– Но это же безумие, Грейс. Совершенная чушь собачья.
Говорит, а сам продолжает гладить по голове, и я уже знаю, что он мне поможет. Может быть, даже вопреки собственному желанию и воле, но обязательно поможет.
Совсем скоро он уходит, и в первый раз за неделю с лишним я могу уснуть без страха, что снова окунусь в кошмар. Но кошмар все же приходит, как приходил каждую ночь с тех пор, как я нашла Розу мертвой. Мне снится, что я стою на берегу реки. Вокруг меня сосны, высокие, как пятиэтажный дом, они отбрасывают зловещие тени. В небе над головой грохочет гром, дождь как из ведра поливает меня, но, как ни странно, я остаюсь сухой. Вода ручьями падает мне на голову, на лицо, но тут же стекает, образуя под ногами лужу.
Я стою и терпеливо жду ее. Прислушиваюсь к каждому шороху, поворачиваюсь кругом, на триста шестьдесят градусов, стараюсь не пропустить ее появления в полумраке и вдруг вижу, что она стоит прямо передо мной, насквозь мокрая, полы ее куртки отяжелели от влаги и свисают, прикрывая колени. Она пытается мне что-то сказать, но, когда открывает рот, начинает ускользать прочь. Я тяну к ней руку, касаюсь ее пальцев… секунду держу ее… и вдруг она уплывает и исчезает под водой.
Я отбрасываю одеяло, вся мокрая от пота, дышу тяжело. Сердце сжимается, но я все равно поднимаю голову, не могу не поднять. Она стоит в ногах моей кровати, с волос стекает вода, глаза цвета тины. Губы ее шевелятся. Я наклоняюсь вперед, стараюсь сосредоточиться, пытаюсь читать по губам, но все равно не могу разобрать, что она говорит. Однако на этот раз чувствую, что в силах сама ей кое-что сказать. Долгое мгновение мы смотрим друг другу в глаза, потом я моргаю, и она исчезает.
Глава 7
– С чего это вдруг она приехала? Явилась не запылилась. Странно…
Я не отвечаю. Мы сидим у Моники на кухне. Я пришла вернуть контейнеры с едой, которую она приносила на день рождения моих девочек. Чистота здесь такая, что все буквально блестит. Под настенным шкафчиком в идеальном порядке висят кухонные принадлежности. Все жестяные банки снабжены этикетками – чай, кофе, сахар – и выстроились в ряд позади чайника. Кругом ни пылинки, ни пятнышка, ни капельки пролитого молока, ни луковой чешуйки возле мусорного ведра. Ни яичной скорлупки, случайно прилипшей к посудомоечной машине, ни частички картофельного пюре, раздавленной на кафельном полу. Ну прямо как на выставке. А Моника – как экскурсовод на ней, безупречна с головы до ног, под стать идеальному порядку кухонного пространства. Волосы, всегда тщательно расчесанные, аккуратно лежат на плечах. Макияж наложен безукоризненно, неизменная улыбка словно прилипла к ее губам.
– На-ка, подкрепись. – Она протягивает мне чашку со свежесваренным кофе. – Я спрашиваю, с чего это она вдруг явилась? Орла?
– Я ее об этом не спрашивала, если ты именно это хочешь знать.
– А от тебя чего ей надо? Похоже, она на тебя зуб точит?
– Что-о?
– Если бы взгляд мог убивать, она бы точно лежала мертвой, а я была бы свидетелем.
– Понимаешь, без спросу приперлась на день рождения моих девочек, ее никто не приглашал. Мне это не понравилось.
– И ты не знала, что она приедет? Правда?
Брови ее едва заметно вздрагивают. Она пытается понять, что творится у меня на душе, подловить меня на лжи и тут же разоблачить ее. Мне кажется, ее этому специально учили. Врачи прекрасно знают хитрости и уловки своих пациентов.
– Мой папа прислал тебе вызов? – спрашиваю я в свою очередь, вдруг припомнив кровь на его носовом платке.
– Если бы и присылал, я все равно бы тебе не сказала, – отвечает она. – Врачебная тайна.
– Я все понимаю, но ты, может, хоть подскажешь ему, чтобы он это сделал? Я очень за него беспокоюсь. На днях была у него и заметила кровь на платке, когда он кашлял. Мама считает, что это желудок.
– Вообще-то, с ним работает другой врач, но… – она утвердительно кивает, – ладно, я поговорю с ним.
– Спасибо тебе.
Я чуть было не проговариваюсь про Эллу с ее пилюлями, но вовремя спохватываюсь: не хочется доставлять Монике удовольствие прочесть мне лекцию о правильном воспитании детей, а кроме того, я очень устала. Накануне не спала до двух ночи, да и потом с урывками.
– Ты что, уборкой по ночам занимаешься? – Я оглядываю сияющую чистоту и вздыхаю. – Серьезно, Моника, никак не могу понять, как это у тебя получается. Гляжу на твою кухню, и мне за свою стыдно.
Она откидывается на спинку стула:
– Просто меня по-другому воспитывали, вот и все.
– Вот как?
Меня вдруг охватывает сильное неодолимое желание немедленно закурить; интересно, нет ли тут у Юана где-нибудь заначки на всякий случай?
– Да, тебя в детстве избаловали, – изрекает Моника и умолкает.
Я не отзываюсь. Все еще думаю про сигареты. Если и есть заначка, то наверняка в мастерской.
– У тебя никогда и ни в чем не было недостатка, – продолжает она, садясь напротив. – А мне надо было все делать самой. И воспитывала я себя сама. Брак моих родителей закончился полным крахом. Сколько себя помню, на меня у них не было времени, они были заняты лишь собой и своими страданиями.
– Прости, – я делаю глоток кофе и теплую чашку обратно на стол не ставлю, – я этого не знала.
– А к тебе относились как к принцессе, и не только мать. – Она пристально смотрит мне прямо в глаза. – У тебя была еще Мо. Ох уж эта Мо! Всеобщая любимица. Все ее обожали. – Она умолкает, смотрит куда-то в пространство. – А я была рада, когда она умерла.
– Что?!
Ее слова бьют меня словно током, я вздрагиваю, резко выпрямляюсь, кофе из чашки выплескивается прямо на красновато-коричневую крышку стола.
Моника смотрит на меня безучастно.
– Ну разве я могла бы с ней состязаться?
– Ты еще скажи, что желала ей смерти!
– Нет, не скажу. И не говорила. Я сказала, что была рада, когда она умерла. Впрочем, не совсем так. Когда она умерла, я была не то чтобы рада, просто смерть ее меня никак не тронула. – Она вздыхает. – Ох, я сама не знаю, что говорю. – Роняет лицо в ладони и плачет. – Господи, только не говори Юану. Он очень расстроится. Прошу тебя.
– Успокойся, ничего не скажу.
Я искренне поражена, и не столько откровениями Моники, сколько тем, что на моих глазах она вдруг теряет всю свою выдержку. В таком состоянии я не видела ее с самого шестнадцатилетия Орлы. Не знаю, что делать. Может, сейчас лучше встать, подойти к ней, обнять, пожалеть? Кладу ей руку на плечо, держу пару секунд, потом убираю:
– Ты, наверно, просто устала. Тебе надо отдохнуть, выспаться как следует.
– Послушай! – Она хватает меня за руку, смотрит мне в глаза с таким отчаянием, что у меня сердце падает: тут что-то явно имеет отношение ко мне. – Орла появилась – жди беды. Я знаю, вы были подругами, но мой тебе совет: не подпускай ее к нашему поселку на пушечный выстрел.
Она сжимает мои ладони, я пытаюсь вырваться, но ее хватка становится только крепче.
– Хочу, чтоб ты знала: если тебе нужна помощь, чтобы разобраться с ней, можешь рассчитывать на меня. Я готова.
Лишний раз напоминать мне о том, что Орлу надо держать подальше от наших мест, не нужно. После поездки в Эдинбург я ни на минуту не забываю об этом. Появление Орлы на дне рождения девочек – еще один гвоздь в гроб, где будет похоронено наше счастье и спокойствие. А после того как она хитростью добилась приглашения на ланч, моя судьба вообще под вопросом.
– Прошу тебя, Моника, – говорю я, – отпусти меня.
Она сразу же отпускает и, тяжело дыша, откидывается на спинку стула. Губы ее шевелятся, но вслух она не произносит ни слова.
Я вытираю пролитый кофе, выжимаю тряпку в раковину и кладу ее рядом.
– У тебя есть сигареты?
– В гараже. На верхней полке. За банками с краской.
Иду в гараж, нахожу сигареты. В пачке осталось восемь штук. Помятые, но это все же лучше, чем ничего.
Возвращаюсь обратно, Моника зажигает спичку, дает прикурить, открывает дверь, ведущую во двор.
– Тебе известно, что было между матерью Орлы и моим отцом?
Делаю глубокую затяжку. Вряд ли это поможет от головной боли… но, когда никотин проникает в кровь, я ощущаю прилив энергии иного рода, которая, дай бог, поможет продержаться остатки утра.
– Я видела их вместе в Эдинбурге. Они целовались. Хотя я не сразу догадалась, что к чему.
– Ты их видела, правда? – Все тело ее содрогается. – Где? Когда? Почему мне не рассказала?
– Мне было тогда четырнадцать лет. Я своими глазами видела. Бабушка возила меня тогда в Эдинбург за покупками. Почему не рассказала? – Я качаю головой. – Ох, временами я тогда бывала такая стерва… Решила, что это меня не касается. Но не подумай, я была не такая уж плохая.
– Это у них продолжалось около года, пока я не узнала.
Откидывается на спинку, смотрит в потолок. На щеках следы слез; она отрывает кусок бумажного полотенца, сморкается, потом идет к раковине, споласкивает лицо холодной водой.
– Теперь ты понимаешь, почему я ее так ненавижу.
– Но это же была не Орла, а ее мать.
– Яблочко от яблоньки недалеко падает.
– Моника, ты ведь врач. Это ненаучный подход!
Последние слова я кричу ей в спину, потому что она уже вышла из кухни и поднимается по лестнице. Иду к двери черного хода, гляжу на сад. Отсюда мастерской не видно, но я знаю, что она никуда не делась, меня тянет туда, как магнитом. Хочется скинуть туфли, побежать по дорожке, закрыться там и не выходить больше.
– Вот, смотри, мы тут все втроем. – Моника вернулась и протягивает мне фотографию.
Беру. Черно-белая, вставлена в блестящую серебряную рамку.
– Она всегда стоит возле моей кровати.
Моника сидит на шее отца, положив руки ему на голову. Правой рукой он придерживает ее ноги, левой обнимает талию матери. Моника смеется. Впрочем, смеются на фотографии все.
– Какая ты здесь счастливая, – говорю я, возвращая снимок.
– Мне здесь семь лет. Это мы в Норт-Берике, на отдыхе. – Она смотрит на фотографию, глаза ее неподвижны, видимо, предается воспоминаниям. – А Анжелин все это у меня отобрала.