– Еще бы!
– Послушай! Не у тебя одной есть совесть. Но, раскрыв правду, мы ничего не изменим, результат останется тем же. Чего мы этим достигнем?
– Я хочу искупить свои ошибки. И добьюсь своего. – Она встает. – Что произошло в ту ночь с Розой? Это касается не только тебя. Мы могли бы помочь друг другу. Если бы ты проявила ко мне хоть малейшее участие…
Я тоже встаю.
– Так ты, значит, собираешься сделать это только потому, что двадцать четыре года назад я не прочитала твоих писем? – Едва удерживаюсь от смеха. – Боже мой, Орла! Прости меня, мне правда очень жаль, что я сделала тебе больно, – я прижимаю ладони к груди, – но…
– Слишком поздно. Я хочу открыть правду и в твоем разрешении не нуждаюсь. И в твоем тоже, – бросает она злобный взгляд на Юана. – А теперь убирайтесь отсюда, оба.
Орла покидает комнату. Юан вскакивает и идет за ней – я не успеваю среагировать. Догоняю их в коридоре, он держит ее за руку повыше локтя. Что-то быстро и горячо говорит, она слушает, потом смеется, плюет ему в лицо, что-то отвечает. Он хватает ее за горло и прижимает к стене. Слышу глухой удар, ее голова отскакивает от камня.
– Юан!
Я пытаюсь оттащить его, но он не обращает внимания, будто меня вообще здесь нет.
Они пристально смотрят друг другу в глаза. Она не пытается освободиться от его руки, сжимающей ей горло. И похоже, ей нисколько не страшно. Более того, как ни странно, она улыбается. Через несколько секунд он ее отпускает, разворачивается и направляется к выходу.
Я поражена его неожиданным нападением, но еще больше поражена тем, что Орла явно наслаждалась происходящим. Гляжу на нее вопросительно, жду объяснений.
– Орла!
Глаза ее ярко горят, в них бушует буйная радость, словно она получила огромное удовольствие. Это так диссонирует с происшедшим только что… Я делаю шаг назад, но тут ее внимание привлекает сестра Бернадетта, которая направляется к нам из другого конца коридора.
– С нетерпением жду встречи… итак, в воскресенье? – громко говорит Орла, прижимая меня к себе. – У нас с Полом есть что рассказать друг другу. – Она целует меня в щеку и шепчет в ухо: – Ты не одурачишь меня дерьмовыми россказнями про то, как ты любишь свою семейку. – Затем протягивает руку в сторону уходящего Юана. – И скажи спасибо, что я не стану рассказывать Полу про твоего дружка.
Апрель 1996 года
Открываю дверь. На нижней ступеньке стоит Юан. На нем темно-коричневая кожаная куртка с поднятым до ушей воротником. Он отпустил длинные волосы, пряди колышутся от ветра, падают на лоб, ветер сдувает их назад.
– Грейс, – говорит он.
Гляжу на него и не могу опомниться. Глаза синие-синие, и в них отражается летнее небо.
– Грейс, – повторяет он и улыбается.
Не могу произнести ни слова. По правде говоря, и не хочу. Совершенно потеряла голову, словно вижу прекрасный сон, боюсь, если хоть разок моргну или заговорю, очарование исчезнет, как дым.
– Можно зайти? – спрашивает он.
Как в полусне делаю шаг в сторону, и он поднимается по ступенькам. Проходит мимо, я глубоко вдыхаю воздух и закрываю глаза. Мы стоим на верхней площадке крыльца. Она квадратная, пять на пять футов. От него пахнет ветром и морем, но главное – Юаном.
– Грейс!
Заглядываю ему в глаза. От смелости кружится голова, словно я прыгаю с высокого моста, привязав к ноге эластичный жгут.
– От тебя пахнет все так же.
– Все так же? – повторяет он и смеется. – А как, интересно, я могу пахнуть, конечно, все так же, разве нет?
Гляжу на него и не могу наглядеться. Упиваюсь этим давно невиданным зрелищем.
– И выглядишь все так же.
– Как двенадцать лет назад, что ли?
Я киваю. Мы не виделись с тех пор, как нам было по шестнадцать, когда он уехал в Глазго.
– У меня теперь возле глаз морщинки, – улыбается он. – Видишь?
Я снова киваю.
Он стоит, сунув руки в карманы и покачиваясь на каблуках.
– Ничего, если мы зайдем в дом?
– Да, конечно.
Он проходит в дверь, я иду за ним. Он идет сразу на кухню и останавливается возле окна, смотрит, любуется видом.
– Мама сказала, что у тебя две девочки. Они дома?
Никак не могу унять дрожь. Ничего не могу с этим поделать. Тоже подхожу к окну и закрываю его.
– Пол повез их на Скай, к бабушке с дедушкой. Они должны вернуться завтра утром. Он их очень любит.
Юан смотрит на разбросанные по всему столу бумаги. Берет угольный карандаш, снова кладет обратно.
– Я рисовала. И думала при этом о том о сем.
Умолкаю, мне трудно дышать, потом снова начинаю говорить:
– Надеялась что-нибудь нарисовать. Думала, как подготовиться, чтобы писать маслом. Снова хочу писать картины. – Кое-как заканчиваю свой монолог, чувствуя себя совершенно беспомощной.
Он прислоняется к столешнице и складывает на груди руки.
– А раньше ты разве не писала картины?
Я не отвечаю.
– У тебя хорошо получалось. А теперь что случилось?
Собираю листы в аккуратную стопку, пожимаю плечами:
– Да так, знаешь, суета, дети.
– Ты довольна своей жизнью?
– А ты?
Он кивает:
– Да. В основном – да, доволен.
Стараюсь не смотреть ему в глаза, включаю чайник, раскладываю по чашкам растворимый кофе. Наливаю кипяток, добавляю молока, опускаюсь на скамейку с чашкой в руке. Он садится напротив. Левая нога его касается моей под столом, и я убираю ногу.
– Извини, печенья нет, – говорю я. – Собиралась днем испечь, но…
Умолкаю, гляжу в свою чашку. Слишком много молока налила. Отодвигаю ее.
– Если честно, готовлю я плохо… – И тут вспоминаю, что в доме совершенный кавардак. – Да и хозяйка из меня так себе.
Я смеюсь, получается как-то визгливо, и я хмурюсь.
– Тебе кто-нибудь помогает?
Я морщусь:
– А зачем? Все это совершенно нетрудно. Просто надо не лениться, и все.
– Тогда в чем же дело?
– А в том, что я… очень устала.
Пожимаю плечами, сам, мол, не видишь, что ли. Обычная вещь.
– А девочки? Им уже по четыре, верно? Спят хорошо?
Я киваю. Потом качаю головой:
– Это не из-за девочек.
– А из-за чего тогда?
– Что «из-за чего»?
Он отвечает не сразу. Просто смотрит на меня, будто он разочарован, будто ждал, что я брошусь к нему на шею, раскрою всю душу нараспашку, выложу все сразу, что можно и что нельзя.
– А ты похудела, – говорит он наконец.
Пытаюсь смеяться:
– Зато фигура!
– Да при чем здесь фигура…
– Любая женщина хотела бы иметь такую фигуру, скажешь, нет?
Мне нечем дышать, я с усилием набираю в легкие воздух и кашляю в кулак.
– Ну а ты зачем явился не запылился? У меня сложилось такое впечатление, что ты избегал меня все это время. Мо держала меня в курсе, конечно. Поздравляю с детьми, кстати. Мо говорит, они еще совсем маленькие, но хорошенькие, как ангелочки, правда, писаются.
Пытаюсь подражать добродушной интонации Мо, но, похоже, он не оценивает шутки. Оглядывает меня с головы до ног, словно мерку глазами снимает.
– Ты плохо выглядишь, Грейс.
Эти слова больно задевают меня – мягко говоря. Изо всех сил держусь, чтоб не заплакать, сжимаю кулаки, так что ногти больно впиваются в ладони. Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду. Бог свидетель, я первая признаю, что совсем опустилась. Волосы нечесаны. Челку подстригаю сама ножницами. Вечно она лезла на глаза, надоело, взяла и откромсала. И теперь правый край выше левого. На одежде пятна. Отпечатки пальцев четырех детских ручек. Похоже, их уже не отстирать. Не успею вытереть ручки от йогурта у одной, как другая испачкалась мелом, залезла в грязь, измазалась шоколадом. Да, я совсем худая, знаю. Кофточка висит как на вешалке, глазищи в половину лица, щеки ввалились, скулы торчат. В коридоре есть зеркало, еще два в ванных комнатах. Я все вижу, все замечаю. Но слова его задевают больно потому, что хочется, чтобы он видел во мне прежнюю Грейс, такую, какой я была когда-то.
Он смотрит на меня, ждет, что я скажу, ждет, что стану что-то объяснять, оправдываться. Что я ему скажу? Что мне даже некогда поесть, что мне вообще не до еды? Что я слишком устаю, какая уж тут еда! Что сам акт, требующий наколоть на вилку кусочек чего-то и поднести ко рту, начисто убивает во мне всякий аппетит? Что я давно не чувствую вкуса пищи? А самое худшее – не вижу в этом никакого смысла?
– Ты что, в гости к своим приехал? – спрашиваю я, когда обоюдное молчание становится таким тяжелым, что я задыхаюсь.
– И да и нет. Возвращаюсь в поселок насовсем, с Моникой и с детьми, в общем, буду здесь жить.
Я сую ладони под бедра – только так могу унять дрожь.
– С чего это вдруг? Я еще тогда думала, что ты ждешь не дождешься, как бы поскорей удрать отсюда.
– Понимаешь, мы с женой решили, что, в конце концов, здесь нам жилось довольно неплохо. Саре уже четыре года, Тому всего два.
Он смотрит в окно, туда, где детская площадка с конструкцией для лазания и садовая хибарка, дальше низенький частокол, за которым раскинулся песчаный берег, на который обрушиваются и откатываются назад морские волны.
– Разве нам тут было плохо? – спрашивает он. – Лучше места, чтобы растить детей, не найдешь.
– Похоже, ты и вправду истосковался по родине.
Я говорю, а у самой тоже перед глазами всплывают картины прошлого, пикники на пляже, поиски сокровищ, ночевки в дюнах. Вспоминаю, как мы носились по берегу моря, босиком в любую погоду. Заливчики в скалах, замки из песка под дождем, мороженое, которое таяло и стекало по пальцам. Вспоминаю, как резвились на гаванской стене. Хвастались друг перед другом смелостью. Спорим, я залезу на это дерево выше, спорим, если постучишь в дверь миссис Янг, удрать не успеешь – поймают. Где-то оба подхватили ветрянку, две недели не ходим в школу, сидим запертые в гостиной, режемся в «Монополию», мухлюем из-за какой-то гостиницы, чтоб перейти на другой уровень. У меня все красные и зеленые, Стрэнд, Трафальгарская площадь, Бонд-стрит, Риджент-стрит, у него – Парк-лейн и Мейфэр. И в другие настольные игры, «Змейки и лесенки» например, змейка – перепрыгиваешь вверх, лесенка – падаешь вниз. Учимся играть в шахматы, сидим друг против друга, сосредоточенно думаем, пока один из нас не находит удачный ход и – мат.