У депрессии много пагубных последствий. Одно из них — невозможность сконцентрироваться и заниматься своим делом. Патрон Серваса комиссар Стелен быстро понял, что майор совершенно выбит из колеи и неработоспособен. Да Мартен и сам это осознавал. Ему было плевать на убийц, насильников и грабителей всех мастей. Он утратил вкус не только к работе, но и к еде, к происходящим в мире событиям и к своим любимым латинским авторам.
Даже музыка Малера перестала его волновать…
Последний симптом пугал мужчину сильнее всего. Выбрался ли он из пропасти? Не факт, хотя в последнее время появились признаки улучшения: душа понемногу оттаивала, кровь быстрее бежала по жилам… Так случалось каждый год, когда весна вступает в свои права, гоня прочь зимнее уныние. Сервас поймал себя на желании вернуться к папке с делом, пылившейся на его рабочем столе, и даже сказал об этом Венсану Эсперандье, своему помощнику и единственному другу. «Выздоравливаем?!» — обрадовался молодой сыщик. Майор улыбнулся. Венсан был страстным поклонником инди-рока,[4] читал манга,[5] обожал видеоигры, дорогие шмотки и навороченные гаджеты, но майор уважал его мнение. Помощник рассказал, как идет расследование двух сложных дел, над которыми они начинали работать вместе. «Мы зашли в тупик…» — сообщил он, заметил в глазах шефа искорку охотничьего азарта и обрадовался, как пацан, выкинувший ловкий фортель.
— Это откуда? — спросил Эсперандье, сдвинув брови.
— Из Данте, — ответил Сервас.
— А-а-а… Кстати, Аслен ушел.
Комиссар Аслен. Начальник уголовного розыска.
— И кто его заменил? — поинтересовался Мартен.
Эсперандье в ответ лишь кисло поморщился.
Теперь майор на мгновение снова перенесся мыслями в освещенный весенним солнцем лес. Земля под ногами еще не отмерзла, мороз пробирал до костей, и он ужасно продрог. Майор усилием воли прогнал ледяное видение. «Я очень скоро выйду из этого леса, — пообещал он себе. — Не во сне — наяву…»
Акт 1
Да познает твоя душа
Вечную муку.
1. Занавес поднимается
Я пишу эти слова. Последние слова в этой жизни. Пишу, зная, что все кончено: на сей раз возврата назад не будет. Ты разозлишься: «Как можно, сегодня ведь Рождество!» Ты и твои проклятые «приличия». Ты и твои чертовы манеры. Не понимаю, как я могла верить твоим лживым обещаниям. Слова, все больше слов и все меньше правды: таков сегодняшний мир.
Знаешь, а я сдержу слово. Это не пустой треп. Что, у тебя вдруг задрожала рука? Ты взмок?
А может, все ровно наоборот, и ты улыбаешься, читая мое письмо? Кто за всем этим стоит? Ты? Или твоя баба? Вы прислали мне записи опер? И все остальное? Впрочем, какая разница? Еще совсем недавно я бы душу прозакладывала, чтобы узнать, кто до такой степени меня ненавидит. Я не понимала, чем вызвала такую злобу, говорила себе: «Ты сама во всем виновата!» Но теперь я так не думаю.
Кажется, я схожу с ума. Слетаю с катушек. Возможно, виноваты лекарства. Да какая разница, сил больше нет. Все кончено. Хватит. Кем бы ни был мой враг, он победил. Я совсем не сплю. Конец. Точка.
Я никогда не выйду замуж, не заведу детей. Это фраза из какого-то романа. Проклятие! Теперь я понимаю ее смысл. Конечно, я о многом жалею. Жизнь иногда делает нам щедрые подарки… чтобы потом укусить побольнее. У нас с тобой могло бы сложиться. Или не сложиться. Кто знает… Ну и ладно. Ты наверняка быстро меня забудешь, и я стану одним из тех досадных воспоминаний, которые человек заталкивает в самый дальний уголок мозга. Ты притворишься, что сожалеешь, скажешь своей нынешней: «Барышня она была депрессивная, шариков у нее в голове не хватало, но я не знал, что все настолько запущено…» И вы тут же заговорите о чем-нибудь другом. Будете смеяться. Займетесь любовью. Мне нет дела до тебя и твоей жалкой жизни. Я ухожу.
И ВСЕ-ТАКИ СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА.
На конверте не было ни марки, ни штемпеля. Ее имени — Кристина Штайнмайер — на нем тоже не было. Кто-то бросил письмо прямо в почтовый ящик. По ошибке… Ну конечно, произошла ошибка: письмо не имеет к ней никакого отношения. Она посмотрела на висящие на стене ящики: на каждом имелась этикетка с фамилией жильца. Да, тот, кто доставил конверт, просто ошибся ящиком.
Это письмо предназначалось кому-то другому… другому жильцу дома.
У Кристины перехватило дыхание от неожиданной догадки: «Неужели это то, что я думаю?..» Господь милосердный! Женщина не без труда справилась с подступившей к горлу дурнотой и снова взглянула на сложенный вдвое листок с отпечатанным на машинке текстом: в таком случае нужно обязательно кого-нибудь предупредить… Да, нужно, но кого? Штайнмайер подумала о женщине, написавшей это послание, представила себе всю меру ее отчаяния и похолодела от ужаса: в этот самый момент несчастная, должно быть, уже… Кристина медленно перечитала последние строки, вдумываясь в каждое слово: «Мне нет дела до тебя и твоей жалкой жизни. Я ухожу». Никаких сомнений: это прощальное письмо самоубийцы.
Вот дерьмо…
Сегодня Рождество, а где-то в городе или неподалеку незнакомая женщина собирается свести счеты с жизнью — а может, уже сделала это… И никто, кроме Кристины, ничего не знает. Деваться от этого знания некуда, потому что человек, который должен был бы прочесть письмо сегодня вечером (не письмо — мольбу о помощи!), его не прочтет.
Розыгрыш. Ну конечно, это розыгрыш…
Она снова прочла первые строчки, ища признаки мистификации. Кому придет в голову так глупо шутить в вечер перед Рождеством? Только больному на всю голову. Мадемуазель Штайнмайер знала, что на свете много одиноких людей, которые терпеть не могут праздники, потому что в такие дни чувствуют себя еще более одинокими, но это не повод устраивать подобное безобразие. Кроме того, тон и содержание письма не показались ей фальшивыми, а отдельные детали наводили на мысль, что тот, кому оно адресовано, близко знаком с автором.
Будь в тексте хоть одно имя, она могла бы обойти всех соседей и спросить: «Вы знаете такого-то или такую-то?»
Сработал таймер, и холл погрузился в полумрак. Теперь тусклый свет проникал только с улицы, через двойную застекленную дверь из кованого железа. Кристина поежилась — ей вдруг показалось, что вот-вот появится человек, опустивший злосчастное письмо в ее ящик. На другой стороне улицы, в ярко освещенной витрине ремесленной булочной, покачивались сани Пера Ноэля.[7] Кристине было не по себе не только из-за письма: темнота всегда внушала ей страх — как бритва в руках психопата.
В этот момент завибрировал лежащий в кармане мобильник.
— Где ты застряла? — услышала женщина голос своего жениха.
Входная дверь захлопнулась у нее за спиной. Ледяной ветер взметнул в воздух концы шарфа, кинул в лицо колючую мокрую крупу. Снова пошел снег, устлав асфальт белым пушистым ковром. Она стояла на тротуаре, ища глазами машину Жеральда Ларше. Он заметил ее и включил фары.
В салоне вкусно пахло кожей, новым пластиком и мужским одеколоном. Ник Кейв[8] пел «Jubilee Street». Кристина устроилась на сиденье могучего белого внедорожника, но дверцу закрывать не стала. Жеральд повернулся к ней, улыбнулся «особой», рождественской улыбкой и наклонился поцеловать. Легкое прикосновение серого шелкового шарфа, знакомый аромат тела пробудили желание.
— Готова к встрече с «мсье-раньше-все-было-лучше-чем-сегодня» и «мадам-почему-вы-ничего-не-едите-дорогая»? — спросил он, нацелив на нее телефон и нажав на кнопку камеры.
— Что ты делаешь? — спросила женщина.
— А ты не видишь? Снимаю тебя.
Его голос согрел ее, как глоток сладкого айриш-кофе, и она улыбнулась. Вот только улыбка вышла напряженная.
— Лучше взгляни вот на это. — Штайнмайер зажгла свет и протянула жениху листок и конверт.
— Мы вообще-то опаздываем, — заметил тот.
Тон у него был ласково-снисходительным и одновременно твердым. В момент знакомства Кристину впечатлила не внешность Жеральда, а именно эта необычная смесь вкрадчивой мягкости и властной повадки.
— И все-таки взгляни, — попросила она.
— Где ты это нашла?
Тон Ларше был почти… неодобрительным, он как будто обвинял собеседницу за то, что она обнаружила конверт в…
— В почтовом ящике.
По его взгляду Кристина поняла, что он не только удивлен, но и раздосадован: этот человек не любил сюрпризов.
— Так что ты об этом думаешь? — спросила женщина.
Ее друг пожал плечами.
— Чья-то дурацкая шутка, что же еще?
— Не согласна. Тон письма кажется искренним.
Мужчина вздохнул, вернул очки на нос и начал перечитывать написанные на листе бумаги строки. В свете фар танцевали снежинки, мимо, прошуршав шинами по асфальту, проехала машина, и Кристине вдруг показалось, что они находятся на борту мрачного холодного батискафа и их сейчас занесет снегом. Она устремила взгляд на листок через плечо своего любимого. Слова складывались в мозгу в узор из снежинок.
— Значит, произошла ошибка, — сказал Жеральд. — Письмо предназначалось кому-то другому.
— Вот именно — другому.
— Мы поищем разгадку позже, а сейчас поедем, родители ждут, — веско произнес мужчина, гипнотизируя ее взглядом.
Да, да, да, конечно: твои родители… Рождество… Да какое все это имеет значение, если неизвестная женщина попробует убить себя сегодня вечером?
— Скажи честно, Жеральд, ты понимаешь, что это за письмо? — спросила мадемуазель Штайнмайер.