То мы застаем героя в духане с сомнительными планами погулять без денег — «посылаем две (бутылки за соседний столик) — получаем четыре, посылаем четыре — получаем восемь». В сомнительном окружении — пьяный поп, с прилипшим ко лбу огурцом, странный субъект с ружьем, которое неожиданно стреляет в потолок (кстати, опять веселая пародия уже на каноны драматургии — если на стене висит ружье, оно должно непременно выстрелить). И невиданная драка в финале, и неожиданное примирение, а бедная Софико, бросив детей, ночью бежит спасать мужа и брата.
То мы застаем героя в горах, одержимо, отвергающего хлеб и соль. «Камни буду грызть, пока не отомщу (князю)», — гордо заявляет он, а в пещере у него оказывается и еда, есть и очаровательная повариха. И Бенжамену нисколько не стыдно. Смотрит нам в душу прекрасными чистыми глазами — нет, не стыдно.
Бедная Софико! Когда она успевает вымыть, накормить, обстирать, обшить всю армию иждивенцев, если ей приходится почти все время взывать к рассудку своего брата, а так как рассудок последнего молчит, вся энергия ее обрушивается на мужа и детей, а муж хлопает глазами, услужливо соглашается со всем на свете, только бы улизнуть с Бенжаменом в духан «Сам пришел». Дивное название — хозяева духана как бы отказываются от ответственности за состояние пришедшего. Вам запомнятся и хозяева и посетители. Хозяйка — молодая черноглазая красавица, чары которой подействуют даже на неуязвимого Бенжамена. А муж ее… он в основном по хозяйству. И молчит. Молчит все время, чтобы однажды, наловив форели, бросить ее на кухню и сказать несколько слов красавице… о докторе. Красавица покраснеет, а доктор получит возможность отомстить князю, а вам неожиданно станет симпатичен великий молчальник и его духан, где на дереве, как птичка, сидит шарманщик и услаждает из последних сил («Чтоб я себе голову откусил!») мрачного попа, пьяного до последней степени от одиночества, ибо бога, по его убеждению, нет, а прихожан надо держать в строгости. Туда, туда будет приходить на дружеские пирушки наш доктор, там он угостит русского солдата-скитальца (Е. Леонов), а солдат, в свою очередь, научит гостеприимного доктора и многочисленное семейство Софико любимой своей песне «На речке, на речке, на том бережочке». Через многие творения сочного таланта Леонова прошла эта песня, приобретающая всякий раз другой характер.
Софико! Пусть будет благословенна эта ворчливая женщина. Если бы Софико не заставила Бенжамена прибегнуть к последнему средству заработать деньги — жениться, мы не познакомились бы с Леваном — старым доктором, коллегой Бенжамена, с оркестром Левана, с дочерью Левана Мери. И это была бы невосполнимая потеря, ибо нет для человека ничего дороже встречи с хорошими людьми.
Режиссер, знакомя нас с Леваном, готовит себе трудность, кажущуюся непреодолимой. Действительно, до сих пор мы сидим, улыбаемся, смеемся, нам хорошо и удобно в креслах, мы наслаждаемся, мы привыкаем к мысли, что смотрим комедию. И вдруг сталкиваемся с горем, с трагедией утраты. Можно было бы ограничиться легкой долей сентиментальности и грусти классических комедийных образов. Но режиссер предлагает другое. Он вводит в сюжет Левана, как бы говоря нам: «Вы ошибаетесь, вы думали, что это комедия, потому что смешно, ая предложил вам жизнь в характерах, а характеры — всеобщее состояние мира, а в мире много и смеха, и горя, и слез. И чаще всего не отдельно друг от друга, а непосредственно друг в друге существуют смех и слезы. И можете определять эту жизнь как трагикомедию, если уж вам так необходимо все определять». Но оправдать вторжение трагедии в наши души, которые совсем в другом «настрое», может человек огромного дарования. Это может Серго Закариадзе.
Появление его вполне в духе фильма. Как бы определить одним словом этого человека? Пожалуй, несокрушимый. Столько в нем энергии, здоровья, широты, что, кажется, нельзя этого человека ничем свалить. У него и у Бенжамена много общего. Оба любят жизнь во всех ее добрых проявлениях. Оба живут по девизу: «Тот, кто готовит обед только для себя, не заслуживает обеда». Леча по-разному, правда, ушиб у жены богатого мельника. Каких только странных рецептов с мудреными названиями не дает Леван, получая за это вознаграждение, вплоть до живого барана, правда, под конец он вскользь бросает, ,что надо к ушибленному месту прикладывать подорожник.
Бенжамен ограничился бы подорожником и не получил барана. Этим бескорыстием герой уже развратил нас, потому к Левану чувствуем мы некоторую настороженность. Если бы не появилась другая посетительница. Девочка. «Матери хуже, доктор, помогите, потом «заплатим». Платить явно нечем. Леван негодует. Что значит «заплатим»? Отдать ей муку, отдать барана, пусть Бенжамен посмотрит женщину — раз ей плохо. И Бенжамен смотрит. И вот здесь уж необходим рецепт, и если девочке не дадут в кредит лекарство, пусть отдаст в залог драгоценный штопор, а если дадут… простим эту слабость Бенжамену… пусть штопор вернут обратно — и опять снимается возникшее было умиление.
Вы видите, сколь много общего у двух врачей. Естественно, Леван рад отдать свою единственную дочь Мери за Бенжамена. Ах, она не разделяет чувств отца к нашему герою! Это, пожалуй, одна из лучших работ Анастасии Вертинской. Хорошенькая, в меру глупенькая, совсем девочка с косичками, она влюблена в ничтожного, но блестящего офицера, и так непосредственно честна эта недалекая девочка в своей любви, что вместе с Бенжаменом мы прощаем ей это. Так что все, похоже, опять сложилось бы прекрасно, но обстоятельства таковы, что погибает офицер, погибает Мери, оставив младенца.
Потрясенный Леван становится пациентом Бенжамена. Дом и двор, когда-то заполненные солнцем и весельем, пусты и холодны. Одинокая фигура Левана, постаревшего на пятьдесят лет, подчеркивает пустоту природы в осеннем разгроме. Сколько осталось Левану? — Дней пять. — Спасибо за честный ответ, иного и не ожидал. Тогда собери друзей, я хочу проститься.
Сцена поминок при живом еще человеке становится высочайшим искусством благодаря точности режиссерского рисунка и удивительному таланту Закариадзе.
Седой, в строгом черном костюме, непослушными пальцами он тщательно вправляет розу в петлицу. Нужно ли тратить слова, чтобы описывать этот жест, непередаваемый по своему эмоциональному воздействию.
А за столом, принужденные волей хозяина, друзья начинают говорить надгробные речи. А в вас начинает возникать ощущение насилия, неловкости, стыда. И в какой-то момент снимается опять волею хозяина. Я жив. И хочу, чтобы все веселились. И вот уже Леван забыт за столом, люди заняты вином, пением, своей беседой — заняты жизнью. И опять прорастает в вас неловкость, чтобы снова разрушиться вторжением в сцену еще более жестокой жизни.
Тетя Домна. О ней мы забыли. Это удивительная женщина. Она ведет дом.
Она знает всегда, что надо делать. Что приготовить к обеду, как жить и… умирать. Олицетворение материальности быта. Она любит Левана, привязана к нему по-своему.
Вот она входит в сцену с важным делом — несет поросенка к столу, а попутно ей надо выяснить, какой гроб хочет Леван (принесли два) — красный или черный? Надо слышать, как спрашивает об этом тетя Домна. Словно речь идет о стакане вина или о выборе блюда. Более того, она отчитывает Левана со всей строгостью воспитательницы: «Нашел причину напиться, да? Если умираешь, почему не умираешь по-человечески?»
Леван предпочел черный гроб, а красный пусть отдаст Сандро (музыканту). Домна взрывается, возмущенная дороговизной подарка. А Сандро благодарит Левана, только просит черный: «Черный, клянусь мамой, мне больше нравится».
— Вот тебе черный! — возмущен Леван, подкрепляя свои слова извечным в таких случаях жестом. Ошеломленные невероятностью происходящего, вы все равно успеваете перевести дыхание и, как это ни чудовищно, готовы улыбнуться всей нелепости диалога и, главное, той детской, яростнонаивной обидой, с которой Леван произносит последнюю фразу. А шумное застолье продолжается и становится снова невыносимым и для нас и для Левана. И резко обрывает веселье Леван. И тишина. Но тишина не выносима еще более. И вновь оживляет стол этот необыкновенный человек и, зарыдав, тихо отходит к окну, за которым мир, так им любимый, где бредут в саду два крошечных существа и тащат кувшин больше их обоих, и если есть надежда на продолжение жизни в других, то, наверное, Леван в последней слезе, в доброй, немощной теперь руке, слабо перебирающей занавеску, завещает свое мужество, свой талант доброго прекрасного человека этим ребятишкам.
А потом он медленно и незаметно уходит в другую комнату с черным провалом двери и сливается его костюм с этой чернотой, и белеет некоторое время, удаляясь, седая его голова, и — все. И ничего, кроме расширившегося провала двери.
И если в осязании, наблюдении характера вы все время шли от первого общего впечатления к подробностям («…жизнь, как тишина осенняя, подробна»), то в этой сцене режиссер стремительно уходит из быта в высшие сферы человеческого духа — прекрасное не умирает, «рукописи не горят».
Вот здесь и надо остановиться.
Но режиссер верен своей жизнеутверждающей позиции до конца… По заснеженной дороге идет путник. Теперь мы его хорошо знаем. Это Бенжамен. Пока мы оставили его ради Левана, многое пережил Бенжамен и самое страшное — смерть друга. И вот теперь идет он по той же дороге, что привела его в фильм. И опять он не один — в деревянной колыбели заливается младенец. Это сын Мери. И снова мы встречаемся на дороге и с осликом, и с хозяином ослика, и снова ослик везет на себе теперь уже Бенжамена Второго. И грустно-грустно. И Бенжамен полон решимости сам воспитать этого младенца. И вдруг вы смеетесь, смеетесь облегченно, радостно, по-младенчески. Смеетесь сквозь слезы, потому что старик произносит сакраментальную фразу:
— Конечно, дорогой, лучше тебя кто воспитает?
Бенжамен, гуляка праздный, легкомысленный, непрактичный человек, несет ребенка в дом Софико, вполне уверенный, что сестра будет рада. И так не вяжется это с представлением о воспитании, что мы смеемся. Он воспитает?! Он воспитает!! Сердцем мы уверены, что старик прав. Прав, если Бенжамен передаст тому младенцу свой бесценный дар человека честного, талантливого, мужественного. «Ум с сердцем не в ладу» — и потому мы смеемся сквозь слезы, и нам снова становится светло и радостно, как в начале фильма.