Стойкость». После долгих изнуряющих недель, тяжелейших тренировок, тяжелой работы над собой, после сводящего с ума ожидания хороших погодных условий в Ки-Уэст остается только первый прыжок. Это неописуемое облегчение.
Я беру курс на Voyager, пришвартованную правее. Эта лодка будет сопровождать меня. Она не только помогала мне на Ки-Уэсте, Voyager — мой маяк, призванный направлять меня в моих попытках. Я всем существом сейчас люблю этот 11-метровый катамаран, являющийся для меня путеводителем и защитником. Это больше, чем просто судно. У нее есть душа. Мы – одно целое. Voyager – морское судно, с кормовой части которого Бонни и Помощники следят за мной. Штурвал установлен справа по борту, а не в центре, как раньше. Так Ди Бреди и его люди смогут четко следовать курсу, заданному нашим гениальным штурманом Джоном Бартлеттом. Они должны двигаться в соответствии с пожеланиями Джона. Главное, чтобы Voyager не обгонял меня и не отставал даже на минуту. Человеку за штурвалом необходимо быть всегда сконцентрированным. Он и его люди должны все время следить, чтобы Бонни с лодки всегда могла меня видеть. Никто не разговаривает с ними за исключением Бартлетта, Бонни и Марка. Если я оторвусь от Voyager, то возможность проплыть кратчайшим путем от Гаваны до Флориды будет утрачена. Добавочные ярды, которые я проплыву в поисках Voyager, могут превратиться в мили, и моя почти не реализуемая цель станет абсолютно невыполнимой.
Каюта Джона находится на корме, над нижним наблюдательным пунктом. Я поглядываю на него время от времени, когда поворачиваю голову налево и делаю вдох. Бартлетт перепроверяет карты, роется в груде инструментов, переговаривается с Бонни и остальными через окно каюты. Внезапно наши взгляды сталкиваются. Они выражают общее стремление и братство. Джон сможет говорить с Бонни и Командой прямо через окно его навигационной кабины. Также он сможет спрыгнуть на палубу и перемолвиться словом с Марком Соллинджером – шефом нашей чрезвычайной Команды, или с другими членами экипажа, которые будут там находиться. Последние уверены, что предугадают появление акул поблизости. Днем в местах, где проходит Гольфстрим, видимость позволяет различать силуэты и движение на полмили в глубину. Но ночью все по-другому. Мы не используем осветительные приборы в темноте. Они могут привлечь медуз и акул, то есть свет сделает меня настоящей приманкой для хищников. Без лунного света сегодня ночью мы не увидим дальше собственной руки. А ее, между прочим, тоже разглядеть весьма непросто. Мои Помощники уверены, что я все еще возле Voyager, на расстоянии 21 фута. Об этом им сообщает звук хлопков по воде.
В темноте, черной как смола, только двое дежурных байдарочников видят меня. «Акулий щит»[4] прикреплен ко дну каждой из байдарок. Гребец справа ведет каяк так, чтобы датчик находился на близком расстоянии, не более трех футов от меня. Прямо за моей спиной находится второй байдарочник, с еще одним электрическим щитом. Он готов остановиться практически одновременно со мной, если я прекращу движение. Эти двое идут параллельно Voyager, прикрывая меня, пока остальные четверо переводят дух на своих лодках, чтобы затем сменяться по двое на протяжении Экспедиции.
Бонни уже переместилась на Voyager и заняла свое место. Я прикладываю все больше усилий, чтобы не предаваться фантазиям о красоте моря и его спокойствии. Силы мне пригодятся для совершенно иных целей. Не стоит делать резких неуверенных движений. Я пытаюсь просто «скользить по воде». Обычно уже предвкушение первых секунд марафона позволяет мне чувствовать себя на миллион долларов. Так что, пока у меня есть возможность свободно продвигаться вперед, я делаю это. Первый гребок, за ним еще и еще. Следует найти ритм, подходящий для столь долгого заплыва. Пока мы на отмели, надо, чтобы кто-нибудь вычерпал из лодок всю воду, потому что мы не сможем сделать этого в дальнейшем. Бонни показывает жестами: «Успокойся! Сбавь скорость!» В 20 лет я работала, как настоящий секундомер, делая ровно 60 гребков в минуту. В любое время, в любом месте! Я отсчитывала шесть часов, разбивая их на блоки по 60 гребков. Час я считаю по-английски, час – на немецком языке, час – на испанском, час – на французском, затем полчаса английского отсчета, полчаса – немецкого. Предпоследние полчаса я считала по-испански, а последние – по-французски. Выходило заветных 6 часов. Не 5 часов 58 минут и не 6 часов и одна минута… Ровно шесть. Теперь я плаваю вольным стилем, моя средняя частота равна 52–54 гребкам в минуту. Бонни командует ускориться до 58 и плыть так, сколько возможно.
Сумерки сгущаются. Я прикладываю все свои усилия, чтобы не думать о том, что скоро наступит ночь, не воображать, насколько долгой она будет. На то нет никаких причин, но я счастлива. Я пою. Закат тает, как кусок сливочного масла, стекает по левой стороне горизонта – я делаю вдох, когда поворачиваю голову налево. Все окутано золотисто-оранжевой дымкой, вышитой апельсиновыми нитями. Очертания Гаваны медленно превращаются в контуры, чтобы затем утонуть в темноте, до последней капли утратив свою четкость. Я все еще вижу Voyager и команду. Все на своих местах. Я вижу границу электронных сетей, каяки идут почти вплотную ко мне. Мы идеально синхронизировали этот процесс и медленно, но верно движемся к горизонту. Я вспоминаю крики в самом начале и про себя сто раз пою нашу песню.
Левая рука, правая рука: откуда мы плывем?
Левая рука, правая рука: С КУБЫ!
Левая рука, правая рука: куда мы плывем?
Левая рука, правая рука: во ФЛОРИДУ!
Ночь приближается. Каждые несколько минут становится все темнее и темнее. Я готовлюсь к новому отсчету, размышляя над песнями, которые смогут воодушевить меня этой ночью. Лучше всего было бы думать о каждой минуте марафона. Или, на худой конец, о перерывах для приема пищи через каждые 90 минут. Но заплыв представляется мне иначе. Я разделяю его на два дня и две ночи. Необходимо войти в привычный темп и спокойно дождаться приближения рассвета. Эта ночь начнется с песни Боба Дилана. Теперь только звуки его голоса, мелодии кантри и 2000 гребков с каждой песней на четырех языках. Понеслась!
It ain’t no use to wonder why, babe
If you don’t know by now[5]
Я довольна. Вода теплая. Я плыву на поверхности океана, гребу напряженно, очки и шапочка не съехали и не мешают мне. Вперед, в эту ночь! Не могу дождаться, когда оглянусь назад и не увижу огней Гаваны. Мы плывем уже два часа. И на протяжении всего времени я, Бонни, Марк, Джон и Ди радуются, как дети, потрясающе простым условиям, в которых пока проходит заплыв. Все время мы лишь делаем то, что необходимо, то, для чего мы здесь. Это успех! И он имеет свой ритм!
«ААААААААУУУУ! АААААААААА! УУУУАААА! Как горячо! Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Я горю, горю! Кто-нибудь, помогите… Бонни, ПОМОГИ МНЕ!»
Я знаю боль, которая наступает после укола жала португальского военного кораблика[6]. Всепроникающая боль – такая, что легкие отказываются качать кислород. От нее может вырвать. Но это не кораблик. Мои ощущения нельзя описать словами. Это что-то из рода научной фантастики. Мое тело словно плавится в раскаленном масле. Я ГОРЮ. Я плыву близко к лодке. И не сдамся.
Заплетающимся языком я тщетно пытаюсь объяснить Бонни, что у меня паралич. Мою спину, грудную клетку сковывает боль. Я не могу поднять руки из воды. Кажется, спинной мозг отказал. У меня удушье. Что это? Сколько это продлится?
Джон Роуз, наш врач «Скорой помощи», прыгает в воду. Сейчас может помочь только он. Джон – важный человек для команды дайверов, он знаком с поведением множества морских животных. Однако с подобным он столкнулся впервые. Джон протирает мою руку сухой губкой. У него на голове фонарь, и он замечает, что повсюду в воде плавают медузы. Подняв голову, Джон сообщает нам, что в воде тысячи медуз темно-голубого цвета размером с кубик сахара. Этот вид неизвестен никому из нас. Находясь в воде без закрытого гидрокостюма, Джон рискует быть ужаленным, что и происходит. Он уже чувствует удушье, тошноту, паралич спины и из последних сил взгромождается на Voyager. Бонни понимает, что у нас большие проблемы.
Ростом Джон примерно 6,3 фута, а я – 5,6. Он явно должен чувствовать себя не так паршиво, как сейчас. Но этот рослый мужчина в агонии корчится на палубе.
У него приступ, за минуту у него получается сделать всего три вдоха и три выдоха. Его мучает удушье. Бонни умоляет его любыми способами позаботиться о себе, а ей нужно быть рядом с пловцом. Джон сам себе дважды вводит инъекции адреналина. Медиков не будет с нами еще несколько часов, они не имеют права находиться на судах до нашего выхода в нейтральные воды.
Официальный наблюдатель, Стив Мунэтоунс, не возражает против моего короткого отдыха на палубе Voyager, учитывая неизвестное происхождение ужалившей меня медузы. Неужели все закончится именно так? Я не желаю останавливаться, я хочу продолжить. Это же Мечта… Если я сейчас «отдохну» на корабле, этот марафон назовут инсценировкой (по правилам марафонского плавания, инсценировкой считается ситуация, когда пловец выходит из воды, преодолевает кризисный момент на сопровождающих лодках и затем возвращается в воду в том же самом месте, где вышел, и продолжает заплыв). Куба-11 не будет называться инсценировкой! Мы не заслужили этого! Черт возьми, мы слишком много работали!
Я все еще в море. Бонни бросает мне кофту не из неопрена, а из хлопка[7]. Плыть нелегко. Бонни надеется на лучшее, по меньшей мере на то, что получится избежать дальнейших укусов. Ночью боль в теле утихает, однако опасность паралича позвоночника и повторного удушья сохраняется до следующего дня. Джон долго не может прийти в себя. (На пресс-конференции, которая состоится три дня спустя, он расскажет журналистам, что до сих пор чувствует тяжесть в легких и ему трудно дышать.) Я слышу, как он говорит: «Она нереальная. Я чуть не умер. А она до сих пор плывет. Невероятно!»