Она улыбается. Лицо искреннее, ни малейшего признака, что она хитрит, хочет на что-то намекнуть.
– Впрочем, что я тебе рассказываю, ты сама это знаешь, Грейс, верно?
14 мая 1999 года
Я работаю с Юаном в его мастерской уже год. На улице сейчас холодно, хорошо, что включено отопление. Я разматываю шарф, снимаю плащ и шляпу, подхожу к незаконченному холсту, с удовольствием ощущаю приятное тепло радиатора. Гляжу на холст, потом на фотографии, с которыми работаю: вечернее небо, сумерки, над морем собираются черные тучи, одна за другой, клубясь, они поднимаются над горизонтом. Снова гляжу на холст и сразу вижу, где у меня ошибка. Картина уже обретает форму, но еще плохо проработан контраст между светом и тенью, нет ощущения грозно приближающейся бури.
Приходит Юан. Посвистывает.
– Доброе утро. Прихватил по дороге круассанчиков.
Вынимает один из сумки, кладет рядом со мной на стол:
– Ну и что ты там такое увидела?
В руке у него другой круассан. Он откусывает и делает шаг назад, чтоб получше рассмотреть картину.
– Гляди сюда, – тычет он в край полотна. – Что это у тебя такое?
– Пока просто красное пятно, потом будет черепичная крыша. Дом будет. – Я качаю головой. – Не чувствуется динамики, вот что.
– Там, где будет дом, что ли?
– Во всей картине. Должно быть движение, драматизм, динамика, а в центре всей композиции – надвигающийся шторм. Баланс света и тени тоже ни к черту.
– Кофе будешь?
– Давай.
В мастерской становится гораздо теплей. Снимаю кардиган, закатываю рукава кофточки, снова разглядываю фотографии. Это всегда самое сложное. Я понимаю, картина сейчас плохая, но можно сделать ее еще хуже, а то и вовсе испортить. Юан протягивает мне кофе, садится за свой стол, откидывается, заложив руки за голову. Я гляжу в другую сторону, но чувствую, что в голове у него шевелятся какие-то мысли. Сейчас он что-то скажет.
– Грейс!
– Мм?
– Ты когда-нибудь представляешь себе, что мы занимаемся любовью?
Вопрос звучит как бы ненароком и совершенно обыденно, будто это нормальный вопрос, который обычно задает в понедельник утром коллега коллеге. Слава богу, я сейчас на него не гляжу, отвернулась. Перевожу дыхание, но дышится с трудом. Я молчу, и, не дождавшись ответа, он повторяет:
– Я хочу знать, у тебя бывают мысли о том, что мы с тобой занимаемся любовью, а?
Встает, подходит ко мне, становится рядом:
– Слышишь, Грейс?
– Я не хочу отвечать.
– Почему?
– Потому. – Жестом обвожу помещение. – Мы сидим и спокойно работаем. Нам хорошо, и не надо все это портить.
– Ну скажи честно. – По его лицу пробегает какая-то тень, но слишком быстро, я не могу уловить, что она значит. – Прошу тебя.
– Зачем?
– Просто хочу знать.
– Зачем?
– Хочу знать, что об этом думать.
Поднимаю голову, пристально гляжу на него, стараюсь удержать мгновение, чтобы оно не ускользнуло от меня, но простейшая истина заключается в том, что я не могу ничего отрицать.
– Да, такие мысли бывают, – отвечаю тихим голосом.
– А ты знаешь, зачем я вернулся сюда?
– Юан, прошу тебя…
Кажется, я уже понимаю, откуда ветер дует. Еще трех месяцев не прошло, как умерла Мо. Атмосфера в семье испортилась. Юан очень переживал, настроение его то и дело менялось от беспокойства к раздражению и злости, а потом и к депрессии.
– Всем нам было в последнее время нелегко, – продолжаю я. – Особенно тебе, конечно.
– Да при чем здесь мама!
Он хватает меня за локти и приподнимает их вверх. Я откидываю голову.
– Ты пойми, я вернулся сюда из-за тебя. Ради тебя.
Мне хочется плакать. За всю жизнь не припомню, чтобы кто-то говорил мне такие вещи – если б он знал, как много для меня это значит. Не знаю, что ответить, просто гляжу ему в глаза и чувствую, как высоко вздымается моя грудь.
– Я постоянно думаю о том, чтобы заняться с тобой любовью. Совсем измучился. Хочу, чтоб ты это знала.
Он отпускает мои руки, поворачивается и идет обратно к своему столу.
Стою и не двигаюсь. Кажется, сам воздух ожил и, если я шевельну хоть рукой, вся жизнь моя толкнется в определенном направлении. Не знаю, куда идти. Грудь что-то сжимает. Я резко поворачиваюсь кругом:
– Ах вот как?
Он сидит за столом как ни в чем не бывало, перебирает бумаги.
– Ты заявляешь мне такое, а потом делаешь вид, будто ничего не произошло?
– А что такого я сказал? – удивляется он, хрустя круассаном и отхлебывая кофе. – Это ж все между нами тянулось годами, с той самой минуты, как мы выбрались из нашей коляски.
– Но ты не должен был об этом говорить, ты переступил черту. Назад не вернешься.
– А я и не хочу возвращаться.
– Зато я, может быть, хочу. Ты об этом подумал?
– А ты действительно хочешь?
– Да, – твердо говорю я. – Я хочу, чтобы все вернулось назад и стало как прежде, потому что чувствую: ты будешь ко мне приставать.
– И не собираюсь.
– Смотри, мы с тобой работаем одни, совсем близко, в этом помещении мы всегда рядом, – оглядываю комнату. – И как мы будем теперь вести себя?
– В этой комнате больше пятисот квадратных футов, а кроме того… да не собираюсь я к тебе приставать, успокойся.
– Интересно, с чего это вдруг? Зачем тогда говорить, если не собираешься? Почему это не собираешься? Потому что у нас с тобой семьи? Потому что ты не хочешь испортить нашу дружбу, добрые отношения? Или, может, у тебя не стоит?
– Думаешь, не стоит?
– А что, стоит?
– Хочешь, проверим?
– Нет. Сначала докажи, что стоит.
Опираюсь ягодицами о стол, складываю руки на груди, поджимаю губы. Сердце стучит, но я очень разозлилась. Жду, чтобы он пошел на попятную и извинился.
Но он, похоже, и не собирается. Расстегивает штаны.
– Может, поможешь?
Я молчу, не отвечаю. Пытаюсь привести в порядок спутавшиеся мысли, снова гляжу на него… Интересно, он, оказывается, обрезанный… когда успел?
– Расстегни кофточку, – говорит он.
Послушно расстегиваю. На мне красивый кружевной лифчик, я купила его на январской распродаже. Темно-синего цвета, в стиле «балконетт», груди из него так и вздымаются белоснежной волной. Он не делает попытки их потрогать, просто сидит и смотрит.
– Когда это ты успел обрезаться?
– Еще когда было двенадцать. Слишком тесная была крайняя плоть.
– Ты мне не говорил.
– Не мешай, дай сосредоточиться, – говорит он, смотрит на меня, а у самого глаза так и горят. – Должен же я доказать тебе кое-что.
Не могу сдержать улыбку, а потом и смеюсь, потому что происходящее и смешно, и нелепо. Груди мои так и колышутся от смеха. И кажется, ему это нравится. Это видно – у него сразу встает.
– Удовлетворена?
– Более или менее.
Я отхожу, застегиваю блузку, слышу, как он застегивает штаны. Звонит телефон. Он берет трубку, с кем-то говорит как ни в чем не бывало. Я сажусь за свой стол. Что это только что было? Меня всю так и трясет.
Он заканчивает разговор и смотрит на меня:
– Ну что, все?
Сердце мое замирает.
– Что – все?
– Да ничего. Просто мне показалось, мы с тобой играем в детскую игру «покажи мне свою, а я тебе свою».
– С чего ты вдруг затеял это, а, Юан?
Он крутит головой, словно удивляется, как это я не понимаю столь простых вещей.
– Мы с тобой давно уже мертвые.
Ловлю его взгляд, вижу в глазах желание и нежность, а также искорку страха. Поднимаюсь, подхожу к нему, встаю напротив, спускаю брюки, потом трусы, не очень, конечно, изящным движением, это все придет потом. А сейчас просто сдергиваю резким движением вниз. Закрываю глаза. В мозгу кто-то отчаянно вопит: «Что ты делаешь, черт бы тебя побрал?!» Голос пытается напомнить мне, что я мать семейства. Голос кричит и не умолкает, и я вижу своих девочек, бегущих на игровую площадку, помпончики подпрыгивают на их шапочках в такт топоту мелькающих ног.
Открываю глаза. Юан во все глаза смотрит мне между ног. Рот полуоткрыт, между зубов виднеется кончик языка. Чувствую дрожь во всем теле, жар распространяется вниз, в паху пылает, и я понимаю, что через каких-то пару минут меня охватит такое желание, что я на коленях буду умолять его сделать это.
– Может, хватит? – говорю я.
– А ты как считаешь?
Я падаю, стремительно и безвозвратно, с ног до головы охватывает сладкое чувство, словно все тело насквозь пронизывает некий свет. Последняя попытка. Вызываю в сознании образ Пола: вот он сидит со своими студентами, терпеливо обсуждая с ними тонкости курсовых, вот смотрит на меня, когда приходит с работы, обнимает, прижимает к себе, спрашивает, как прошел день, подбадривает меня, хвалит, занимается со мной любовью, дает мне деньги, тратит на меня время, отдает мне всего себя. Думаю про девочек – как они держатся за мои руки, как засыпают рядом со мной, как рисуют мне поздравительные открытки с большими красными сердечками, как целуют меня и кричат: «Я люблю тебя, мамочка!» – и ветер далеко уносит их крики. Думаю про Мо, как она плакала на моей свадьбе, как ухаживала за мной, словно за собственной дочерью, как любила нас с ним обоих.
– Если б можно было повернуть время вспять, я бы в лепешку разбилась, чтобы все сделать иначе, – говорю я. – Когда ты уехал в Глазго, я собиралась поехать следом и отыскать тебя. Сколько раз представляла себе, как я появляюсь в доме твоего дяди, какой для всех это был бы сюрприз. И как ты уходишь от меня, тоже представляла…
– Я бы не ушел от тебя, – говорит он и сажает меня к себе на колени. – Ни за что не сделал бы такой глупости.
Он начинает целовать меня – так нежно, что я едва чувствую. Кожа моя словно поет и ликует от радости. Запускаю руку ему под футболку. Грудь такая теплая, пальцы запутываются в волосах.
Вот так у нас и начинается.
В первый раз мы любим друг друга – вся энергия ожидания, удивления, всех наших грез и фантазий вспыхивает от одного прикосновения тел, словно на едва тлеющие угли пустили струю чистого кислорода. Я утрачиваю всякий стыд. Уж на что широко раскинула ноги, так нет, мне кажется, мало. Хочу продемонстрировать ему весь свой опыт, все, на что я способна. Мы сливаемся с ним всецело и полностью, его тело мне кажется моим, а мое – его телом. Кажется, будто это он сотворил меня. Острое желание обладать им пронизывает самые отдаленные уголки моего организма. Мне он кажется сильным, теплым, восхитительным, я хмелею от восторга, глядя на него, так что кружится голова.