Затем, спрятав балахон и боевое снаряжение в тайник, возвращался к жене. Она спала тихим сном, высоко держа маленькую, красиво причесанную голову на деревянной скамеечке. Он брал ее спящую, почти любя за безответность, покорность, за то, что она ни о чем не догадывается, даже об этой вот близости. Но она не спала, лишь притворялась спящей, угадывая, что ему это нужно. Она все знала о его ночных метаниях по дому в черной страшной одежде, об этих яростных вспышках, продолжавшихся дрожью в его узком, сильном, горячем теле, и понимала, что живет с дьяволом. И девочка-женщина с фарфоровым личиком, ласковыми губами и крошечными, слабыми ручонками чувствовала свою избранность. Часто ли на долю женщин выпадает любовь дьявола? Она сознавала безмерность своей греховности и, набожная по природе, перестала молиться и ходить в храм. Ей нет и не будет прощения. Но ни на какие дары небес не променяла бы она короткие жесткие ласки и поцелуи сухого горького рта.
Нельзя вечно пить из чаши самообмана. Акира Кавашима страстно мечтал о нападении, так хотелось проверить ему себя и свой дом… Он молил судьбу, чтобы враги его исполнились отваги, неодолимой алчности, самозабвенной дерзости. Ему нужно было чувство истинной опасности, как измученному жаждой глоток воды. И ему нужна была победа, настоящая, не воображаемая, когда, наметавшись призраком по дому, обманув воображаемых врагов, он, пустой и разгоряченный, медленно стягивал балахон. Хоть бы капелька крови пролилась, капелька горячей, солоноватой, липкой живой крови!..
Его начинал раздражать тот неуловимый человек, которым был он сам. Ведь ниндзя — это не только защита, но и нападение. И порой во время своего бегства от несуществующих врагов он из беглеца превращался в преследователя. Он сам хотел догнать и поразить черный призрак. Ему казалось, что вот-вот он его настигнет, за тем углом, на той лестнице, в том коридоре. Все быстрей, неистовей становился гон, он выхватывал меч — никого, невидимка снова ускользнул. И он чувствовал унижение. Как тягостно человеку быть и оленем и охотником в одном лице! Он почти ненавидел себя…
Ни с чем не сравнимая тревога охватывала его в дни полнолуния. Огромное оранжевое светило, не дожидаясь угасания зари вечерней, всплывало над холмистым горизонтом, кидая на землю струистый, таинственно-тусклый свет, и на улицах появлялась процессия празднично разодетых, сонных, немного испуганных детей, ведомых священниками в пышном облачении. В центре шествия валко двигалась колесница, запряженная жемчужно-палевыми коровами с маленькими тупыми мордами. В ребра ему вступало сладкое, щемящее возбуждение. Увлекая за собой весь город, процессия проходила мимо его дома, держа путь к городскому озерцу, где детей поджидали украшенные разноцветными фонариками корабли. Луна оставалась единственным властелином города. Она быстро, зримо глазу, подымалась ввысь, стеклянно зеленея и наполняя сад своим острым, холодноватым светом. Тени резко очерчивались, наливались черной тушью и обретали странную подвижность. Каждый порыв ветра вызывал в саду лихорадочное мелькание теней, отзывавшееся в доме прострелами лунных бликов. И это доводило его трепет, его мучительную и сладкую тревогу до исступления. Ведь каждая тень — он-то знал это — могла укрывать врага, могла стать врагом, прикинувшимся тенью.
В одну из таких ночей напряжение жизни и неутоленности стали невыносимы. Он вдруг понял, что ему некого бояться, кроме самого себя, и повел игру в открытую. Раздвинув сёдзи, он впустил луну во все этажи своего дома. И с луной вошла его тень и легла на белую плоскость стены. Он двинулся вперед, тень скользнула ему за спину. Он приник к стене, тень исчезла, он кинулся вперед, тень ринулась обочь по светлой ширме. И тогда он бросился в погоню за своей тенью. Никогда еще шаг его не был столь воздушен, стремителен, упруг, никогда еще не швырял он себя с такой легкостью вверх и вниз, никогда еще не владел так полно своим совершенным телом. То, что прежде томило его мучительной раздвоенностью, сейчас обернулось счастливым двуединством: щит и меч, олень и охотник…
Вверх и вниз, вверх и вниз, бесшумно по певучему коридору, взлет по стене, соскольз в нижний этаж, промельк в узкую щель, прыжок в люк к последнему пределу. Падая в провал ловушки, он отшвырнул прочь веревку с крюком. Без нее отсюда не выбраться, крика никто не услышит, а домашние ведать не ведают о существовании тайника. И он рассмеялся, торжествуя победу над собой. Затем выхватил короткий меч, круговым движением вспорол себе живот и услышал, как шмякнули на пол внутренности. Он не понял, что падает, он лишь увидел, что тень исчезла со стены…
…Мы ходим по дому, сохранившемуся в неприкосновенности с той давней поры, когда его строитель проносился черным привидением по комнатам, коридорам, лестницам, тайникам. Все так же ярок лак на лестничных ступеньках и перилах, на рамах раздвижных стен, так же туги и чисты сёдзи, свежи бумажные ширмы. Коридоры все так же подают негромкий сигнал тревоги, едва к ним прикоснется нога, нежданно разверзаются пропасти, возникают скрытые за перегородками лестницы, распахиваются этажи, которых нипочем не угадаешь снаружи. Нас ведет миловидная девушка в синей юбке и белой кофточке. Скромно-радостная улыбка ненароком расцветает на ее красивых, нежно припухлых губах. Это служащая бюро путешествий, гид и хозяйка таинственного дома, которым она владеет сообща со своим дядей. Оба они потомки ниндзя Акира Кавашима. Дядя ее — священнослужитель, тихий, кроткий человек, он любит уединение, молитву и старается не встречаться с посетителями дома-музея.
Но мы все-таки смутно приметили этого застенчивого человека, когда на выходе замешкались с переобуванием. Темным облачком, неясной тенью промелькнул он из молчавшего на этот раз коридора в молельню, вдруг возникшую в стене золотым телом Будды, дрожащим пламенем светильников, чадом курений и сразу сгинувшую.
Что это — смиренная манера служителя церкви желающего умалиться до незримости, или что-то наследственное?..
Киото — Токио