— Слушай, Борщов, ты когда прекратишь использовать трактор как персональный «жигуль»?
— Это вопрос второстепенный! В корень гляди, Виталий Прохорович! — Егоза хлопнул по плечу Борщова. — Вот тебе слесарь пятого разряда! Уговорил — согласен у нас работать! Условия: квартира в коттедже, двухкомнатная. Нет трех… хрен с ним, двух! И разряд выше!
— Погоди, погоди… давай разберемся.
— Чего разбираться, чего разбираться? Пока будем разбираться — его, — Егоза хлопнул Борщова по плечу, — «Красная заря» заберет! Это ж дока по комбайнам! У тебя ж есть одна квартира не распределенная…
— Да погоди, Борщов, не егози… — Председатель повернулся к Афоне: — Вы серьезно к нам, или он брешет как обычно?
— Серьезно, — ответил Афоня.
— Квартиры, что ли, не было?
— Была, — вмешался Егоза. — Только что по телефону! Сдали! Ты вот что, не мудри, а то он ноги в руки и — в «Красную зарю».
— Ты можешь помолчать, Борщов? — Председатель снова повернулся к Афоне: — У вас что, какие-то неприятности?
— Почему? Все нормально.
— А чего ж вы из города уехали?
— Честолюбие у меня атрофировано… — грустно признался Афоня.
«Беларусь», вихляя, мчался по деревенской улице. Сияющий Борщов сидел за рычагами, Егоза рядом командовал:
— Лево руля! Так держать! — Он высунулся из кабины. — Нюрка!
Из окна избы с резными наличниками выглянула женщина в бигудях.
— Чего?
Василий высунулся из кабины:
— Конек-Горбунок приехал! — Он хлопнул Борщова по спине. — Друг детства! Мы с ним на одной парте сидели!
— Иди сейчас же домой! — сердито сказала женщина.
— Да ты что? Он это дело не употребляет! У него аллергия! — сообщил Егоза жене и повернулся к Афоне: — Эх, надо было трехкомнатную просить!
— Сколько лет в городе угробил! Ну ничего, теперь мы заживем! — сокрушался Афоня.
— На рыбалку будем ездить, — мечтал Егоза. — Я мотоциклетку купил! Нюрке — ни-ни. Она пока в курятнике у Федота стоит! Глади, Иван Иванович Иванов!
На скамейке перед изгородью грелся в лучах подбиравшегося к лесу солнца бородатый дед в картузе. Проносившийся мимо трактор резко затормозил. Из кабины высунулись Борщов с Егозой.
— Иван Иванович Иванов с утра ходит без штанов, — выпалил Егоза.
— А Иванов Иван Иванович, он одевает штаны на ночь! — закончил Борщов.
Дед вскочил, замахал палкой вслед трактору. Довольные шуткой, Борщов с Егозой сотрясались от смеха. Егоза потянулся к транзисторному автомобильному приемнику, включил его.
Заглушая рев двигателя, в кабине бодро зазвучала популярная мелодия. Борщов с Егозой дружно подхватили ее:
А я иду, шагаю по Москве,
И я пройти еще смогу
Соленый Тихий океан,
И тундру, и тайгу!
Гогоча двигателем и гремя музыкой, трактор вылетел на пригорок, на другом склоне которого стояла изба с заколоченными окнами. Трактор резко затормозил. Борщов высунулся из него, разглядывая избу.
— А почему заколочена? — недоуменно спросил он.
— А ты что ж, хочешь, чтоб в ней козы паслись? Эй, Афоня! — Из-за изгороди напротив избы с заколоченными окнами выглядывал русоволосый мальчуган.
— Зови деда и колун тащи! — приказал ему Егоза.
Не сводя глаз с избы, Борщов вылез из трактора, растерянно спросил:
— А где тетя Фрося?
— Как где? Умерла… — Егоза растерянно посмотрел на сникшего Борщова. — А ты разве не знаешь?
— Когда?
— Прошлой осенью… — Егоза выключил приемник, сочувственно посмотрел на друга. — А я думал, ты знаешь. Я ж тебе телеграмму дал… Как же так? Ты что, не получил?
Егоза вздохнул:
— Ты постой, я за ключом схожу…
Он пошел через улицу. Борщов, не двигаясь с места, смотрел на избу с заколоченными окнами, черную покосившуюся избу, где он родился. Медленно побрел к ней. Поправил калитку в покосившейся изгороди — калитка жалобно скрипнула. Вошел во двор. Подошел к крыльцу, возле которого стояла доверху наполненная заплесневелой водой кадушка со ржавыми обручами. Поднялся по рассохшимся ступеням на крыльцо. Остановился перед запертой на огромный ржавый замок дверью.
— Афоня! Иди сюда! — Егоза махал Борщову из-за изгороди напротив избы Борщовых.
Борщов спустился с крыльца, вышел за калитку, побрел через улицу во двор соседей.
Егоза стоял возле крыльца обшитой крашеной вагонкой избы.
— Позвал… — сказал Егоза Борщову, пожимая плечами.
Из избы вышел огромный старик, с пшеничными усами, со швейной машинкой в руках.
— Экой ты вымахал… — сказал старик, разглядывая Борщова.
— Здрасьте, дядя Егор, — рассеянно поздоровался Борщов.
Старик прошел мимо него, поставил машинку на врытый в землю под ветвями старой яблони стол. Показал на скамейку:
— Садись…
Борщов подошел к столу, присел на скамью. Старик снова пошел в избу.
Егоза присел рядом на скамейку…
— Я сам тебе телеграмму давал… на общежитие… Полежаева восемь, дом номер три…
— Мне уж три года как квартиру отдельную дали… — глухо сказал Борщов.
— Мы-то не знали… ты ж… — виновато пробормотал Егоза и замолчал, увидев вышедшего из избы старика. Тяжело ступая по прелым листьям, держа в вытянутых руках коробку и сверток, старик подошел к столу, поставил на скобленые доски коробку, положил сверток, сел напротив Борщова. Молча смотрел мимо него на золотившуюся в лучах заходившего солнца речку, на белевшую среди сосновых стволов церквушку на ее берегу. Было тихо-тихо. Шелестела на ветру листьями яблоня, да где-то далекодалеко тарахтел трактор.
Старик сказал:
— Получай наследство… Машинка на ходу, я ее смазал… — Развернул сверток: — Боты Фросины, ненадеванные. А это… в архив, что ли… — Он стал доставать из коробки вещи. — Бумага на дом…
— Да кончай, дядя Егор, — не выдержал Егоза.
— Нет уж — из рук в руки… — сказал старик, достал из коробки рубашечку в горошек, ту, что когда-то сшила Борщову из своего платья тетка. — Вот рубашка… письма твои… — положил на стол перевязанную ленточкой пухлую пачку открыток. — Сберегательная книжка… сорок семь рублей на твое имя она накопила… — Старик окинул взглядом лежащие на столе вещи.
— Любила она тебя…
— Она ж мне матерью была… — глухо сказал Борщов.
— Это точно. Матерью. — Старик еще раз окинул взглядом вещи на столе. — Вот все. Остальное в избе найдешь, никуда не делось… вот так вот… Такие вот дела… а письма она эти сама от тебя писала. Старик встал, пошел в дом.
— Как сама себе? — не понял Афоня.
— Да, понимаешь, она малость того на старости… — Егоза покрутил пальцем у виска. — Напишет открытку, от тебя вроде б, в Лещевке бросит, до востребования, на почте нашей получит, при всех вскроет и вслух читает… Я всю деревню предупредил: кто ухмыльнется — без слов инвалидом может стать…
Борщов развязал ленту, взял из тощей пачки открытку с цветочками, перевернул ее обратной стороной.
Прыгающими круглыми буквами на открытке было написано:
«Здравствуйте, любимая Ефросинья Николаевна. С далеким приветом к вам любящий вас от всего молодого сердца и всегда помнящий вас неизменно ваш Конек-Горбунок. В первых строках сообщаю…»
Борщов вспоминал…
…Безутешно рыдая, бежал по пригорку к избе семилетний Борщов. В картузе, с болтающейся на боку холщовой сумкой, в разодранной рубашечке в горошек…
Женщина с простым, ясным лицом и лучистыми глазами спешила ему навстречу. Подбежав к ней, маленький Борщов уткнулся в подол холщовой юбки. Женщина прижала его к себе, сказала:
— Ну что ты, Конек-Горбунок… не плачь…
Маленький Борщов зарыдал еще сильнее…
Женщина гладила его вздрагивающие плечи.
— Не плачь, Конек-Горбунок, не плачь, мой маленький… не плачь…
В избе Борщовых, в тусклом свете заглядывавшей в окно луны неподвижно смотрели с пожелтевшей фотографии прямо перед собой — мужчина в военной форме и женщина в красной косынке. В тишине мерно тикали старенькие ходики.
Под ходиками, на кровати с высокими спинками, лежал одетый Борщов. По щекам его текли слезы.
В ходиках что-то скрипнуло, облезлая кукушка со скрежетом выбралась из них. Попыталась вскинуть голову. Не получилось. Разинула клюв. Но вместо бодрого «чирик-чирик» в тишине прозвучал жалобный скрежет.
Путаясь в облаках, кружил над аэродромом «кукурузник».
Сидевшие на террасе возле дощатого здания аэровокзала пассажиры с интересом смотрели, как две женщины и мужчина в летной форме сгоняют со взлетной полосы пятнистую корову.
В углу террасы сидел пожилой узбек в тюбетейке, с двумя корзинами и сеткой с огромными дынями. Качал головой, жалея корову. Полез в корзину, достал пучок крупной среднеазиатской редиски, повернулся к сидевшему неподалеку в стороне от всех Борщову:
— Угощайтесь… очень вкусный.
Борщов сдвинул с лица шляпу, посмотрел на узбека, покачал головой. Посмотрел на дыни в сетке.
— Дынь! — виновато сказал узбек. — Подарок зятю. Очень любит дынь.
Борщов встал, спустился с террасы, подошел к окошку кассы.
В окошке, как в амбразуре дзота, маячило лицо красившей губы девушки-кассира.
Борщов сунул в окошко билет:
— Перекомпостируйте в Ташкент…
…В углу террасы, возле узбека с дынями, пели, аккомпанируя себе на гитарах, двое бородатых парней в брезентовых куртках:
Я хотел бы, я хотел бы
Для тебя волшебный замок…
Посадить туда…
И быть волшебником…
Еще двое парней и девушка слушали их, жуя среднеазиатскую редиску.
Чуть в стороне сидел, чуть надвинув на лицо шляпу, Борщов.
Ветер лениво раскачивал полосатую колбасу на шесте, перешептывались осинки возле террасы, и две женщины гнали по полю жалобно мычавшую корову. Из приземлившегося «кукурузника» спускались по металлической стремянке пассажиры.
Из-за угла аэровокзала вышли девушка-кассир и молоденький милиционер. Девушка показала рукой в сторону террасы. Милиционер кивнул, поднялся на террасу, подошел к Борщову.