- Ну, это совсем другое дело, - обернулся он ко мне. - Ясно, что тут бы я живо приволок его куда следует.
- А какая же разница, - подхватил мою мысль Нефедов, - между диверсией и бандитизмом?
- Ну, а как же? - все еще готов был спорить Морозов. - Очень большая разница. Одно дело - политическое преступление, а другое - уголовное.
- Чем же, по-вашему, бандит лучше диверсанта? - не отставал от него Нефедов. - Ведь это тоже опаснейший преступник. Еще неизвестно, ради чего он совершает преступления, только ли ради наживы или чтобы терроризировать население, запугать его, вызвать недовольство. Мы еще не знаем, кто стоит за спиной тех двух пареньков, которые на вас напали.
- Не двух, а четырех, - запальчиво поправил Нефедова Морозов, - иначе разве я им поддался бы?
- Ах, значит, вы признаете-таки, что вас ограбили? - мягко улыбнулся Нефедов. - Давайте, товарищ Морозов, бросьте упрямиться и расскажите, как было дело.
Видя, что запираться дальше глупо, Морозов рассказал, как его ограбили, но настаивал, что напали на него четыре человека.
- Кто же был четвертым? - говорил Нефедов, когда мы советовались с ним наедине. - Не Бабкин ли? Хотя Анохину как будто бы можно верить, что он видел его в Озерном, но не плохо бы сделать проверку.
Мы показали Морозову поодиночке всех трех парней, а также и Бабкина, которого для этого пришлось доставить в милицию.
Морозов сразу признал Филицина и Саввина.
- Черт бы вас взял, сопляки вы этакие, - с досадой говорил он, оглядывая щуплого Филицина, - как это я перед вами спасовал? Сам не пойму. Ночью-то вы мне здоровенными показались.
- Это тебе ножи наши здоровенными показались, вот тебя и сперло! - нагло выкрикнул ему Филицин.
Относительно Бабкина и Зыкова Морозов заявил:
- Может, они и были там, точно сказать не могу.
- Тюха ты! - закричал на него Бабкин в исступлении. - Как это я мог там быть, когда меня в это время в Борске и не было вовсе.
- А где же вы были? - спросил я.
- Уезжал! Хоть жену спросите, она скажет, хоть часовщика Абрушкина. Мы в одном вагоне ехали.
Вызвали Абрушкина. Он подтвердил, что вечером шестнадцатого сентября видел Бабкина в вагоне, и вышел тот будто бы в Озерном.
- Ничего не в Озерном! Чего врешь? - заволновался Бабкин, поняв, что сам себе надевает петлю на шею. - Я до самого Каракуша ехал и там слез.
Еще больше ожесточился он, когда Анохин, которого опять пришлось потревожить, подтвердил, что видел, как Бабкин вышел именно в Озерном.
- Зачем вы ездили в Каракуш? - спросил я.
- Нужно было, вот и ездил.
- Может ли кто-нибудь подтвердить, что видел вас там?
- А то нет? Конечно могут. Только я пьян был, никого не помню.
Я попросил его перечислить, кого он вообще знает на станциях Каракуш, Диково, в селе Озерном и еще двух соседних поселках. Он назвал немало фамилий, но фамилии Семина между ними не было. Тогда мы свели его с тремя парнями: Саввиным, Филициным и Зыковым и спросили, знает ли он их. Бабкин поступил осторожно: сказал, что с ними знаком, встречал их во дворе общежития, куда заходил «отдохнуть». Но он наотрез отрицал, что когда-нибудь угощал их водкой и папиросами и играл в карты.
Когда он не мог подыскать удовлетворительного ответа, у него была всегда наготове стереотипная фраза: «Был пьян и ничего не помню».
Теперь, когда Бабкин знал, что нам известно, где он был в ночь на семнадцатое сентября, стало опасно выпускать его из наших рук: он мог скрыться. Поэтому мы с Нефедовым изложили прокурору обстоятельства дела и получили санкцию на арест Бабкина.
Глава тринадцатая
ПО СТОПАМ ПАПАШИ
Все трое молодых ребят, задержанных нами по подозрению в грабеже, ничем не походили один на другого: ни наружностью, ни характером, ни судьбой. И вначале для нас было загадкой, что могло их связать между собой?
Начну с самого старшего - Семена Филицина. Узкоплечий, жидкий, кособоко сутулившийся, он напоминал вытянувшуюся от недостатка света, захиревшую помидорную рассаду. Серое лицо Филицина с низким лбом, заросшим чуть ли не до бровей буроватой щеткой густых жестких волос, с маленькими равнодушными глазами, выглядело тупым и крайне несимпатичным. Его нездоровый цвет и темные круги вокруг глаз говорили о скрытых пороках. Держался Филицин всегда боком к тому, кто с ним говорил, смотрел исподлобья. Во всем его облике, движениях, манере говорить проглядывало полнейшее безразличие к своей судьбе. По-видимому, он совершенно примирился с грозящим ему заключением, ничего страшного в нем не находил и только ждал, когда, наконец, окончится скучная процедура допросов, очных ставок, а потом и суда.
Сперва, как бы для порядка, он пытался выкрутиться, упорно повторяя, что никого не грабил, а часы нашел на улице, но после очной ставки с Саввиным, который сразу же сознался в грабеже, он не стал больше запираться.
- Что тебя толкнуло на преступление? - спросил я. - Ведь ты и так был сыт, одет, обут.
- Подумаешь, одет! - с наглым хохотком противно прогнусил он и потеребил за угол отложной ворот своей синей рубахи. - Разве это одежда? Я, может, из «метро» хочу носить костюм.
Всегда испытываешь тягостное чувство, когда ведешь следствие по делам молодых преступников, особенно же, когда видишь такого бездельника, как Филицин. Всегда начинает казаться, что мы упускаем что-то очень важное в нашей воспитательной работе, если у нас - пусть даже в незначительном количестве - вырастают подобные типы.
Я всегда старался разобраться в причинах, приведших таких ребят к преступлению. Допросив Филицина, я отправился разыскивать его родителей, чтобы посмотреть, что представляла собой семья, из которой он вышел.
Филицины - отец, мать и две сестры Семена - жили в недавно выстроенном на деревенский манер пятистенном добротном домике на краю города. Их двор, окруженный частоколом из поставленного стоймя заостренного горбыля, с двумя рядами колючей проволоки поверху, напомнил мне те крепостцы, которые, как я читал у Купера, строились переселенцами на дальнем западе Северной Америки для охраны от нападения диких индейцев.
Мне пришлось довольно долго стучать в запертую калитку, пока появилась хозяйка и впустила меня во двор, посадив предварительно на цепь здоровенного пса.
- Крепко живете, - сказал я, здороваясь.
- Нельзя иначе, - объяснила хозяйка, - корова у нас, поросенок, куры, а народ здесь кругом, сами знаете какой, - охальники, заберутся - и не заметишь.
Мне бросилось в глаза обилие разнообразных запоров на дверях, ведущих в дом. Среди них особенно обращал на себя внимание замок от купе пассажирского вагона. В кухне, дальше которой меня, видимо, не собирались пускать, на стене подле умывальника, висело вагонное зеркало без рамы, да и умывальник был тоже железнодорожный. Тут мои глаза невольно начали искать и находить другие предметы того же происхождения: пепельницу, плевательницу, кусок бархатной дорожки.
- И не знаю, что вам сказать про нашего Сеню, - запричитала хозяйка, едва я сказал, что пришел поговорить о ее сыне. - Уж, кажется, мы ли с отцом не учили его уму-разуму, мы ли не выговаривали ему, чтобы жил честно, чтобы добрых людей слушал, с худыми ребятами не водился, да, видно, не впрок ему наше ученье пошло. А все - дурные приятели!
- А почему он жил в последнее время не дома, а в заводском общежитии? - спросил я.
- Да мы думали, что на заводе его лучше воспитают. Ведь у них там и комсомол, и профсоюз, - отвечала хозяйка масляным тоном. - Так нет, видно, некогда им было нашим Сенечкой заняться.
- А я слышал, что вы его из дому выгнали, когда он у вас деньги украл. Верно это?
- Ну уж наскажут люди! - смутилась Филицина. - Постращал его маленько отец. Мало ли что в семье бывает…
- А он у вас часто крал?
- Да нет, что вы, только вот деньги эти, три сотни, у отца из сундука вытащил.
Круглое, с застывшей глуповатой улыбкой лицо Филициной при этих словах было так безмятежно, точно она сообщала мне о самом обычном, естественном поступке, только в глубине глаз пряталось хитрое настороженное выражение.
- А разве он сапоги отцовские не продавал?
- Да разве это сапоги были? Рвань одна. Их бы выкинуть в пору.
- А сукна отрез? А полушубок?
Безмятежное выражение соскользнуло с лица женщины, точно его стерли губкой. Резче проступили горькие складки у губ, углубились морщины. Она помолчала, стиснув зубы, потом через силу проговорила:
- Что же вы спрашиваете, коли вам все известно? Крал он у нас все, что только под руку попадало. Измучились мы с ним совсем. Только, бывало, и гляди, чтобы не утащил что-нибудь. В детстве по шкафам да кладовкам лазил. То варенье выхлебает, то закуску, что для гостей оставлена, сожрет, а как подрос, то вовсе мы с ним замаялись. Бывало, идет со двора, а я уж по походке вижу, что украл. Отец его поймает, обыщет, а у него за пазухой то шаль моя, то туфли сестренкины. Слезами кровавыми мы от него плакали. А уж как вовсе сил не стало, выгнал его отец на все четыре стороны и запретил на глаза показываться.
- А отец где сейчас? На работе?
- Да что спрашиваете? Ведь тоже, поди, знаете, что уволили его.
Она была права. Я знал, что старшего Филицина уволили с железной дороги за мелкие кражи. Он редко уходил с работы с пустыми руками: то краски себе нальет, то гвоздей в карман сунет. Работал он уже давно, с двадцать девятого года, когда пошел в мастерские, сбежав из деревни, где у него, по слухам, было крепкое кулацкое хозяйство. Начальство полиберальничало и не отдало его под суд, а ведь сколько перетаскал он государственного добра в свое опутанное колючей проволокой гнездо.
Мне стало понятно, какие причины возбудили в младшем Филицине стремление к воровству. Пример отца не прошел для него даром, только сынок шагнул дальше своего папаши.
Я говорил и со школьными товарищами Филицина. Они рассказали, что в школе его сторонились, как неисправимого воришки. Естественно, что он искал себе подходящую компанию и нашел ее среди уличных хулиганов. На заводе комсомольцы тоже не сочли нужным хорошенько заняться им. Они больш