Вдруг краем глаза Лена заметила тёмную тень. Она быстро обернулась – то была не тень, а старый байковый тёмно-фиолетовый халат, под ним, мысочек к мысочку, стояли женские тапочки с помпонами. Лена принюхалась. Разве может халат женщины, умершей три года назад, так стойко хранить запах её парфюма? Немыслимо. Леной овладело любопытство: стараясь не шуметь, она открыла полочку. В ней и обнаружились полупустые духи «Невские», а ещё потрескавшаяся тушь, засохшая помада тона «Болгарская Роза» и крэм в тюбике под названием «Элегия».
«Стена плача», – догадалась Лена. Она понюхала духи. «Какой мерзкий приторный стойкий запах,» – подумала она, и в то же миг духи выскользнули из рук, осколки упали в раковину, порезав Лене ладонь. Дима робко постучал на звук:
– Вы в порядке?
Лена открыла дверь. Дима увидел разбившийся флакон.
– Это были мамины любимые, – сказал Дима. – Им лет сто.
– Простите, пожалуйста. Ваша мама, похоже, наказала меня за любопытство. Я открыла ящик в поисках мыла.
Лена завралась – мыло тут лежало почти новым куском, но Дима не обратил внимания, смотрел со страхом, как капает кровь с её ладони в белую раковину:
– Есть лейкопластырь? – спросила Лена.
– Должен быть здесь, – отморозился Дима. – Мама всегда тут хранила лекарства.
Дима открыл другой ящик, там обнаружились лекарства, слишком много лекарств для столь маленькой семьи. Лена не встречала в своей практике ни одного здорового ребенка у святых матерей, посвятивших себя своему чаду. Больными управлять легче, ясно.
– Может, марганцовка? Мама всё обрабатывала марганцовкой, – предложил Дима.
– За марганцовку теперь и посадить могут.
Нашёлся йод, Дима помог наложить пластырь. Лену выворачивало от этого тошнотворного запаха. Это было просто невероятно, чтобы старые духи заставляли щипать и слезиться глаза, въедались в кожу, одежду, волосы.
Дима всмотрелся обеспокоенно:
– Вам нехорошо?
– Просто надо на свежий воздух.
От чая с любимым маминым печеньем курабье Лена отказалась.
– Дима, можно я задам вам один вопрос? – спросила она.
– Конечно, – ответил Дима, который не знал, что теперь делать с ситечком полным заварки, если гостья не хочет чай.
– Вы любите курабье?
Дима завис, задумался.
– Да нет, вообще-то. Мама любила, а я как-то до сих пор покупаю на автомате и…
– А чай? А это ржавое ситечко? А эти чудовищные обои, эти полотенца! Неужели вам приятно всем этим пользоваться?
Дима, судя по взгляду, никогда не думал об этом.
– Зачем вы храните верность тому, что причинило вам столько боли? Этим мутным зеркалам, этим старым шкафам, они ведь забиты мамиными вещами доверху, верно? Сколько ещё вы будете поклоняться ее халату, духам, тапочкам?
– Мне нужно время, – сказал Дима глухо, ставя фарфоровую чашку обратно на её место к хрусталю в стенку. – Я не могу так сразу.
– Три года, Дима. Три. Года. Вашей жизни. Другой может и не быть.
Когда за Леной закрылась дверь, Дима опустился на стул, обитый чёртовым гобеленом, и впервые смотрел на своё жилище другими глазами, глазами чужого человека.
Лена вошла в квартиру, с удовольствием вдыхая знакомый запах своего жилья, смесь корицы, грейпфрута, кофе. Сняв обувь, она крикнула в гостиную, где горел свет и работал телек:
– Мышонок, привет! Угадай, чего я тебе купила!
Лена наклонилась, чтобы достать из пакета достала яркую шапку и вдруг уткнулась взглядом в мужские ботинки сорок четвертого размера.
Лена была сбита с толку, с одной стороны, кроме соседского Ваньки и техников по интернету у них не водилось лиц мужского пола, с другой – имеет право, это же и её жилплощадь.
– Маша? – позвала она.
Перед ней вырос Мичурин собственной персоной. Из-за его плеча объявилась Машка и всё объяснила:
– У папы соседи ремонт затеяли! Он у нас переночует.
– Сверлят и сверлят, а я с суток. Лен, ты не против?
– Вообще-то нет, – пожала плечами Лена. – А чего они закон не соблюдают?
– Я тебя умоляю, на лапу участковому дали, и фигачат круглые сутки. А у меня сегодня четыре операции и все cito.
– Знаешь анекдот: куда бы ты не переехал, твой сосед с перфоратором переедет за тобой?
Они засмеялись, потом прислушались.
– Главное, чтоб сюда не нагрянули папины чики, – у дочки с чувством юмора был порядок.
– Спокуха, хвостов не привел, – заверил Мичурин.
На столике перед телеком красовалась в коробке ещё горячая пицца.
– Угощайся! – разрешил Мичурин.
– Пицца на ужин это кошмар, – сказала Лена, с наслаждением откусив большой кусок.
Дима стоял у распахнутого настежь окна. Вдохнул холодного воздуха с улицы во все лёгкие. Бросился к следующему. Рамы были старыми, скрипучими, поддавались с трудом. Не закрывая окон, Дима вернулся, настроил радио, надел наушники и стал сдирать обои. Какой-то русский рэпер пел о свободе. Дело пошло быстрее, взвивались полосы старых пожелтевших обоев, как флаги победителя над освобождённым городом.
Лена, заложив за голову руки, смотрела в потолок, как будто видела, что происходит с её подопечным, во всяком случае, догадывалась. День прошёл не зря.
Вошёл Мичурин в пижаме, захваченной им из дома.
– Лен, зарядки нету? Забыл.
Лена подала с тумбочки.
– Айфон? Лови!
Мичурин поймал, но уходить не торопился.
– Ты чего такая довольная?
– Ты спас четверых, а я одного. Водила по магазинам, и даже напросилась к нему в гости.
– Ого. Это нормально для психолога? Даже я к своим в гости не хожу, ну если только к очень хорошеньким.
– Конечно ненормально. Но он испытал сегодня такое потрясение, что я боялась отпускать его одного. Опасное состояние.
– А, я уж подумал, у тебя роман, – подколол Мичурин, при этом внимательно следя за её реакцией.
Лена зевнула и выключила лампу:
– Я, в отличие от некоторых, не путаю постель с работой. Спокойной ночи.
Мичурин, кажется, остался доволен её ответом и вышел.
Он вернулся к своему спальному дивану и сунул свою ненужную вторую зарядку под подушку, хитрец.
А Дима так и уснул среди обоев, слишком уставший, чтобы переодеться в пижаму и лечь в свою по-солдатски узкую кровать. Он был счастлив.
Глава 3
Но утром, когда в семь прозвонил будильник, и улыбка с лица, и решимость начать новую жизнь исчезли. Дима дважды переодевался из нового в старое и обратно, взъерошивал и приглаживал обратно волосы. Он смотрел на то, что устроил в квартире, и его охватывал ужас. У него было чувство, что вчерашний день, вечер были куражом, он накуролесил, набедокурил, он обнаглел. Если бы у него было время, он немедленно бы наклеил обои обратно, но времени уже не было. В 08:01 он твёрдо решил, что оденется по-старому.
Но в 08:02 тренькнуло смс от Лены: «Я всё вижу!»
– Откуда? – написал он.
В ответ пришёл лукавый смайлик.
И Дима вдруг разом расслабился, рассмеялся. Да черт возьми, в самом деле, что за глупость? Бояться прийти в офис в новой одежде, с новой прической, в новых очках. Всего-то. Смайлик Лены придал ему решимости. В 08:12 Дима успел вскочить на подножку трамвая, успел, и ни одного красного сигнала светофора до самого офиса не встретилось.
Диме казалось, что сегодня впервые он поднял глаза выше уровня ног и увидел здание Лахта-центра. Как это может быть, спрашивал он себя, что он впервые видит, в каком прекрасном, величественном здании он работает? Может, он просто раньше никогда не запрокидывал голову? Дима счастливо засмеялся и направился к турникетам.
Приложил карту, но зазвучал сигнал, и загорелся красный крестик «Стоп». Дима не понял, что происходит. Из стеклянной будки вышел ветеран Афгана, пожилой охранник Михалыч. Дима крутил карту, приготовившись оправдываться, что видимо положил пропуск к сотовому и тот размагнитился. Просить пропустить на честное слово, а обед потратить на бюро пропусков.
– Олег Михайлович, я…
Дима был единственным, кто называл охранника Михалыча полным именем- отчеством.
– Ушаков? Ты что ли? – Дима был единственным, кого Михалыч звал только по фамилии и на ты.
– Здрасьте, Ирочка, добрый день, Григорий Алексеевич, – приветствовал он других.
– Можно пройти? – спросил Дима.
Охранник не спешил жать зелёную кнопку, дивился на Диму:
– Постригся что ли?
– Ага, так можно пройти-то? Опаздываю.
– Ну, иди- иди, модник! Надо же, не признал. Впервые со мной такое!
Подошёл второй охранник, Петька, и, не стесняясь Димы, который нетерпеливо ожидал застрявшие на других этажах лифты, Михалыч подивился:
– Ушаков, вырядился, и постригся, как педик, я не признал.
– Ушаков… не помню. Из руководства?
– Да не, айтишник, – подсказывал Михалыч, – ну тот, ебанько в жилетке.
Им было невдомёк, а может и по барабану, что Дима мог услышать, в десяти шагах от них дожидаясь лифта.
Лифт приехал, Дима вошёл в него, бледный и взмокший, но побыть одному не довелось, в лифте были три сотрудницы: секретарь Вика, офис-менеджер Светка, а ещё новенькая Катя, переводчица на испытательном сроке, пока не имевшая права голоса и не успевшая освоить выращивание губ, ногтей и ресниц.
Самая красивая, Вика, грубо выругалась. Все знали правила: три опоздания равно прощай премия.
– Вниз что ли опять приехали?!
– Мы опять на первом? – простонала Светка.
– Извините, – сказал Дима, хотя вообще-то не он отвечал за лифты, которые, как часто казалось сотрудникам, двигались по каким-то своим законам, законам хаотичного броуновского движения.
– Новенький? – спросила Света.
– Молодой человек! Вы из какого отдела? – нежно пропела Вика.
Девушки резко привели себя в тонус, развернулись самыми выгодными позициями лица, как для селфи, и были жестоко разочарованы, узнав Ушакова.
– Это Ушаков, Свет.
– Ушаков, а ты оказывается такой хорошенький! Жалко, я тебя раньше не замечала, – присмотрелась Света.