Для всех, кроме, наверное, того человека из дома у дороги. Дом этот, неподалеку от бабушкиного, был когда-то пристройкой к еще одному дому, от которого остался один бревенчатый остов. Часть кровли сползла и повисла до земли — сквозь нее пророс ствол березы. Вокруг еще виднелись столбики утлой изгороди, но на ее месте топорщился частокол иссохшего кустарника. В пять лет — еще жива была бабушка, и я приезжала к ней в июне, и в деревне еще много оставалось тех, кто жил там, как она, безвыездно, а с ними и ребятня моего возраста — я была уверена, что развалюха у дороги — это детский дом, куда меня непременно отдадут за плохое поведение. Позже, в семь или восемь, я стала расспрашивать бабушку о том, кто там живет. Хозяина я видела всего пару раз, когда брала велосипед и ехала мимо этого дома на пруд. Он сидел на крыльце своей пристройки — полуголый, в одних только штанах, худющий, страшный. Звали его Константин. Раньше он жил в Туле и работал на автозаправке, а потом попал в тюрьму. Когда вышел и вернулся домой, мать прогнала его, и он поселился в заброшенном доме в нашей деревне. «Почему прогнала, ба? Почему?» — приставала я, уже понимавшая, что за плохое поведение так не наказывают. «Он случайно убил свою сестру». Больше я от нее ничего не добилась, но всякий раз, проходя мимо этого дома, смотрела на него и думала: «Здесь живет человек, который случайно убил свою сестру».
И пока папина машина отматывала километры по трассе, Константин откупоривал не первую и не последнюю бутылку водки, прикуривал одну сигарету от другой, а потом устал и решил прилечь. Папа обходил наш пустой участок с замерзшими грядками — Константин лежал с тлеющей в руке сигаретой и засыпал, уставший от своих бесконечных выходных. С участка папа заметил дым. Соседи видели, как он бежал к горящему дому, пока они вызывали пожарных. Вокруг собрались люди, но внутрь не полез никто, кроме папы. Ему помогали — несколько пар рук вытащили Константина наружу через окно. Папа не успел. На него упала горящая балка.
«Зачем нужно было его спасать?» — спрашивала мама, и я не могла ее за это винить.
«Зачем такому дерьму вообще жить?» — спрашивал той ночью Март. Мы сидели на кровати в моей комнате, он обнимал меня так крепко, что было больно, но я не говорила ему об этом. И плакал. Он тогда еще не занимался армейской борьбой, не ходил в зал, не знал ни Руса, ни Родиона Ремизова, потому что с нами еще не случилась «Яма». И все-таки задавал тот же вопрос.
Я не спрашивала ни себя, ни других о жизни человека из дома у дороги. Я знала.
Так решил папа. Мой сильный, веселый папа, который спасал людей. Люди запирали в квартирах своих детей, напивались и забывали о том, что у них есть дети. Балансировали на карнизах, видя под ногами бесконечно прекрасную дорогу к звездам. Заселяли колодцы, заброшки и теплотрассы, сражались с демонами и бесами, искали другие миры, пытались проститься с этим, уставали и засыпали, не докурив. Но они, понимаешь, были Сашами, Ксюшами, Петями, Сонечками и Львами Владимировичами. Папа так их и называл.
Всех, Март.
«Прости, — говоришь ты тринадцатого сентября, когда убил Анну Николаевну Нелидову, — сегодня встретиться не получится, задержусь в тренажерке».
«Прости, сегодня…»
«Прости, сег…»
«Прости».
Слушать это невыносимо. В день гибели Льва Коя мы долго обменивались голосовыми о последнем спектакле в «Гоголь-центре», на который сходили и тут же решили идти на следующий (ты перевел мне деньги, я скинула тебе электронный билет). Ты: «Я искал такое яблочко, которое не почернеет после укола... Я не нашел его». Эти слова из «Боженьки» тебя зацепили. Только сейчас я понимаю, чем именно: я должна была стать тем яблочком, которое не почернеет после укола. Останется с тобой даже после того, как прочитаю твою исповедь. Но не стала.
Интересно, что изменилось бы, если бы ты знал их имена? Стопка бумаги с исповедью лежит на краю стола, крепко прижатая «Домом, в котором...». Я подумывала сжечь ее и закопать пепел, даже стащила с кухни коробок спичек, чтобы избавиться от этих записей сразу после того, как сотру нашу переписку в «телеграме», но случайная мысль об именах тянет за собой другую: у меня есть нечто, чего нет у Сани Сориной. То самое знание, которого мне не хватало. Информация.
Саня сделала то, что хотела бы сделать я. И я завидовала ей. Завидовала, потому что она позволила людям, которых убил Март, говорить через нее после смерти. Как медиум, отдала им свой голос. Они назвали свои имена и рассказали, кем были при жизни, — благодаря ей. Если бы я могла сделать то же самое…
Говорить. Это будет подкаст. Мой подкаст.
Я запрыгиваю на кровать и нависаю над столом, поджав под себя ноги — неполезный, но отличный способ, удобнее, чем продавленное компьютерное кресло. Еще в прыжке намечаю кое-какой план: шесть выпусков — по одному на историю каждого из убитых тобой — нет, Мартом — людей. Я хватаю блокнот, который купила еще в Москве, но так ни разу и не воспользовалась, и открываю его на первой чистой странице.
Загвоздка в имени. Ни Майя Жданова, ни Майя Зарецкая не подходят. Лучше всего — вообще не Майя, а ноунейм, в чьи руки «случайно попали сенсационные материалы». Правда, так мне никто не поверит, и они будут правы: она, конечно, все придумала, чтобы, как говорится, хайпануть в разгар судебных процессов над Русских и Ремизовым. Доказательств-то нет, писал это мертвый Лютаев или не писал. Вот только если…
«Использовать голосовые сообщения», — чиркаю я, и бумага морщится от прикосновений моей вспотевшей руки.
Ничего страшного. Просто не буду читать комментарии. Но я должна рассказать о Марте и о том, как можно было не заметить такое.
***
К обеду воскресенья мне удалось разобраться, как извлечь голосовые сообщения из «телеграма» и вмонтировать их в аудиофайл, который только предстояло записать. Я как раз заканчивала с фрагментом о жизни Анны Николаевны, когда в прихожей лязгнул звонок, тетиполины тапочки прошлепали по коридору, а сама она крикнула: «Майя!» — и вернулась к просмотру сериала. Я изучала все, что только могла найти о бездомной учительнице — в какой школе она работала, каким человеком была, — и всматривалась в ее немногочисленные фотографии при жизни и после смерти, обмирая от мысли, что это один и тот же человек… Забыла, кто я сама и где нахожусь, и глядевшие снизу вверх глаза Ильи, и то, как он держал меня за ногу, пока целовал мой ботинок. Но всегда приходится возвращаться. Тем не менее я все еще в пижаме, и никакие Майи в мои планы не входят.
За приоткрытой входной дверью стоит Вика.
— На, держи, — говорит она и протягивает мне небольшой пакет. — Это от меня и Стаси.
Я теряюсь настолько, что даже пытаюсь припомнить, не день рождения ли у меня. В пакете какие-то вещи — пестрые заношенные тряпочки, и я ума не приложу, зачем она их притащила.
— Старая одежда. Ты просила, — поясняет Вика. В ее пальцах с акриловыми ногтями дымится сигарета, дым тянется прямо в прихожую. Тете Поле это не понравится.
— А, — хмуро говорю я. — Да, точно. Спасибо.
— Если тебе не в чем ходить, — продолжает она, — напиши объявление и повесь его в колледже. Только мобильный укажи.
И наверняка думает, что подложила свинью, но на самом деле такое простое решение мне даже в голову не приходило, и я собираюсь внести этот пункт в свой планер, чтобы не забыть сделать завтра утром.
— Может, — говорю, — чаю?
Вика кривится, будто я предложила фотосъемку голышом.
— Мы вообще-то с Джоном договорились встретиться. — Держит паузу. Мне не терпится вернуться к своему подкасту. — В гараже затусим. — И смотрит выжидающе.
— Отлично, — говорю я, прежде чем захлопнуть дверь. Но тут же открываю ее снова и кричу: — Вик!
Она стоит как стояла, разве что моргает чуть чаще.
— Откуда ты знаешь мой адрес?
— Так все знают.
Я бросаю пакет вглубь прихожей и складываю руки на груди, чтобы слегка выразить свое возмущение.
— Ты Зарецкая, значит, сестра Димы Зарецкого, значит, живешь у его мамы.
— А Дима — местная знаменитость?
Вика фыркает носом.
— Козел он. Еще скажи, что про ребенка не знаешь.
— Майя! — кричит тетя. — Дверь закрой, всю квартиру прокурили!
Я послушно закрываю, только за своей спиной.
— Какого еще ребенка?
Вика отступает на шаг и озирается, словно кроме нас на лестничной клетке прячутся сто тысяч шпионов. Но здесь никого нет.
— Ты Прелю помнишь? — шепчет она, и я вздрагиваю: налитый кровью глаз тут как тут. — Так вот, у него есть сестра, Стефа. Она малололетка. — Мы с Викой примерно одного роста, но сейчас кажется, что она выше меня на голову, просто на глазах вытягивается. — Полгода назад родила. Димка сразу в армию свалил, еще до того, как Стефа рассказала своим, кто отец ребенка. Иначе он бы его убил.
— Кто кого?
Вика снова оглядывается.
— Старший Апрелев — твоего брата. Он ходит в ДэКа на чтения Библии. У меня приятели тоже один раз сходили и ушли с середины — скукотища, одни бабки. А он туда ходит уже давно, и, по их учению, девушкам до свадьбы нельзя. — Вика начинает шептать: — Он ее на аборт не погнал, потому что ему батюшка на чтениях сказал, что это страшный грех. Хотя твоего брата даже батюшка не спасет, — добавляет она своим обычным голосом.
Я на всякий случай заглядываю в квартиру, чтобы проверить, не подслушивает ли нашу занимательную беседу тетя Поля. Но горизонт чист: телевизор бубнит, кресло поскрипывает, тапочки ведут себя смирно.
— Расскажи мне про Стефу. Сколько ей лет?
Вика достает из кармана куртки еще одну сигарету и прикуривает.
— Пятнадцать, — говорит. — Обычная девчонка. У них с Димкой любовь. С Джоном Димка в контрах был из-за того, что Джон Прелю постоянно гнобит, но это он просто Прелю плохо знал… Джон к Стефке катил, но она его отшила еще раньше, чем они с Димкой сошлись. Если хочешь знать, — усмехается она, — я думаю, что Джон тебя и в гараж позвал, чтобы отомстить твоему брату за свой провал со Стефкой.