А сама столица хоть куда! Ее обличье создают многоэтажные дома современного лаконичного стиля, прямые улицы, нарядные витрины. Город в центральной части обделен зеленью, его окружают сухие, выжженные холмы, но он черпает живописность в своем расположении меж серых взгорий и отовсюду синеющим, сверкающим морем, в строгости рисунка, в деловой напряженности уличного ритма. Это на редкость целеустремленный город, тут всё движется на повышенных скоростях: пешеходы, автомобили, общественный транспорт. Тут каждый прохожий имеет цель, не видать фланеров, беспечных зевак, мечтателей, хмельных шатунов. Все в деле, все в борьбе с быстротекущим. Двухэтажные битком набитые автобусы мчатся, словно на гонках, с поразительной юркостью лавируя среди бесчисленных легковых машин, «пикапов», тупоносых грузовиков, мотороллеров, велосипедов. Таксисты совершают чудеса ловкости, проникая в игольное ушко. Улицу вскачь пересекла темнокожая нянька с детской коляской, похоже, она опаздывала на деловое свидание…
Как это непохоже на зловещий образ города, который я носил в себе! Я стал припоминать все плохое, что слышал или читал о Гонконге. Хорошее об этой стране мне довелось слышать лишь в далекие дни детства, когда на весь мир раскатилось эхо яростной гонконгской забастовки. С тех пор Гонконг напоминал о себе лишь чем-то темным, дурным. Во время второй мировой войны Гонконг почти без сопротивления был сдан англичанами японцам, а после крушения японской военной машины столь же негероично вернулся к прежним хозяевам.
В Гонконге базируется крупнейший в мире разбойный флот таинственной, гибельно-опасной пиратши, которая урезает своим сообщникам языки, заподозрив их в предательстве, и головы, когда предательство состоялось. Откупившись от преследования долларами, капитан Флинт в юбке отправляется в Монте-Карло поражать ко всему привычных крупье баснословными проигрышами, а пиратский флот, не осеняя себя черным флагом с костями, на всех парах вновь выходит в море на лихой промысел.
Здесь представители страны, творящей руками невежественных школяров «культурную революцию» — беспримерное надругательство над великой древней культурой семисотмиллионного народа, — ведут грандиозную торговлю опиумом с подонками всего света, но преимущественно Соединенных Штатов Америки. Ежедневно тут совершаются миллионные сделки на отравление человеческого организма, разрушение человеческой личности, но, быть может, помимо нечистой наживы, этим преследуется высокоидеологическая цель: подрыв здоровья и силы бумажного тигра?..
Здесь процветают опиумные курильни, заведения, где к услугам наркоманов кокаин, морфий, героин, гашиш и те синтезированные дурманящие и медленно убивающие вещества, которые ласково называют «пилюльками».
Здесь не счесть публичных домов, здесь распространена мужская и детская проституция, идет бойкая торговля живым товаром. Гонконг — земной рай авантюристов, джентльменов удачи, фальшивомонетчиков, сутенеров, скупщиков краденого, грязных дельцов, спекулянтов, наемных убийц, преступников всех мастей и рангов. Но дневной, сурово-оживленный, на редкость порядочный облик города не дает прочесть тайнописи скрытой жизни, гибельных излишеств и преступлений. Спокойно врезались в бледно-дымчатое небо четкие контуры высоких зданий, мирно белели на синей глади паруса рыбарей, дремали на рейде большие корабли, и я чувствовал себя обманутым. В нынешнюю зрелую, неромантическую пору человечества массовое преступление, ежечасно творящееся в этом городе-вертепе, носит корректную, чуждую какой-либо живописности маску английского клерка.
Тут мне захотелось пить, и я вспомнил, что компания БОАК в неизъяснимой щедрости своей должна угостить нас прохладительным питьем, пока чинят забарахливший мотор «боинга». Я прошел в здание аэровокзала и сразу забыл о жажде.
Светлое стеклянное помещение было насыщено таинственными лунными существами. У них были такие долгие стройные тела на длинных, как ходули, но безукоризненно женственных ногах, что прямо оторопь брала. Казалось, их вырастили в специальных оранжереях под наблюдением ученых, отмерявших им солнце и влагу, и все вещества, из которых произрастает человеческое тело. И художники находились возле их созревания, творя им безукоризненную форму. Девушки носили сильно приталенные сюртучки и прямые короткие юбки синего или темно-алого цвета, узенькие пилотки чудом держались на черных гладких волосах, над самым ухом. Глаза их были подведены темной тушью, а смуглые лица и вишневые, в лиловость, губы — в своем родном цвете.
Мой руководитель, отечески снисходительно отметивший нежную, слабую грацию маленькой служащей рангунского аэропорта, равнодушно прошедший мимо бледно-розовой, словно просвечивающий солнцем фарфор, прелести таиландских женщин, сухой, диковатой, горчащей красоты филиппинок, тончайшего очарования миниатюрных японок, сейчас глядел недоуменно, почти испуганно.
— Видали?.. А?.. Это уже чересчур!.. — сказал он разбитым голосом.
И правда чересчур… Надо было долго приглядываться к ним, чтобы обнаружить у иной легкую нечистоту кожи, у другой избыток белой кости зубов или чрезмерную голенастость. Но это не портило девушек, лишь придавало им очаровательную эскизность. Служба воздуха была представлена куда щедрее, чем требовалось для скромного местного аэропорта. Изредка то одна, то другая девушка подходила к микрофону, помещенному в стене за стеклянной крышкой, и нежно-хриповатым, томным голосом объявляла о прибытии, отбытии или задержке самолета, и это звучало как признание в любви. Когда же девушка произносила: «Мистер такой-то, вас просят пройти туда-то», — становилось горячо и неловко, будто подслушал чужой секрет: столь намекающе-интимно звучала джазовая хрипотца низкого, шепчущего голоса. Но настоящая жизнь этих сирен творилась в иных пределах. Они частенько удалялись в телефонные будки и, прикрыв устьице трубки узкой ладонью, что-то шептали туда, улыбаясь своими вишнево-лиловатыми губами, и сложная, терпкая жизнь угадывалась на другом конце провода. Порой в помещении аэровокзала возникали очень деловитые, чрезмерно элегантные молодые мужчины с проборами, как рассёк ножа, смуглыми бритыми щеками и тонкими усиками; они вступали в короткие переговоры с девушками, затем, отразившись своей элегантностью в зеркалах и стеклянных дверях, быстро исчезали. И за всем этим ощущалась вторая, скрытая жизнь Гонконга.
Пока я пребывал в нежном трансе, навеянном лунными созданиями, в мире свершились перемены: пала быстрая южная ночь, и город зажег огни. Мне посчастливилось видеть электрическое половодье Елисейских полей; иллюминацию Стокгольма, исполненную игры и тонкого вкуса; щедрое, избыточное, чуть ребячливое световое пиршество Афин; таинственные огни Константинополя; странное, чуть двусмысленное, будто из-под земли, свечение Касабланки; пестрящую тысячами веселых разноцветных фонариков, мельком, круговертью неоновых реклам, отнюдь не девственную ночь Токио, но ничего подобного ночному бесчинству Гонконга я не видел.
Неприметные в знойном мареве дня, неоновые трубки на крышах и стенах домов налились кроваво-красным и ядовито-зеленым. Но дело не в их обилии, не в том даже, что они рекламировали сомнительные удовольствия, порнографические фильмы и представления, что женские ноги, бедра, бюсты победно воцарились над городом, не в том, что грязными маками зажглись красные фонари позорных домов, что курильни, игорные заведения, не таясь, предлагали людям падение во всех видах, сколько в особой разнузданной контрастности огней, световых пятен, в срамности красного, гнилости зеленого, их нарочитой, вульгарной резкости, во всем массированном наступлении на хрупкие человеческие устои. Даже бедняцкие припортовые кварталы испускали свои порочные огоньки, и в бидонвиллях обнаружилась грешная жизнь, и дальше в междугорье и на лысых холмах заварился нечистый ночной праздник.
Тютчев первый из русских поэтов открыл, что ночь не задергивает, а раздергивает полог над миром. Так и в столице Гонконга: ночь распахнула истинное, свирепо-порочное лицо города.
Таинственный дом
Многих жителей древней японской столицы волновало, кто унаследует господину Ито, тихо угасавшему от старости и недугов в своем красивом и пустынном холостяцком доме. Господин Ито был менялой и, подобно всем менялам, еще и ростовщиком, ссужавшим деньги под проценты, принимавшим в заклад драгоценные камни, изделия из золота и серебра. Господин Ито был богат, но не так богат, как иные его коллеги, и он был человеком справедливым и не слишком прижимал своих должников.
За несколько дней до кончины к умиравшему явились двое: старик и юноша. Они пробыли с господином Ито до последнего его вздоха, закрыли ему глаза, с подобающими почестями предали тело земле, затем старик уехал, а юноша остался. Это и был наследник. Акира Кавашима, так его звали, приходился внучатым племянником покойному меняле.
Видимо, этот сухощавый, молчаливый, с потупленным взором юноша, не достигший двадцати лет, хорошо усвоил немногие уроки, преподанные ему умирающим. На удивление всем, он повел дело твердой, умелой рукой, но так же совестливо, как его двоюродный дед.
Акира Кавашима не завоевал сердец сограждан, подобно умершему. То ли он был лишен благостного дара общения, то ли в необъяснимой гордости пренебрегал окружающими. Старик мог и пошутить с клиентом, мог добро и устало улыбнуться, спросить о здоровье и даже угостить чашкой сакэ после выгодно свершенной сделки. Его наследник не переступал пределов ледяной деловитости. Он сидел в своей конторе, прямой, будто меч проглотил, и тонкая кожа век туго обтягивала глазное яблоко, оставляя лишь внизу узкую щелочку. Но этот полуспящий взгляд был зорок, как у сокола. Его пальцы, такие длинные, что казалось, они наделены лишним суставом, сухие и сильные, бережно, ласкающе касались весов, на которых взвешивают золотой песок и слитки, пузырьков с ядами, необходимыми для определения достоинства драгоценных металлов, высоких стопок монет разных стран и тонкой кисточки, какой он подписывал деловые бумаги, беспощадные, как судьба. Если клиент начинал спорить, он замирал, словно Будда, налив тело недвижностью, положив руки на колени и смежив веки, лишь чуть приметный трепет ресниц выдавал кипящее внутри него чувство. Если же клиент переступал границы вежливости, он медленно протягивал руку, брал золотой и сгибал его мгновенным и жутковатым движением пальцев: большого, среднего, указательного. Обычно спорщик тут же замолкал.