У телевизора в квартире Ивана Сергеевича сгрудились Люба, Вовка, Колька, директор Анатолий Петрович, сослуживцы и друзья Ивана Сергеевича по рыбалке.
На экране с чемоданчиком в руке и пучком степных цветов Иван Сергеевич. За ним вздымалась ракета. Иван Сергеевич молчал, переминался с ноги на ногу. Казалось, он всматривается прямо в лицо Любы. Она не выдержала и заплакала.
Иван Сергеевич на экране собрался с силами, начал говорить:
— Вот какое дело… улетаю я, товарищи…
— Вот какое дело… улетаю я, товарищи! — звучал над степью голос Ивана Сергеевича. Он густо насытил пустынную степь, прокатился, повторенный эхом, до самого горизонта.
Иван Сергеевич переждал, когда смолкло последнее эхо, посмотрел в небо, сказал:
— А здесь дождь скоро будет… Говорят, в дождик уезжать — хорошая примета. — Он поморщился, надвинул кепку на глаза, чтобы никто не мог заметить, как блеснули у него слезы. — Ну да что тут говорить — все ясно! Прощайте, товарищи!
Иван Сергеевич низко поклонился в пустоту перед собой и взял в руки чемодан.
— Встаньте в центр площадки! — приказал железный голос.
Иван Сергеевич послушно встал.
— Левее на два сантиметра!
Иван Сергеевич передвинулся на два пальца влево.
— Десять! — ударил железный голос, Иван Сергеевич зажмурился.
— Девять!
— Восемь!
— Семь!
— Пять!
Здесь наступила короткая пауза, и Травин открыл глаза.
— Тьфу, черт! Шесть! — поправился железный голос.
— Пять!
Травкин опять зажмурился.
— Четыре!
— Три!
— Два!
— Старт!
Ударил гром, на месте Ивана Сергеевича полыхнула вспышка, и Травкин исчез. Только легкий дымок крутился в центре бетонной площадки.
На речке-е, на речке-е…
На том бережочке…
— исполнял сводный хор завода безалкогольных напитков любимую песню Ивана Сергеевича. Запевал Прохоров. Изо рта хористов густо шел пар. Хор стоял возле ворот завода. Был морозный зимний день. Над воротами хорошо видна была надпись: «Завод безалкогольных напитков им. ТРАВКИНА И. С.».
Перед хором возвышался накрытый брезентом обелиск. Вокруг обелиска толпились земляки Ивана Сергеевича и постукивали нога об ногу, пытаясь согреться этим старинным русским способом.
Хор умолк.
С временной деревянной трибуны к землякам Травкина обратилась Пристяжнюк.
— Дорогие товарищи! Друзья! Сегодня мы открываем памятник вечному страннику Вселенной Ивану Травкину!
Толпа захлопала.
— Он был талантливым технологом, образцовым семьянином и выдающимся рыболовом! Память об Иване Травкине в наших сердцах! Пускай Вселенная всегда будет для него пухом! — Пристяжнюк махнула рукой.
Хор запел «Песню о Тридцать Третьем Зубе».
С памятника медленно сползло покрывало.
На невысоком постаменте был установлен бюст Ивана Сергеевича. Травкин смотрел в небо. На его непокрытую голову ласково опускались снежинки. Травкин мудро и загадочно улыбался.
Плачущая Люба и по-взрослому серьезные Колька с Вовкой подошли к памятнику и возложили на постамент по цветочку. Затем Пристяжнюк и Аркадий Борисович приволокли и положили возле подножья огромный железный венок, увитый лентами.
Толпа стала медленно расходиться.
Была густая, зимняя ночь. Ветер завывал в голых ветвях деревьев, мела поземка. Посреди площади слабо белел памятник Ивану Сергеевичу. Жалобно звякали железные листики венка, и траурно развивались траурные ленты.
Какой-то человек то и дело оглядывался, перебегая от дерева к дереву, пока не подобрался к памятнику. Это был Прохоров. Он вытащил из-за пазухи электрический утюг и уставился в гипсовое лицо Ивана Сергеевича.
— На! — прошептал Прохоров. — Получай, притворщик!
И со страшной силой ударил бюст по скуле утюгом.
Иван Сергеевич в ужасе зажмурился и закричал, схватившись за щеку:
— А-а-а!!!
…Он открыл глаза и увидел… зуб. Огромный, занимающий весь экран, зажатый клещами зуб.
— Вот и все! — сказал профессор Баранов и вышвырнул зуб в плевательницу. — Невежды, — пробурчал он, подходя к умывальнику.
Травкин долго, не мигая, ошалело смотрел в одну точку, потом спросил:
— Значит, я того… Уснул?
А в приемной института Ивана Сергеевича Травкина ждали все его друзья — Миша, Безродный, Любашкин, Розочка, Аркадий Борисович и Пристяжнюк. Здесь же толпилось несколько корреспондентов и просто любопытных. Все сгрудились около Родиона Хомутова, внимательно слушали его.
Родион Хомутов, возведя глаза к небу, завывая, читал свои стихи:
От природы около уха
Тридцать третий вырос вдруг…
и т. д.
Он кончил читать.
— Прелестно, — сказала Розочка и зааплодировала. Все шумно поддержали.
— Граждане… потише бы. Тут все-таки у нас больные есть, — раздался голос.
Граждане оглянулись. В дверях, в белом халате, стояла с ведром и щеткой старушка — уборщица.
— Бабуся, — спросил Миша. — Вы не знаете, как там с Травкиным… Когда он?
Старушка перекрестилась, вздохнула и сказала:
— Отмучился сердечный…
— К-как… отмучился?.. — выдавил из себя Миша.
— Вырвали ему зубик… Отдыхает сейчас…
— Вырвали?!
— Ну, да… — заулыбалась старушка. — Бог дал — Бог взял!.. А ему что… Ишшо много осталось — тридцать один…
— Путаешь, бабуся, — улыбнулся Безродный, но почему-то заметно побледнел. — Тридцать два осталось. Тридцать два!
— Не-е, родименький, — в тон ему ответила старушка. — Ошибочка вышла… Профессор очень ругались… Знаешь — грибы бывають — корень один, а головки — две… Так и у этого зубика — корень один, а головки две.
В приемной наступила тягостная тишина. Все замерли, тараща друг на друга глаза. И в этой тишине вдруг гулко ахнул об пол фотоаппарат спецкора Безродного. В последний раз полыхнула вспышка, причудливо, уродливо высветив лица всей компании.
Аркадий Борисович схватился за голову. Галина Петровна Пристяжнюк очнулась первой. Она шагнула к Аркадию Борисовичу и зашептала:
— Не волнуйся, Аркаша, мы здесь не причем. Ты, отец, молодой специалист, с тебя взятки-гладки. Я вообще этого Травкина не обследовала. Меня в заблуждение ввели. Эта… как ее, с тобой что работает?
— Раиса Яковлевна?
— Во, во. Она — другое дело. Она — опытный врач. Она зубы считала? Считала! Мне звонила? Звонила! Поехали, отец, докладную напишем…
— Не поеду! — вдруг завопил Аркадий Борисович. — Я не собираюсь прятаться в кусты! Хватит! Я не хочу, чтобы с больной головы на здоровую!
— Ах так! Ну, хорошо! Правильно мне о тебе говорил товарищ Прохоров! — Пристяжнюк смерила стоматолога презрительным взглядом и пошла к выходу.
— Я вас не боюсь! — закричал Аркадий Борисович и выбежал из приемной.
Галина Петровна вышла на улицу. Атеист Любашкин уже садился в свой «Запорожец».
— Вы в центр? — спокойно спросила его Пристяжнюк.
— Могу подвезти, — любезно предложил Любашкин и, подсадив Галину Петровну в машину, захлопнул дверцу перед носом подбежавшей Розочки.
Розочка растерянно заморгала.
Любашкин включил зажигание, и машина тронулась.
— Все этот подсчет, — сказал он Пристяжнюк.
— А ты мне очень нравишься, отец. — Пристяжнюк посмотрела на Любашкина длинным, тягучим взглядом и потрепала его по коленке.
Любашкин захихикал.
У поворота он притормозил, и тогда смотревшей им вслед Розочке мрачно и мстительно помигали красным огнем глаза бархатного тигра с на задней полки автомашины.
Тем временем в приемной Родион Хомутов бил себя по голове, занимаясь самокритикой:
— Идиот!.. Кретин!.. Кому поверил?!.. С кем связался?!..
Безродный тяжело опустился в кресло и, прижимая руку к сердцу, тупо глядел на свой разбитый фотоаппарат.
— Аванс!.. Аванс-то надо возвращать! — простонал он.
— Дубина! — продолжал лупить себя по голове Родион Хомутов. — Кого взял в соавторы?!.. Конъюнктурщика!.. Лакировщика!
— Потише бы, — сказал Миша примирительно. — Видишь плохо человеку.
— А ты кто такой?! — взвился Хомутов. — Ты кому указываешь, подхалим?!
— Не надо махать руками, — попросил Миша и легонько отвел в сторону руку поэта. — Выйдем, поговорим, — тихо сказал он.
— А я, между прочим, боксер! — крикнул Хомутов.
— Да! — кивнул Миша, — пойдем.
— А между прочим, у меня первый разряд, — говорил Хомутов, идя за Мишей по тротуару.
— Да! — спокойно сказал Миша и остановился у водосточной трубы.
— Смотри! — крикнул Хомутов. — Я тебя предупреждал! Лучше извинись!
Миша вздохнул, покосился на трубу и вдруг боднул ее головой. Труба сплющилась. Поэт с ужасом посмотрел на Мишу, повернулся и решительно пошел прочь. Отойдя шагов десять, он оглянулся. Тогда Миша сделал движение, будто он хочет броситься за ним. Нервы поэта не выдержали, он быстро побежал.
— Ваши документы, гражданин!
Около Миши стоял постовой милиционер.
Миша достал удостоверение и сказал смущенно:
— Я — водолаз.
— Простите! — сказал милиционер, отдал удостоверение, почтительно козырнул и ушел.
Тихо было на маленькой станции города Верхние Ямки в то утро. За деревянным штакетным забором добродушно мокли под легким дождиком старые тополя. Тускло блестели рельсы. На маленьком пристанционном базарчике, прямо на перроне, под треугольной деревянной крышей привычно скучала бабушка с мешком яблок. Заблудившаяся курочка, нахохлившись, притаилась под мокрым лопухом возле заборчика. И тихо подрагивали вокруг курочки облетевшие одуванчики.
Дежурный вышел из здания станции, хрустя сапогами по мокрому гравию. Поглядел на приближающийся поезд. Паровоз коротко гуднул. С тополей поднялись и закружились галки. Вагоны тихо остановились. И почти сразу двинулись дальше.
Из последнего вагона сошел на перрон Иван Сергеевич. И еще кто-то сошел на перрон, но из первого вагона. Это был Прохоров. Он шел навстречу Ивану Сергеевичу, помахивая авоськой.