— Уж, кажется, в Борске меня все знают, — куражился он спьяна. — Ни у кого я ничего не крал, а тут, здрасте, обыск! Ну и ушли, ясное дело, с носом. Я хотел было метлой их со двора помести, мусор этот, да только жена меня уняла.
— Что и говорить, напрасно человека обидели, — поддерживал Бабкина изрядно захмелевший пожилой железнодорожник в замасленной форменной шинели, перед которым на столе выстроилась уже солидная батарея пустых пивных бутылок. — Это определенно тебя заподозрили, что ты с теми заводскими ребятами, которых арестовали, вместе орудовал. А тебя же в эту ночь и в Борске-то не было. Я же знаю, могу подтвердить.
— Вяжутся без толку к каждому, — бормотал Бабкин, ободренный поддержкой. — Да не на такого нарвались. У кого я что украл? Нет, ты скажи, разве я кого ограбил? — приставал он к железнодорожнику.
— Разве я говорю, что это ты грабил? Тот, кого ограбили, сам сволочь преизрядная. Его, мерзавца, не то, что ограбить, ему, гаду, ноги бы переломать нужно, чтобы не ходил, куда не следует.
Нашему сотруднику, наблюдавшему за Бабкиным по поручению Нефедова, показались любопытными последние слова железнодорожника, и несколько позже он привел его к нам.
Мы расспросили этого пьяного бабкинского защитника о том, что он знает о происшедших в городе грабежах и почему именно считает, что Бабкин не принимал в них участия.
Перед нами — потертого вида высокий, узкоплечий, лысый мужчина с впалой грудью. На его простодушном лице можно было прочесть печальную историю о том, до чего доводит пристрастие к спиртным напиткам.
Расхлябанной, неуверенной походкой он подошел к столу, сел и попросил разрешения закурить. Руки его дрожали, а пальцы, достававшие папиросу из коробки, плохо повиновались. В течение разговора на глазах нашего гостя постоянно появлялись слезы, которые он старался незаметно стереть, поминутно сморкаясь в большой пестрый платок. Видимо, нервы у него были никуда не годны.
Начал Анохин (так звали этого железнодорожника) с того, что ни о чем он не знает, ничего не видел и не слышал, а если ненароком сболтнул что в закусочной, то это исключительно по пьяному делу и теперь ровно ничего не помнит.
— С чего это выпивать-то стали, товарищ Анохин? — спросил его Нефедов. — Ведь каким вы были, я помню, основательным, солидным человеком. А теперь, говорят, что и на работе будто за воротничок закладываете.
Анохин отвел глаза к порогу и смущенно пробурчал:
— И рад бы не пить… горе принуждает… неприятности разные семейные.
Путем нескольких деликатных наводящих вопросов, задаваемых ненавязчивым, дружеским тоном, Нефедову удалось добиться у Анохина, что молодая его жена ведет себя не так, как следовало бы замужней женщине. Постепенно стало выясняться, что тот самый пострадавший, с которого ночью грабители сняли зеленую шелковую рубаху, и является неизвестным гражданином, имеющим некоторое близкое отношение к жене Анохина. Однако фамилии его Анохин не говорил. Но стоило Нефедову намекнуть, что у милиции имеется основание предполагать, будто ограбление, при котором у потерпевшего отобрали часы, деньги и рубаху, было произведено из личной мести, как Анохин страшно заволновался. Он даже встал и прошелся несколько раз по комнате, бросая при этом:
— Ерунда!.. Пустяки все это… Выдумают же люди!.. Наверное, сам же он со страху сочинил. Его бы вздуть нужно было пакостника, а не рубаху с него снимать.
— Не-ет! — настаивал Нефедов — Мы имеем довольно веские основания так предполагать.
— Никаких вы оснований не можете иметь, — закричал выведенный из себя Анохин. — Что вы мне заправляете? Я же знаю, что ночью обснимали нашего помощника машиниста Пашку Морозова, он сам своему отцу об этом рассказал, а тот — мой приятель. Остановили его какие-то парни с ножами, а он струсил и отдал все, что при нем было. Оки хотели и пиджак забрать, да увидели, что форменный, и бросили обратно.
— Почему же он в милицию не сообщил?
— А черт его знает. Может, стыдно было признаться, что сдрейфил. Ведь он вон какой верзила. А может быть…
— Что может быть?
Анохин нахмурился и нехотя проговорил:
— Верней всего, не хотел он, чтобы узнали, откуда он выходил. Ведь его как раз у моих ворот прищучили. Я-то в поездке был. Ну вот он узнал об этом и того… припожаловал.
— А почему вы говорили, что Бабкина в эту ночь не было в Борске? — вмешался я.
— А как же он мог быть в Борске? — оживился Анохин, обрадованный, что вопрос отошел от щекотливой темы, — когда я своими глазами видел в тот вечер, как он выходил из нашего поезда на станции Озерной.
— Какого числа это было? Постарайтесь ответить точно.
— Да чего уж точнее. Было это в ночь на семнадцатое сентября.
Внутренне торжествуя, я мысленно отметил, что дата эта совпадала с датой убийства Глотова. От радости я готов был расцеловать Анохина в небритые щеки, но вспомнил спокойные, бесстрастные манеры полковника Егорова, которому всегда собирался подражать, и ограничился тем, что с невозмутимым видом оформил последнее показание Анохина отдельным протоколом.
Теперь у меня имелись уже две косвенные улики против Бабкина, но их было слишком мало, чтобы прокурор дал санкцию на арест его. Для этого требовались более веские основания. Вместе с Нефедовым мы решили всеми силами ускорить раскрытие дел об ограблении Морозова и Языковой, рассчитывая, что, может быть, нам удастся установить отношение Бабкина к этим грабежам. Ведь не зря же он столько времени хороводился с теми заводскими ребятами, которых мы арестовали. Вполне возможно, именно он их и подговорил заняться, грабежом.
Теперь мы знали фамилию второго пострадавшего, и вскоре Пашка Морозов, как его непочтительно называл смертельно обиженный им Анохин, сидел перед нами, теребя свой пшеничный чуб, вьющийся из кольца в кольцо, благодаря усердию парикмахера. Его бело-розовое, сытое, с золотой щетинкой на пухлых щеках лицо выражало обиду.
Вежливостью он не отличался.
— С чего это вам взбрело в голову, будто я прикрываю бандитов? — ершился он. — Вы тоже не очень-то разбрасывайтесь такими словами. Думаете, что если на вас капитанские погоны, то вы можете всякого оскорблять? В Конституции этого не записано, что можно так с людьми обращаться.
— Что вы! — удивился Нефедов. — Да кто же это вас оскорбляет? Просто, я хочу вам разъяснить, что такое странное поведение, как ваше, недостойно советского человека. У вас на глазах было совершено тягчайшее преступление, вы были единственным свидетелем его и, видимо, даже пострадавшей стороной. Во всяком случае, вы, наверное, разглядели наружность преступников и могли бы при случае помочь их разыскать, а вместо этого вы из каких-то своих личных побуждений скрываете от властей, что вас ограбили, даже не желаете узнавать свою собственную рубаху. Этим вы предоставляете преступникам возможность продолжать свою преступную деятельность. Почему вы не хотите признаться, что на вас напали?
— Никто на меня не нападал, — упорствовал Морозов. — А если бы даже и напали, то это только меня бы касалось.
— Значит, вы считаете правильным оставить грабителей безнаказанными? Но ведь это как раз и есть не что иное, как укрывательство преступников.
Морозов молчал, надув свои красные полные губы. В этот момент он был удивительно похож на обиженного упрямого мальчишку, хотя ему было лет двадцать восемь.
— Ну, как бы вы поступили, если бы узнали, что какой-то известный вам человек занимается шпионажем или готовит диверсию? Вы бы тоже промолчали? — задал я ему вопрос.
— Ну, это совсем другое дело, — обернулся он ко мне. — Ясно, что тут бы я живо приволок его куда следует.
— А какая же разница, — подхватил мою мысль Нефедов, — между диверсией и бандитизмом?
— Ну, а как же? — все еще готов был спорить Морозов. — Очень большая разница. Одно дело — политическое преступление, а другое — уголовное.
— Чем же, по-вашему, бандит лучше диверсанта? — не отставал от него Нефедов. — Ведь это тоже опаснейший преступник. Еще неизвестно, ради чего он совершает преступления, только ли ради наживы или чтобы терроризировать население, запугать его, вызвать недовольство. Мы еще не знаем, кто стоит за спиной тех двух пареньков, которые на вас напали.
— Не двух, а четырех, — запальчиво поправил Нефедова Морозов, — иначе разве я им поддался бы?
— Ах, значит, вы признаете-таки, что вас ограбили? — мягко улыбнулся Нефедов. — Давайте, товарищ Морозов, бросьте упрямиться и расскажите, как было дело.
Видя, что запираться дальше глупо, Морозов рассказал, как его ограбили, но настаивал, что напали на него четыре человека.
— Кто же был четвертым? — говорил Нефедов, когда мы советовались с ним наедине. — Не Бабкин ли? Хотя Анохину как будто бы можно верить, что он видел его в Озерном, но не плохо бы сделать проверку.
Мы показали Морозову поодиночке всех трех парней, а также и Бабкина, которого для этого пришлось доставить в милицию.
Морозов сразу признал Филицина и Саввина.
— Черт бы вас взял, сопляки вы этакие, — с досадой говорил он, оглядывая щуплого Филицина, — как это я перед вами спасовал? Сам не пойму. Ночью-то вы мне здоровенными показались.
— Это тебе ножи наши здоровенными показались, вот тебя и сперло! — нагло выкрикнул ему Филицин.
Относительно Бабкина и Зыкова Морозов заявил:
— Может, они и были там, точно сказать не могу.
— Тюха ты! — закричал на него Бабкин в исступлении. — Как это я мог там быть, когда меня в это время в Борске и не было вовсе.
— А где же вы были? — спросил я.
— Уезжал! Хоть жену спросите, она скажет, хоть часовщика Абрушкина. Мы в одном вагоне ехали.
Вызвали Абрушкина. Он подтвердил, что вечером шестнадцатого сентября видел Бабкина в вагоне, и вышел тот будто бы в Озерном.
— Ничего не в Озерном! Чего врешь? — заволновался Бабкин, поняв, что сам себе надевает петлю на шею. — Я до самого Каракуша ехал и там слез.
Еще больше ожесточился он, когда Анохин, которого опять пришлось потревожить, подтвердил, что видел, как Бабкин вышел именно в Озерном.