Подкаст подарил мне больше, чем я рассчитывала, — и это вовсе не про количество прослушиваний. Даже не про последний выпуск. Я смотрела на них, этих убитых людей, и они стали близкими для меня. Смотрела на Марта — и он отдалился, спрятался за их спинами: я его не знала. И на себя смотрела тоже. Так долго и пристально, что увиденное перестало меня пугать.
***
О бойкоте становится ясно на следующий день. Джон в колледже не появляется. Ильи тоже не видно. Стася грустит в одиночестве, и над ней словно навис невидимый колпак: даже когда она идет по оживленному коридору, никто не приближается к ней вплотную. Незнакомые ребята подходят, чтобы похлопать меня по плечу. Девушки молча берут за руки и сразу же отпускают. Обычно чужие прикосновения выбивают меня из колеи, обняться и поплакать — совсем не моя история, но сегодня они не раздражают. Наоборот: кажется, будто все эти руки принадлежат одному родному человеку, приподнимают меня над полом и покачивают — такие надежные…
Я подхожу к ней на улице. Она курит, я тоже достаю свой «айкос» и встаю рядом — нет, никаких воображаемых колпаков, ничего такого, что пружинисто оттолкнуло бы меня в сторону.
— Стась, а где Джон?
Тут у нее начинают дрожать губы, и сама она кривится — совсем как мой племянник Митя, прежде чем открыть рот и призвать на помощь весь мир.
— Не произноси его имя!
Пока что я не вполне понимаю посыл этой фразы: потому что он мудак или потому что я?
— Ему из-за тебя очень плохо. Он, может, вообще сюда больше не вернется.
Значит, все-таки я.
— Ты ему жизнь сломала.
— А он тебе — нет? — спрашиваю я тихо. — Кате? Вике? Нет?
— Зачем ты вообще к нам приехала? — давится она словами. — Без тебя все было хорошо.
— То, что было, Стась, называется абьюз. Насилие, если по-нашему. Неужели ты не понимаешь?
Грызет ноготь, смотрит прямо на меня — тушь осы́палась и лежит под ее глазами неопрятной грязью.
— Чего ты к нам пристала? Вали обратно в свою Москву. Ты здесь никому не нужна.
— Не тебе решать.
Слова в ней заканчиваются. Она с силой толкает меня в грудь обеими руками: если бы не стена, я вряд ли устояла бы на ногах — и бежит, придерживая висящую на плече сумку. Та нелепо болтается у нее за спиной.
Я делаю несколько шагов к крыльцу. Телефон сигналит о входящем сообщении. Наверняка Маша: мы должны были встретиться после занятий с ней и несколькими студентами, которых я не знаю, но они хотели бы познакомиться. Нет, не она.
«Я тебя жду».
Ни в какой гараж я, разумеется, не собираюсь. Ничего интересного Джон мне сообщить не может.
«Я даже последнего разговора не заслужил?»
Еще шаг. Засунь свои манипуляции себе в…
«В смысле — последнего? Ты уезжаешь?»
Джон набирает сообщение… И стирает, кажется. Я уже почти готова засесть в читальном зале до появления Маши, но тут он наконец определяется с формулировкой.
«Можно и так сказать».
Ладно, черт с тобой. Будет тебе последний разговор. Надеюсь, десяти минут хватит. Я отправляю Маше сообщение, что иду в гараж, жду с минуту, чтобы убедиться, что оно прочитано, но она, видимо, пока занята, прочтет позже.
В последний раз я ходила этой дорогой, когда драила чертов сарай в надежде, что туда придут люди, и будет играть музыка, и мы с Джоном постоим рядом с улыбочками, как добродушные хозяева… Когда мы еще не налетели друг на друга с постами и подкастами наперевес. Дырявый мост, знакомая колонка, дверь вагончика открыта нараспашку — я вижу это издалека.
Черные стены больше мне не нравятся. Действительно, как в гробу. Или как после пожара. Джон сидит на своем диване мрачнее тучи. Даже головы не поднимает. Зато ко мне оборачивается Илья, который до этого исполнял перед Джоном странные прыжки.
— Ну наконец-то, — жеманно тянет он бабьим голосом. — Ты его обидела! Проси прощения!
— Преля, отстань от человека, — подает голос Джон и машет рукой, словно отгоняет муху. — Она гораздо смешнее тебя.
Его слова заставляют Илью ссутулиться и отступить в темноту угла. Я слышу, как он неразборчиво оттуда пришептывает, но не разбираю слов. И мне не по себе. Его лепет звучит как заклинание.
— Выпьешь? — Джон протягивает откупоренную бутылку «Сиббиттера», которая уже была у него в руке. Я качаю головой. Он издает носом звук, похожий на смешок. — Хочешь долго жить? Ну ладно. Есть «Индиан Тоник». Преля, подай.
Тот бросается к тумбочке, едва не спотыкаясь от желания угодить. Принимать внутрь что-то, взятое из его рук, — так себе идея, однако то, что моя страсть к «Индиан Тонику» не осталась незамеченной, впечатляет. К тому же во рту действительно пересохло. Джон салютует мне бутылкой. Моя не открывается. Некоторое время он с интересом наблюдает за моими потугами, а затем скручивает крышку сам.
Я выхлебываю половину. Любимая горькая дрянь. Вкус немного странный. Знакомая горечь с еще одной, незнакомой. Запоздало пытаюсь понять, действительно ли Джон открыл бутылку только что или сделал это раньше, а потом плотно закрутил крышку. Не понимаю.
— Отлично, — кивает Джон и светлеет лицом. — Ну что, сбылось твое желание?
— Какое?
— То, которое ты загадала на рельсах. Сбылось же?
Его голос разносится так, словно вокруг гораздо больше места. И мы не внутри списанного вагона, а в…
Тронном зале. Я трясу головой, чтобы прогнать наваждение.
— Вот и наши сбываются. — Он полулежит на диване и болтает ногой в белой кроссовке. Вверх-вниз. Вверх-вниз. — Всегда.
— Ты это к чему?
Пить хочется еще сильнее, язык липнет к нёбу. Он тоже будто увеличился в размерах, как и этот вагончик. Я никогда не принимала наркотиков, но с ходу понимаю, что это они. Слишком незнакомые ощущения — не спутать.
— У Прели тоже есть одно желание. Самое заветное, но он не знает, как тебе о нем сказать. Преля, может, скажешь ей?
— Гы-ы, — отзывается тот из темноты.
— В общем, он мечтает связать тебя и трахнуть.
Перед моими глазами мелькает тень. Здесь есть кто-то еще… Я пытаюсь повернуть голову, но ничего не получается. Мне плохо. Меня сейчас вырвет.
— Стейс, запри дверь. Останься, если хочешь. Преля, она готова. Давай.
Я не чувствую ладоней и пальцев. В гортани тоже анестезия.
— Джон, че ты гонишь, — с улыбочкой тянет Апрелев и не подходит.
— Илья. — Мой голос выходит из замороженного горла с жутким хрипом, онемение охватило переносицу и уже подбирается к ноздрям. Я не помню, как произносить слова, которые я знаю. — Твыа… ма…
— Ты дрянь, — усмехается Джон. — Не хочу к тебе прикасаться. Ты дала Преле. Че, как он, кстати? Ладно, сейчас узнаем. Ты так на него смотрела… На моего гаера. С первого дня. Прям жрала глазами. Понравился? А Терпигорев что говорит? Или он еще не знает? Преля, иди к ней, чего ты там прилип.
— Джон, да ладно тебе.
— Ты нагнал про секс, что ли? Ты охренел? — Джон спрыгивает с дивана, оказывается возле Ильи и звонко бьет его по голове. Стася вскрикивает. Я больше не могу стоять и сажусь на пол. — Охренел? — орет он и пинает его так, что тот отлетает к двери. — Ты охренел, да? Иди, сказал!
Я вижу, как у Ильи крупно трясутся кисти рук. Он водит ими по двери, будто шаманит. До меня с трудом доходит, что он пытается ухватиться за щеколду, но руки его не слушаются. Тогда он утыкается в створку лбом и глухо, безнадежно взвывает. Он воет и воет, человек не может издавать такие звуки. Стася не выдерживает — отпирает и распахивает дверь, выталкивает Илью наружу. Визжит:
— Замолчи! Замолчи!
Тот выпадает и ползет на четвереньках. Джон швыряет ему вслед пустую бутылку.
— Ссыкло!
— Эй, молодежь! Как дела? — весело кричит кто-то под окошком гаража. Тум-м. Удар в стену. От неожиданности все замирают. Спустя пару секунд звук повторяется: тум-м, тум-м, тум-м — со всех сторон сразу. И шаги. Прямо по крыше — так проминаются под ногами листы железа.
Первой приходит в себя Стася — она ближе всех к двери — и выскакивает наружу. Следом выламывается Джон. «Ха-ха, — несется с крыши, — ха-ха-ха!»
Когда все стихает, незнакомец спрыгивает вниз — под его ногами хрустят сухие ветки, сваленные за гаражом, — и снова стучит в стену. Не так, как в первый раз — словно молотом долбил, — а костяшками пальцев.
— Помощь нужна?
— Ны… — Я все еще мычу, как смертельно больное животное. — Ны-ет.
— Хорошо. Тогда ухожу.
Он правда уходит, но не тем путем, каким обычно попадаем сюда мы, а в сторону пустыря. Меня колотит, я лежу, обхватив себя руками, и не чувствую тела, слышу только, как стучат по полу подошвы ботинок. Кажется, это никогда не закончится, но в сумерках меня обнимают Машины руки.
И всё
— Ты не заболела?
Мне даже не приходится притворяться перед шершавой тетушкиной ладонью: меня знобит, я лежу под одеялом в пижаме с длинными рукавами и не могу справиться с дрожью. В горле саднит, руки и ноги словно выкручивают. Тетя Поля щупает мой лоб.
— Чем ты обычно лечишься?
— Шипучим аспирином.
Она цыкает и молча выходит из комнаты. Слышу, звонит кому-то по городскому. Надеюсь, это служба отстрела загнанных лошадей.
Маша просидела со мной в гараже несколько часов — до тех пор, пока я не смогла идти самостоятельно. Уложила меня на диван, накрыла своей курткой и напоила водой. Вроде я рассказала ей, что случилось, хотя не помню, чтобы вообще говорила. Помню ее рядом и то, что умом хотела пойти домой, но тело не слушалось, и я была благодарна ей за то, что она меня не торопит, а держит за руку и подносит стакан с водой, когда я только думаю о нем. Я мычала и чувствовала себя беспомощной, пыталась усилием воли побороть это состояние, но моя воля ломалась, кажется, я недолго спала, а когда проснулась и у меня получилось встать, она везла меня домой, как пьяную. Свет в салоне автобуса казался ослепительным, наверняка на нас смотрели пассажиры, мне жаль, что ей пришлось через это пройти, но она отперла дверь моими ключами — к счастью, тетя Поля была на смене — и осталась до утра, а в шесть потихоньку ушла, чтобы не создавать мне проблем. Написала, что все в порядке. Что волнуется за меня. И чтобы я держала ее в курсе моего самочувствия.