Подходящего было мало: разбитый репродуктор, ржавый детский горшок и непонятно откуда взявшийся гипсовый пионер с трубой.
— Ял-та… — Али-Баба взял под мышку пионера и понес.
На лестничной клетке он столкнулся со своими.
— Что это у тебя? — спросил Трошкин, постучав пальцем по гипсовому пионеру. Нос и щека у Трошкина были оцарапаны.
— Надо, — загадочно ответил Али-Баба и зашагал наверх. — Ноги вытирайте, пожалуйста! — приказал он, когда они подошли к дверям «своей квартиры». У порога лежал половичок из разноцветных лоскутков. Али-Баба первым вытер ноги, показывая пример, и прошел.
Трошкин, Косой и Хмырь тоже вытерли ноги, прошли по коридору, открыли дверь и — остолбенели…
Комнату было не узнать. Это была прекрасная комната! Дыра в окне забита старым одеялом, на подоконнике — маленький колючий кактус в разбитом горшке, на стене — старые остановившиеся часы, под часами — гипсовый пионер с трубой.
Посреди комнаты лежал полосатый половик, на половике стоял круглый стол, на столе — две ложки, три вилки, одна тарелка и таз с дымящейся горячей картошкой. Здесь же стоял чайник, а на нем толстая кукла — баба с грязным ватным подолом. А надо всей этой роскошью царил портрет красивой японки в купальнике, вырванный из календаря.
— Кушать подано, — сдержанно объявил Али-Баба, пытаясь скрыть внутреннее ликование. — Садитесь жрать, пожалуйста! — галантно пригласил он.
Трошкин снял пальто, повесил его у двери и, потирая руки, сел к столу.
— Картошечка! — радостно отметил Косой, хватая руками картошку и обжигаясь. — А еще вкусно, если ее в золе испечь. Мы в детдоме, когда в поход ходили… костер разожжем, побросаем ее туда…
— А вот у меня на фронте был случай, — вспомнил вдруг Трошкин, — когда мы Венгрию отбили…
— Во заливает! — покрутил головой Косой. — На фронте… Тебя, наверное, сегодня, как с лестницы башкой скинули, так у тебя и вторая половина отказала.
— Хе-хе, — неловко хихикнул Трошкин, понимая свою тактическую оплошность, — да, действительно.
С улицы послышался милицейский свисток. Косой на цыпочках подошел к окну и стал смотреть. Все тоже подошли к окну.
Посреди пустого катка стояла громадная пушистая елка, и двое рабочих на стремянках окутывали ее гирляндами из лампочек.
— В лесу родилась елочка… в лесу она росла… — пропел Косой песню далекого детства.
— Зимой и летом стройная, зеленая была… — поддержал Али-Баба.
А Хмырь, воспользовавшись тем, что на него не смотрят, подкрался к трошкинскому пальто, запустил руку в карман, вытащил деньги и, приподняв половицу, спрятал их туда.
— И вот она нарядная на Новый год пришла… и много-много радости детишкам принесла! — пропел Трошкин.
— Сан Саныч, — Али-Баба решил использовать хорошее настроение начальства, — давай червонец, пожалуйста. Газовую керосинку буду покупать. Примус очень худой — пожар может быть.
— Есть выдать червонец! — весело отозвался Трошкин. Он шагнул к пальто, сунул руку в карман — карман был пуст.
Трошкин обыскал все карманы — денег не было!
— Нету!.. — растерянно сообщил он. — Были, а теперь нет.
— Потерял? — участливо спросил Хмырь, глядя на Трошкина невинными голубыми глазами. — Выронил, наверно…
— Да не, — сказал Косой, — это таксист спер. Точно, таксист! Мне сразу его рожа не понравилась!
— Вот те и на… — огорченный Трошкин сел на диван и почесал себя по парику. — Что ж делать теперь?
— На дело, Доцент, надо идти, — сказал Хмырь Трошкину, — когда еще мы каску найдем…
У-у-ух!!! Здоровенный ком снега, разогнавшись, шлепнулся об землю с крыши пятого этажа. Али-Баба, стоя на дорожке перед домом, призывал к осторожности редких прохожих:
— Эй, гражданин! Туда не ходи, сюда ходи! Снег на башка попадет — совсем мертвый будешь!
А на крыше работали, сбрасывали снег Трошкин, Хмырь и Косой.
— Больше загребай! — командовал Трошкин. — Вот так: раз! Раз!
— И зачем это все, — проворчал Хмырь. — На чердаке бы спрятались…
— Работайте! Работайте! Лучше всех прячется тот, кто остается на виду, — сказал Трошкин. — Раз! Р-раз!..
Из подъезда трошкинского дома вышла трошкинская бабушка с авоськой в руке.
— Эй, бабушка! — замахал рукой Али-Баба. — Туда не ходи, сюда ходи! А то снег на башка попадет!
Бабушка свернула в сторону.
А с крыши дома за ней следили ее внук и два бандита.
— Пора! — сказал Трошкин. Он полез в слуховое окно на чердак. Косой и Хмырь за ним.
Возле своей двери на лестничной площадке Трошкин извлек из кармана драные варежки, надел на руки, потом достал ключ, отомкнул замок и проник в собственную квартиру. Косой и Хмырь остались на лестничной площадке «на шухере».
Трошкин прошел в свою комнату; сел к письменному столу, открыл ящик и вынул деньги. Посмотрел, подумал, бросил обратно в ящик пять рублей и сунул деньги в карман. Пора было вставать и возвращаться в свою доцентскую жизнь. Трошкин медлил, сидел, устало свесив руки, смотрел перед собой.
Над письменным столом висели детские фотографии — штук сорок или пятьдесят. С них глядели на Трошкина смеющиеся детские лица — отчаянно хохочущие и лукаво улыбающиеся, за каждой улыбкой вставал характер. Трошкин коллекционировал детский смех.
Во дворе на лавочке, нахохлившись, как воробей, сидел Али-Баба, Перед ним краснощекая дворничиха расчищала дорожку от сброшенного с крыши снега.
— Ай-яй-яй, — горестно зацокал Али-Баба и покрутил головой. — Тьфу! — он в сердцах сплюнул на снег, как бы подытоживая свое внутреннее состояние.
Дворничиха разогнулась и посмотрела на удрученного человека.
— Чего вздыхаешь? — посочувствовала она.
— Шакал я паршивый, — отозвался Али-Баба, — все ворую, ворую…
— Что ж ты воруешь? — удивилась дворничиха.
— А! — Али-Баба махнул рукой. — На шухере здесь сижу.
Из подъезда тем временем вышли Трошкин, Косой и Хмырь, тихонько свистнули Али-Бабе.
— О! Украли уже! — отметил Али-Баба. — Ну, я пошел, — попрощался он с дворничихой.
Дворничиха некоторое время озадаченно смотрела вслед удаляющейся четверке, потом крикнула:
— Стой! — и, сунув в рот свисток на веревочке, засвистела на весь свет.
Четверо грабителей с завидной скоростью неслись посреди улицы. За ними почти по пятам бежала дворничиха.
— Держи воров! — кричала она.
Жулики свернули за угол, и Трошкин остановился как вкопанный.
Навстречу ему шла Елена Николаевна и следом за ней, как утята за мамой-уткой, старшая группа детского сада № 83.
Косой, Хмырь и Али-Баба обогнули колонну и помчались дальше.
— Евгений Иваныч! — ахнула Елена Николаевна.
— Здравствуйте, Евгений Иваныч! — восторженно закричали дети.
Трошкин понял, что надо сворачивать, но на него уже набегала дворничиха. Выхода не было: и заведующий детским садом Евгений Иванович Трошкин разбежался и сиганул через высокий забор.
Поздний вечер. В матово поблескивающей поверхности льда, отражаясь, то вспыхивали, то гасли огни елки. По пустынному катку, оставляя позади белую Искристую полоску, легко скользила молодая фигуристка. Она плавно взмахивала руками, потом, изогнувшись, плыла то на одной ноге, то на другой, а сверху сквозь треснувшее стекло старого дома на нее смотрел Хмырь.
Он стоял, облокотившись о подоконник, и курил, а остальные члены шайки лежали поперек широкой тахты, подставив под ноги табуретки. Спали в пальто и шапках, укрывшись половиком, тем, что днем красовался на полу.
Трошкину не спалось. Он сел, огляделся. На стену и потолок время от времени ложились причудливые тени от мигающей за окном елки. Трошкин встал, подошел к окну. Потом посмотрел на Хмыря и проследил за его взглядом.
Девушка продолжала плавно кружить по льду.
— Как белый лебедь из балета, — сказал Хмырь.
— А ты смотрел? — спросил Трошкин.
— Угу… мы с женой в пятьдесят четвертом отпуск взяли и в Москву махнули. Она все на балет меня таскала…
— А где она теперь, жена-то?
— Нету.
— Умерла?
Хмырь покачал головой:
— Я умер… Маскироваться надо, Доцент.
— Что? — не понял Трошкин.
— Засекла нас дворничиха. Теперь так на улицу не покажешься — заметут. А нам завтра вечером к гардеробщику в театр идти.
— Так сходим, — сказал Трошкин.
— Нет. Без маскировки я не пойду.
— Ладно… — вздохнул Трошкин.
Стоял морозный солнечный день. Гремела музыка на ярмарке в Лужниках. У шатра с вывеской «Обувь» стоял Али-Баба, держа в руках только что купленный новенький керогаз. Он требовал у девушки-продавщицы:
— Туфли для женщинов хочу. Размер сорок три и сорок пять…
Стройные девичьи ножки в модных туфлях звонко цокали каблучками по асфальту. За девушкой по пустынному вечернему переулку шли три женщины — толстая в цветастом платке, низенькая старушка, по-монашески обвязанная поверх фетровой шляпки темной косынкой, и девица в лохматой синтетической шапке и дубленке, из-под которой виднелись кривые жилистые ноги в чулочках сеточкой и лакированных туфлях на шпильках.
Это были «замаскированные» Трошкин, Косой и Хмырь.
— Ножки… — с чувством сказал Косой, глядя на ножки впереди идущей девушки. — Девушка, а девушка, а который час?
Девушка обернулась.
— Семь пятнадцать, — сказала она.
— А как вас зовут? — спросил Косой.
— Меня? — удивилась она. — Таня…
— А меня — Федя.
— Дура, — сказала девушка и свернула за угол.
Косой повилял своим тощим задом, подражая женской походке.
— Доцент, а Доцент, — спросил он, — и как это только бабы в одних чулках без штанов ходят? — Он заскакал, пытаясь согреться.
— Привычка, — сказал баба-Трошкин.
У входа в Большой театр, как всегда перед спектаклем, было много народа.
«Три подруги» прошли мимо колонн, протиснулись вместе с другими в вестибюль и предъявили три билета на контроле.
За деревянным барьером ловко работал гардеробщик — худой, с нервным лицом и торчащими ушами.