Дверь в крытую галерею, обращенную к лесу, с треском распахнулась, и в комнату влетела молодая и на редкость уродливая сотрудница полиции.
— Вы должны на это взглянуть! Кажется, я что-то нашла!
Один из полицейских сделал хозяйке знак следовать за ними, а другой остался с Тома. На улице было холодно, капли дождя щелкали по капюшонам бредущих людей, а жирная земля и листья липли к подошвам. Они поднимались на холм, преодолевая сопротивление бесконечного и безразмерного мира. Миле казалось, что ее жизнь обратилась вспять и она вот-вот снова обретет мир и покой в утробе матери. Покой… Наконец-то… Она знала, куда они идут. Они ее нашли…
Молодая женщина стояла на коленях под старым узловатым деревом, напоминающим безумного пластического акробата, и руками в синих латексных перчатках отгребала в сторону листья. Она подняла глаза, посмотрела на мадемуазель Болсански, и та прочла на ее лице приговор: виновна-виновна-виновна. Взгляды остальных выражали то же самое.
— Что здесь? — спросил, обращаясь к копающейся в земле коллеге, «пудель».
Та не стала отвечать.
— Вызывайте экспертов, — спокойным, без всякого выражения голосом произнес Сервас, глядя Миле в глаза. — И позвоните в прокуратуру.
Раскаты грома напоминали театральный эффект: казалось, что шумовик за кулисами трясет лист оцинкованного железа. Технари в белых комбинезонах взяли образцы почвы и листвы, выставили вокруг ямы градуированные рейки и начали фотографировать. День угасал, поэтому пришлось включить мощные прожекторы. Кабели валялись в грязи, как дохлые змеи. Все смотрели на могилу. Пустую могилу… Взбешенные эксперты рывком снимали перчатки: им здесь делать было нечего.
— Ну спасибо вам, парни. Спешу напомнить: до первого апреля еще полтора месяца, — проворчал один из них.
Сыщики обменялись взглядами и как по команде повернулись к Мартену.
— Чертовщина какая-то… — подвел итог лейтенант Больё.
Пустая яма…
Все, кроме Серваса и Больё, уехали, а они сидели в машине и пытались привести мысли в порядок.
— Но выкопали ее не ради забавы, — откликнулся майор, глядя на дом через ветровое стекло, по которому хлестал дождь.
— Да уж конечно, — согласился лейтенант, — и она чертовски похожа на могилу, эта яма, вырытая в сердце леса. Но почему она пуста?
Его коллега пожал плечами.
— Понятия не имею.
— Тогда что мы здесь делаем?
— Ждем.
— Чего?
— Результатов экспертизы. Нам хватит капельки ДНК…
Она пытается заснуть — и не может. Полицейские давно уехали, но гроза совсем разнуздалась, и женщине кажется, что стены ее жилища сотрясаются от раскатов грома. Она должна поспать, но сон не идет… Как тут заснешь, когда в лесу по соседству смотрит в небо пустая могила?
…Что это значит? Мила пытается осознать случившееся, но ее мысли путаются. Она сама убила ту шлюху, она видела, как после выстрелов ее тело вздрогнуло и опало. Потекла кровь, и Маркус бросил на труп несколько лопат земли. А потом Болсански ушла, оставив его доделывать грязную работу.
Куда делось тело? Наемник его перепрятал? Но зачем? Испугался, что рано или поздно до Милы доберутся и она его сдаст? Задать вопросы Маркусу не удастся — они с Корделией словно испарились.
Женщина-космонавт вслушивается в тишину. Ей холодно, и она дрожит, пытаясь «закопаться» в одеяло. Усталость давит на мозг. Молния чиркает по оконному стеклу. В доме царит мертвая тишина, и вдруг…
Звук идет снизу: поднимался по лестнице, растекался по коридору и проникал в комнату через приоткрытую дверь. Хозяйке не чудится, слух ее не обманывает — это опера… Она с первых тактов узнает третий акт «Мадам Баттерфляй», в котором Чио-Чио-сан убивает себя. Господи, как же ей холодно… Дуэт Пинкертона и Шарплеса:
ШАРПЛЕС
Поговори с этой милосердной женщиной
И приведи ее сюда.
Пусть Баттерфляй увидит ее.
Пусть все поймет.
ПИНКЕРТОН
Здесь веет смертью…
Мадемуазель Болсански узнает голоса шведского тенора Николая Гедды и Марии Каллас в постановке, которой дирижирует Герберт фон Караян. Это запись из ее коллекции дисков.
Мила садится на кровати. Голоса певцов рвутся вверх, заполняют собой все уголки погруженного в темноту дома. Тома… Он сейчас проснется… Женщина смотрит на красные стрелки будильника: пять или шесть минут четвертого. Стекла вздрогнули от очередного раската грома. Мила до боли в глазах вглядывается в темноту.
Да, я за мгновение понял
Всю глубину моей вины,
Я знаю, что эта мука
Пребудет со мною вечно.
Эта музыка… Ей хочется плакать.
Прощай, цветущий уголок,
Дорогое моему сердцу прибежище любви.
Хозяйка встает и накидывает халат. Сил у нее совсем не осталось, пустая голова гудит… Она, как лунатик, добирается до двери, выходит в коридор и щелкает выключателем, но свет не зажигается. Ну конечно…
Дверь в комнату Тома закрыта.
Его мать в три шага преодолевает расстояние до лестницы и замечает внизу слабый свет.
Где-то горит лампа. На лестничной площадке свет тоже не зажигается, но она все равно начинает спускаться, медленно и осторожно. Сердце ее подстраивается под ритм музыки, как у актрисы, ждущей за кулисами театра команды «ваш выход!».
Сотни взглядов обращены на нее из темноты. Зрители замерли. Они надеются стать свидетелями триумфа и слегка опасаются провала.
Раздается сильный и звонкий голос меццо-сопрано Лючии Даниели — Сузуки:
В этом испытании
Она прольет немало слез.
Мила наконец понимает, что свет горит в коридорчике, ведущем к ванной, по другую сторону от кухни. Она срывает с магнитного держателя один из ножей. О, Господи, эта музыка! Какая красота! И какая печаль! И вот наконец голос Марии Каллас — Баттерфляй:
Сузуки, Сузуки! Где ты?
Новый раскат грома: шумовик работает на совесть… Женщина пересекает кухню, входит в коридор… Свет становится ярче. На левой стороне приоткрыта дверь… Свет горит в ванной.
Он здесь, он здесь! Где он прячется?
Она толкает створку кончиками пальцев левой руки — в правой у нее зажат нож. В нос ударяет запах воска — тяжелый, одуряющий, свет множества свечей отражается на потолке и стенах, пляшет на лице покойницы, которая не умерла, на ее бритом черепе, обросшем легким пушком. Огоньки дрожат в ее зрачках, глаза, густо накрашенные черной тушью, смотрят пристально и спокойно, взгляд выражает холодную решимость. Миле начинает казаться, что она сходит с ума. Это мадам Баттерфляй! Чио-Чио-сан. Женщина в темном кимоно с набеленным лицом, глазами-щелочками и ртом, похожим на шрам от скальпеля!
Галлюцинация рассеивается, и она видит… о, ужас! Покойница. Привидение. Прозрачный призрак за завесой поднимающегося от воды пара наставляет на нее пистолет.
— Добрый вечер, — произносит Кристина, а Каллас поет:
Эта женщина! Чего она от меня хочет?
В голове у Болсански бьется единственная мысль: Тома, почему он не просыпается, ведь музыка звучит все громче?
— Брось нож, — приказывает Кристина. — Раздевайся и полезай в ванну.
Она могла бы сказать «нет», могла оказать сопротивление, но зачем? Всё — физическая слабость, усталость последних дней, музыка, заполнившая собой весь дом, — понуждает ее подчиниться. Она лишилась воли, утратила желание сражаться. Она просто… устала… Да и оружие в руках призрака не оставляет ей выбора. Мила разжимает пальцы, и нож падает на пол, звякнув лезвием о кафель. Мила сбрасывает одежду, и та тоже падает к ее ногам. Пар обволакивает ее, и тело начинает блестеть от пота.
— Давай, — спокойно повторяет Кристина.
Болсански долго стоит неподвижно, но потом поднимает ногу, перешагивает через бортик и замечает длинную «опасную» бритву. На лезвии отражается огонек свечи. Она медленно опускается в теплую воду, садится и на короткое мгновение чувствует облегчение: наконец-то можно расслабиться, «отпустить вожжи»! Ей как будто бы опять, второй раз за вечер, удается оказаться в утробе матери. Но как же Тома?
— Мой сын! — вскрикивает Мила.
— Не беспокойся. Он спит, — отвечает ее несостоявшаяся жертва. — Мы о нем позаботимся…
— Мы?
Баттерфляй поет:
Они хотят все у меня отнять! Мой сын!
О, несчастная мать!
Отречься от своего ребенка…
— Его отец и я, — поясняет Кристина. — Лео займется твоим сыном, признает его и воспитает: он мне поклялся. Тома будет носить обе ваши фамилии… Он пойдет в самую хорошую школу, получит лучшее образование. Мила… Тома никогда не узнает о случившемся. О том, что сделала его мать. Лео скажет, что ты попала в аварию. Он дал мне слово чести. Но при одном условии…
Пот заливает лицо Болсански, и она моргает, пытается осознать слова призрака. Их смысл постепенно доходит до ее сознания. Ужасный смысл.
— Что за условие? — шепчет она голосом, слабым, как дыхание птички.
Призрак переводит взгляд на бритву. Мила вздрагивает.
— Я видела, как ты умерла, — говорит она. — Я в тебя стреляла.
— Холостыми, — пожимает плечами Кристина.
— А кровь?
— Киношные штучки: мешочки были спрятаны под свитером и лопнули в нужный момент. Такое легко достать. Мне оставалось изобразить конвульсии — в нужный момент. Пришлось, правда, прикусить до крови язык, чтобы из уголка губ тоже потекла струйка…
— Но… а Маркус?
— Как только ты ушла, он помог мне вылезти. — Кристина улыбается. — А наркотик, который он мне якобы дал, был обычным витамином.