– Теть Поль, – решаюсь я, когда она заканчивает нарезать хлеб и усаживается напротив. – А что за чтения Библии в Доме культуры?
– Ой, – говорит она и округляет глаза. – Откуда знаешь?
– Объявление. – Я неопределенно киваю за окно. – На остановке.
– Сектанты они. Не вздумай ходить. Библию можно и дома почитать, а у них там песни и пляски под странную музыку и Библия своя, не такая, как у нас. Узнаю, что ходила…
– Да не пойду я.
Она наливает мне горячие щи. Взамен я наполняю ее стакан – этикетка обещает базилик, апельсин и манго, но на вкус это просто апельсин. Тетя Поля подозрительно принюхивается, делает маленький глоток и морщится.
– Я вообще, – говорю, – в Бога не верю.
– Я, что ли, в твоем возрасте верила? – усмехается она. – Но чем ближе к той стороне, тем чаще задумываешься: а вдруг есть? И буду я тогда стоять перед ним как идиотка: другие все порядки знают, Полина Георгиевна, вы-то где были?
И тут я понимаю, что лед треснул. Меня приняли. Не пожалели и не полюбили, но я здесь пробуду еще долго. И если с этим ничего нельзя сделать, то придется со мной говорить – возможно, я даже окажусь неплохим собеседником.
Губы сами собой растягиваются в дурацкой улыбке. Тетя Поля, кажется, сама готова рассмеяться:
– Поживи с мое!
Я дую на ложку и осторожно пробую.
– Щи как у мамы…
Смотрю в тарелку, не вижу тетушкиного лица – только руку, которая лежит на куске хлеба и не спешит его брать.
– Скучаешь по ней? – спрашивает она тихо, и горло мгновенно сжимается так, что туда не проходит даже бульон. Слова не даются тоже – я киваю, наклоняюсь ниже, чтобы скрыть слезы, но не получается, они капают в тарелку, и тогда тетя Поля подходит ко мне и обнимает за плечи, а я всхлипываю и не могу остановиться.
– Так и надо, – приговаривает она, – все правильно, девочка, это же мама. Как я жалею… Ужасно жалею. Мы ведь с ней не дружили. Когда она родилась, мне было тринадцать. Комната, где ты сейчас, – наша бывшая детская. Я одна была хозяйка, а пришлось потесниться. Злилась ужасно. Вообще часто на нее злилась, ревновала, даже нарочно до слез доводила, хотя становилось еще хуже: жалели всегда ее, а наказывали меня. Чего добивалась? Потом выросла, мечтала съехать, в общаге жила. Муж, работа, вроде и жизнь наладилась. Со Светой виделись только в выходные, да и обида прошла, она выросла, поумнела, но так мы и не сдружились. Она вышла замуж за твоего отца и уехала в Москву, а я развелась и вернулась сюда. Так и осталась, – невесело усмехается тетя Поля, – единственной хозяйкой. Мечтала об этом – и вот. Только провались бы оно все.
– Вы не виноваты. – Я высвобождаюсь и беру салфетку, чтобы вытереть лицо.
Мама никогда не рассказывала об отношениях с сестрой: есть тетя Поля и двоюродный брат Дима, но мы к ним не ездим и они к нам тоже. Я была бы не против познакомиться с родней, да все не складывалось: то погода плохая, то Луна в Скорпионе, то на даче дела поважней. Но мне бы и в голову не пришло винить в чем-то тетушку. Просто так сложилось – и у нее с сестрой, и у нас с мамой.
– Как знать, – вздыхает она и возвращается за стол. – После смерти твоего папы я звонила Свете, предлагала приехать, пожить с ней. Но она, мол, все в порядке, ничего не надо. Другая бы настояла, а я, ты знаешь, обрадовалась. Что ехать не придется, в метро этом вашем плутать, потом смотреть, как она убивается. Утешать я не умею – сухарь. Еще родители так говорили: ты, Полина, у нас сухарь, тебе бы прокурором работать.
– Вы бы все равно ей не помогли. Она спилась. Тут помогли бы только нарколог с психиатром. Она могла бы не пить, но выбрала пить. Я не просила у нее денег и сама поступила на бюджет. Она могла встать на биржу труда. Сдать комнату – хоть какие-то деньги. Но выбрала пить. И в этом никто не виноват – ни вы, ни я, ни папа.
Возможно, мои слова звучат слишком резко, но я не жалею. Щи мы доедаем молча.
Подвальчик с деревянной вывеской «Печатная» я заметила накануне из окна автобуса – придется прогуляться и не терять надежды, что их услуги достаточно востребованы, чтобы работать в выходной.
С вывеской и правда заморочились. Табличка выглядела так, словно была вырезана ножичком, вручную. Люблю такие вещи: кривоватые, но с душой. Куда проще было бы повесить пластиковый короб с буквами из оракала. От деревянной же «Печатной» веяло историей. Не стариной, а историей жизни человека, который почему-то решил оформить свой незатейливый бизнес именно так.
Дверь оказывается не заперта. Тренькает колокольчик. Я шаркаю ногами по коврику, чтобы не тащить внутрь уличную грязь, и на цыпочках, хотя звон уже выдал меня с головой, крадусь мимо вешалки с двумя куртками в слабо освещенную комнату. Пахнет крепким кофе – не растворимым, а настоящим, из кофемашины. За деревянной стойкой никого нет, но в комнатушке, отгороженной книжным стеллажом, сидят люди: рыжая девушка с ноутбуком, двое ребят, склонившихся над настольной игрой, и еще взъерошенный парнишка с книгой в руках. Увидев меня, он вскакивает и подходит к стойке.
– Привет! Ты уже была у нас раньше? Правила знаешь?
– Можно без правил? Просто файл распечатать.
– А! – Он чешет в затылке и исчезает под стойкой. – Этим обычно мама занимается. Но попробуем разобраться.
Пока он включает компьютер – я не вижу, но понимаю по звуку, – игроки азартно обмениваются непонятными репликами. Рыжая натягивает куртку и пудрит нос, затем убирает в сумку пудреницу, ноутбук и распечатки, которые лежали перед ней на столе. Все столы в комнате разные и будто собраны по чердакам: один круглый, покрытый черным лаком, другой квадратный, на львиных лапах, есть еще шахматный, с нарисованной доской, и овальный царь-стол – за ним свободно могли бы разместиться человек десять.
– Саввушка, – говорит рыжая, проходя мимо стойки. – Я ушла, отметь.
– Принял, – отзывается он. – Хорошего дня! – И протягивает руку ладонью вверх. – Вроде получилось. Давай флешку.
В последний раз я пользовалась флешкой лет пять назад. Папе подарили ее на службе, а он передарил мне. С тех пор как появилась возможность переслать что угодно себе на почту, а потом и в избранное в телеграме, даже это слово почти забылось.
– Файл у меня в телефоне, – признаюсь я уныло.
Темноволосый Савва с длинным носом, придающим его лицу комично-печальный вид, явно не теряет надежды мне помочь:
– Не беда! Переслать сможешь? Если что, здесь есть бесплатный вай-фай. «Печатная» английскими буквами. Пароль…
– Не-не, – перебиваю я, не осмеливаясь наглеть. – У меня нормальный мобильный интернет.
Он диктует электронный адрес – кажется, свой личный, – и «лишние вещи» улетают туда. Савва утыкается в телефон.
– У вас крутая вывеска, – говорю я просто так.
– Отец делал. Там еще домовые.
– Да? Не видела.
– Будешь выходить – посмотри. В кустах. Оп!
Принтер под стойкой издает «ж-ж», и через мгновение Савва отдает мне лист с распечатанным текстом:
– Одного хватит?
– Вполне. Сколько с меня?
– Двадцать рублей. – Он и сам похож на дружелюбного домовенка. Я протягиваю пятьдесят. – А без сдачи есть?
– Нет. – При виде него невозможно удержаться от улыбки, но я серьезна.
– Сходим куда-нибудь попить кофе?
– Нет, – говорю я и все-таки улыбаюсь.
– Тогда у тебя есть тридцать бесплатных минут в нашем коворкинге. Кофе-чай бесплатно. Заглядывай! И удачи с «лишними вещами».
Первый домовой дрыхнет под кустом с бутылкой в руке. Второй пытается взобраться на дерево. Третий сосредоточенно пишет – я заглядываю через плечо, но там просто зарубки. Кажется, я нашла идеальное место для гараж-сейла. Вот только кто бы меня сюда пустил…
Придется подумать еще.
Отдышавшись, я возвращаюсь в шалаш и включаю запись. Продолжаю: «…Признаваясь в презрении к слабым, Мартин пытается обосновать свою позицию. Текст, который следует далее, сильно отличается от его собственных мыслей. Скорее всего, это слова Руса, Андрея Русских, тренера по рукопашному бою. Именно так он убеждал Мартина и Родиона Ремизова в их превосходстве над теми, у кого нет дома. Именно так давал им право убивать, хотя в суде Ремизов утверждал, что обладает этим правом от рождения. Я не стану зачитывать эти несколько абзацев из дневника Мартина: логика довольно проста. Волки – санитары леса. Человеческой популяции, у которой гораздо больше общего с животными, чем принято думать, тоже нужны санитары, чтобы избежать вырождения, а население было жизнестойким и не утратило инстинкта самосохранения. Раньше эту функцию выполняли войны, эпидемии и голод, но цивилизованное общество победило болезни и создало искусственную среду обитания, в которой выживают даже самые слабые: младенцы, немощные калеки и умственно неполноценные. Так быть не должно, вторит Мартин теоретическим выкладкам Русских и тут же апеллирует к зороастризму с его разделением на “чистое” и “нечистое”. Нас учат уважать “нечистоту”, однако почему я должен уважать тех, кто слаб?
Думаю, Мартин Лютаев купился именно на эту кажущуюся простоту: наш сложный противоречивый мир удобно разделился на черное и белое. Студент, которого еще недавно возили лицом по бетону в “Яме”, получил идею, несколько приемчиков и нож, назвал себя “санитаром”, избранным и пошел убивать бездомную бывшую учительницу Анну Николаевну Нелидову, потому что ему не за что было ее уважать…»
Я помню, в тот вечер Март был занят: Прости, сегодня встретиться не получится, задержусь в тренажерке.
Прости, но, если ты не приедешь прямо сейчас, я выйду из окна. Я уже открываю его, слышишь? Да. Вот так. Внизу все такое маленькое. И холодно, очень холодно. Я буду ждать тебя здесь, Март. Тут, на подоконнике. Приезжай. Мне очень многое нужно тебе сказать.
Я должна была сказать так или, возможно, иначе, чтобы только он остался тогда со мной, не увидел бездомную учительницу, не нашел ее, но вместо этого я ответила: