграфные столбы, деревья, кусты. Все растущее из земли имело наклон в сторону озера, туда же будто незримой рукой за листья, как за волосы, были оттянуты кроны деревьев. Видать, тут частенько задувают сильные ветры. Без проволоки обходились лишь чахлые осенние цветы — Мидори собрала бедный букетик — да шлептуховые грибы, вся остальная природа, словно подкупольный акробат, была обеспечена лонжей.
Мы не ушли далеко, туман начал заглатывать отель, и пришлось повернуть назад.
Такада-сан сказал, что разбудит нас на рассвете, как только покажется Фудзи. Он не пришел, и цвело зрелое утро, и в столовой ждал завтрак, когда мы, до дна исчерпав сон, спустились вниз. Туман таял за окнами, возвращая все украденное вчера, сейчас он освобождал холмы, затем покинет далекие синие горы, очистит горизонт, и мы наконец-то узреем Фудзи. Возле балюстрады прохаживалась знакомая индийская семья: закутанный в шотландский плед глава семьи сжимал в руке старинную подзорную трубу, у матери и дочери было по перламутровому театральному биноклю.
Из ресторана в вестибюль отеля и обратно сновал взволнованный неулыбчивый Такада-сан. Он то и дело вступал в переговоры с зафраченным метрдотелем, казалось, он просит приготовить Фудзи каким-то особым способом. Заметив нас, он трепетно улыбнулся и помахал смуглой рукой. Сошла вниз Мидори, она приоделась, ей очень шло тугое, в обтяжку, черное платье и темные ажурные чулки, на груди у нее лежала коралловая нить. Она нарядилась для встречи с Фудзи.
Но, увы, встреча эта не заладилась с самого начала. Когда, покончив с завтраком, мы вышли из отеля, к балюстраде уже было не пробиться, вся площадь оказалась запруженной невесть откуда взявшимися рослыми пожилыми дамами.
Богатые англичанки и американки в старости становятся лошадьми, такими же большими, грубыми, крепкими в хребте, крестце и конечностях, с такой же тяжелой, медленно и надежно жующей челюстью, уснащенной большими желтыми зубами, с такими же толстыми жилами в ходовых частях тела, и в этом лошадином образе слоняются по всему свету, занимая лучшие номера в отелях, лучшие столики в ресторанах, лучшие места в поездах и самолетах, заслоняя собой красивые виды, здания, древние руины и заглушая сиплым ржанием музыку сфер. Вот и здесь, между нами и готовящимся явлением Фудзи возник такой табун, но не было лошадиного обаяния, кротости покорного взора и милого лошадиного запаха. Глаза пучились за толстыми стеклами, ярко накрашенные губы источали назойливый шум, а тела — скипидарный запах из смеси старости с крепкими духами, и я даже радовался, что Фудзи упорно не появлялась.