— В проруби он шлем схоронил! Вот что! В проруби, и больше негде ему быть! — закричал вдруг Хмырь, осененный внезапной догадкой.
Трошкин задергался в своем коконе.
— Точно!!! — заорал Косой, смотря на него. — Вспомнил, нехороший человек! В проруби он — в Малаховке! Федя, чего ж ты молчал? Во жлоб! Хоть бы записку оставил, когда вешался!
— Пошли! — сказал Хмырь.
— А его? — напомнил Али-Баба.
— Пусть сами забирают, — распорядился Хмырь, — такого кабана носить! Пошли!
К даче подъехал красный «Москвич», из него вылезла Людмила с картонной коробкой, на которой было написано «Керогаз».
— Археологи, ау! — крикнула она. Дача стояла тихая, заснеженная, с темными слепыми окнами.
Напротив лодочной станции Хмырь, Косой и Али-Баба стояли на коленях у проруби и заглядывали в черную дымящуюся воду.
— Нет здесь ни фига, — сказал Косой.
— Там он, — убежденно сказал Хмырь, — на дне. Нырнуть надо.
— А почему я? — заорал Косой, отодвигаясь от проруби. — Как что — сразу Косой, Косой! Вась, а Вась, скажи ему, пусть сам лезет!
— Холодно, — сказал Хмырь, — я заболею.
— Во дает! Щас вешался насмерть, а щас простудиться боится! — сказал Косой и осекся.
К ним по льду шел… Доцент!
Доцент оброс щетиной, щеку и лоб пересекала широкая ссадина, рука была замотана окровавленной тряпкой, а в руке — опасная бритва.
— Скажите, пожалуйста, — Трошкин притормозил профессорский «Москвич» и высунулся в окошко, — где тут лодочная станция?
— Там… — мальчишка показал лыжной палкой.
Косой стоял, оглушенный холодом, мокрая одежда на нем леденела.
— Надо бы пришить вас, да время терять неохота. Встретимся еще! — Доцент прижал к ватнику золотой шлем и пошел к берегу.
И тут они увидели: от лодочной станции к Доценту бежал еще один Доцент!
Доценты остановились друг против друга и застыли, готовясь к бою.
— Э-э! — удивился Али-Баба. — Теперь две штуки стало!
— И там на даче еще один, — сказал Косой, дрожа от холода.
— Чем больше сдадим, тем лучше, — сказал Хмырь.
Две милицейские «Волги» подлетели к развилке шоссе. Славин резко нажал на тормоз. Рядом сидел Мальцев. Они увидели, что прямо на них Али-Баба и двое разбойников вели двух скрученных Доцентов!
А на голове Али-Бабы, как у военачальника, был надет шлем Александра Македонского…
Первым выскочил из машины профессор Мальцев, он подбежал к Али-Бабе и постучал пальцами по его голове, вернее по шлему. Потом снял шлем и заплакал:
— Он.
— А который тут твой? — спросили милиционеры Славина, разглядывая Доцентов.
— Этот! — лейтенант подошел к одному из них, обнял и поцеловал.
А дальше Косой, Али-Баба и Хмырь удивленно наблюдали, как одному Доценту горячо трясли руки, а другому вязали их за спину, потом обоих проводили к машине, влезли сами и поехали.
— А мы? — растерянно сказал Косой.
— Э! Постой! — Али-Баба пробежал несколько шагов. — Сдаемся!
«Волга» остановилась. Оттуда выскочил Евгений Иванович Трошкин — без парика и без шапки. Лысый.
— Гляди, обрили уже… — ахнул Косой.
Бритый Доцент широко раскинул руки и бежал к ним навстречу, улыбаясь, на его глазах блестели слезы.
— Бежим! — пискнул Хмырь.
Двое повернулись и что есть сил дунули по шоссе. Али-Баба поколебался, но потом по привычке присоединился к большинству.
Так они и бежали по шоссе: один сзади, а впереди трое.
Они бежали по шоссе…
Совсем пропащий
Георгий Данелия, Виктория Токарева
В столовой вдовы Дуглас при свете свечей за длинным, столом сидели трое: вдова — томная сорокапятилетняя красавица, ее сестра мисс Уотсон, порядком усохшая и старая дева в очках, и юный отщепенец, взятый вдовой на воспитание, Гекльберри Финн.
Вкрадчиво тикали часы под стеклянным колпаком на мраморной каминной доске.
Оплывшие свечи в массивных серебряных подсвечниках освещали обитые деревом стены, тяжелую мебель.
Молодая негритянка в белом батистовом фартучке и белой наколке на курчавых волосах внесла на подносе три чашки с дымящимся супом и поставила перед каждым.
Гек схватил было ложку, но мисс Уотсон остановила его:
— Гекльберри!
Гек положил ложку на место.
Вдова и мисс Уотсон наклонили головы, сложили перед лицом руки и зашептали молитву.
Гек тоже сложил перед лицом руки, но не молился, а неотрывно смотрел на чашку…
…Там плавали золотистые кружки жира, звездами нарезанная морковь, жгутики поджаренного лука, нежно-зеленый горошек.
Окончив молитву, вдова и мисс Уотсон перекрестились…
…Гек тоже перекрестился. Потом опустил руку прямо в суп, пошарил там пальцами, выловил кусок мяса, поднес его ко рту.
Мисс Уотсон ужаснулась:
— Гекльберри!
…Гек замер.
Вдова Дуглас ласково улыбнулась Геку и показала, как надо правильно есть.
Она тремя пальцами очень изящно погрузила ложку в суп, потом плавным круговым движением от себя понесла ее ко рту, вытянула губы навстречу ложке, бесшумно втянула содержимое, пожевала сомкнутыми губами, проглотила. После чего снова ласково посмотрела на Гека и улыбнулась ему.
«У! Залягай тебя лягушка!» — подумал Гек, глядя на вдову чистым взором.
Во дворе дома вдовы Дуглас.
Джим, большой негр вдовы, пошептал что-то над волосяным шаром, подбросил его и уронил на землю. Потом стал на колени, приложил ухо к шару и прислушался.
Гек сидел рядом на корточках с трубкой в зубах, внимательно следил за действиями Джима. Они были во дворе возле кухни. Через открытую дверь и окно кухни были видны хлопочущие у плиты две кухарки-негритянки. Пятеро негров работали во дворе.
Джим сказал:
— Он не хочет говорить. Бывает иногда, что без денег он нипочем не станет говорить.
Гек молча вытащил из тайника за поясом двадцатицентовую монету, протянул Джиму.
Джим взял деньги, понюхал, покусал, потом поднес к свечке и озадаченно покачал головой:
— Фальшивая.
Гек возразил:
— А ты положи ее на ночь в сырую картофелину. Утром меди совсем не будет видно, так что ее и в городе кто угодно возьмет с удовольствием. А не то что волосяной шар.
Джим вздохнул, сунул монету под шар и опять лег, прислушался.
На этот раз все оказалось в порядке. Шар стал нашептывать Джиму, а Джим пересказывал Геку:
— У вас в жизни будет много горя, но и радости тоже побочно. Вам встретятся две женщины: одна блондинка, а другая брюнетка…
Гек перебил:
— Ты его про Папашу спроси. Что он собирается делать?
Джим снова послушал шар и сообщил:
— Ваш Папаша сам еще не знает, что ему делать: то думает, что уйдет, а другой раз думает, что останется. Около него два ангела — один весь белый, другой весь черный. Белый научит его добру и улетит, потом прилетит черный, все дело испортит.
— Джим! — позвала его жена.
Джим спрятал шар в карман своих полотняных брюк и сказал на прощанье:
— Алучше ни о чем не беспокоиться, Гек, может, Папаша и вовсе утонул. Может, он и был как раз тот утопленник, которого выловили прошлой весной.
Гек помолчал, потом сказал:
— Спроси у него, где был Моисей, когда погасла свечка?
— Какой Моисей?
— Из Библии.
— Какая свечка?
— Все равно какая.
Из глубины двора раздался голос мисс Уотсон:
— Джи-им!
— Иду! — Джим поднялся. — А где был Моисей, когда погасла свечка?
— В темноте! Вот где! — ответил Гек.
Джим заржал.
Гек попросил:
— Джим! Ты вот что… Не говори никому, что я тут с тобой… А то скажут: совсем пропащий человек Гек, с неграми компанию водит.
— Ладно, сынок, — пообещал Джим.
Гек остался один.
Сияли звезды, и листва на деревьях шелестела так печально, где-то далеко ухал филин, завыла собака… А ветер все нашептывал что-то, и Геку стало страшно и тоскливо. Он выбил о колено трубку, поднялся и пошел к дому.
Гек осторожно, стараясь не шуметь, вошел в дом. Часы в столовой пробили полночь. Он взял свечу, на цыпочках поднялся по лестнице на второй этаж, открыл дверь…
…Папаша сидел у стола, слегка покачиваясь на стуле. Одну босую ногу он задрал на колено и время от времени пошевеливал пальцами. Папаше лет около пятидесяти, и на вид не меньше того. Волосы у него длинные, нечесаные и грязные. Баки свалявшиеся. Лицо бледное, как рыбье брюхо, а одежда — сплошная рвань.
— Ишь, как вырядился, фу ты, ну ты! — проговорил Папаша, оглядев Гека с головы до пяток. Вытянув босую ногу, ухватил Гека пальцами ноги за рубашку и потянул к себе.
Затем ткнул пальцем в лежащую на столе раскрытую книгу:
— А ну-ка прочти!
Гек стал читать по слогам:
— Тогда говорил им: «Чье это изображение и надпись?» Они сказали ему: «Кесаревы».
— Правильно, — Папаша положил ладонь на книжку, — читать ты умеешь, а я думал, врут люди… Он поднял книжку и швырнул ее через всю комнату. — Твоя мать ни читать, ни писать не умела, так неграмотная и померла. Я ни читать, ни писать не умею, он, смотри ты, понабрался благородства, пока меня не было. Хорош сынок, нечего сказать. Кто тебе велел набираться этого дурацкого благородства? Скажи, кто тебе велел!
— Вдова, — ответил Гек.
— Вдова? А кто это ей позволил совать нос не в свое дело?
— Она думала, что ты утонул…
— Ладно, нечего языком чесать: ты вот что… Ты ей скажи, пусть мне даст триста долларов. Где это видано, чтобы дитя у родного отца задаром отнимали.
— Она не послушает.
— Послушает! А не то я ей покажу, кто мальчишке хозяин. Она у меня раскошелится. Ну-ка, сколько у тебя в кармане? Мне деньги нужны.
— У меня нет, — Гек вывернул пустые карманы.
— Нет, говоришь? — Папаша почесался. — Ну ладно. Снимай все это.
Гек послушно стал раздеваться. Папаша встал и прошелся по комнате.
— Подумаешь, какой неженка!.. — ворчал он. — И кровать у него, и простыни, и зеркало. Хорош сынок, нечего сказать!