Москва.
Под предлогом крайней необходимости я могу вернуться в Москву. Хотя бы ненадолго – на два, три, четыре часа. Вцепиться в нее, внюхаться, прижать себя к ней местом отрыва, остановить кровотечение. Притвориться, что по делу. И дышать, захлебываться ею, набивать пакеты и сумки, загребать в выемки на подошве, рассовывать по карманам, прятать в волосах и швах одежды – оплата картой. Прикладывайте! Час в метро, час обратно, а между ними – я и она. Еще Март. Мои родители. Квартира, в которой теперь живут чужие люди – нужно позвонить им и предупредить о визите. Вещи, которые не получилось забрать, я сложила в огромные пакеты и убрала в гардеробную. После того, что сделала мама, разбираться с переездом пришлось очень быстро – я демпинговала непреднамеренно, квартиру пришлось сдать по цене ниже рыночной, только бы не тратить время на общение с агентами и не платить им за то, что я в состоянии сделать сама: компании из десяти человек – можно, с детьми и животными – буду только рада. Мне срочно нужно уехать на пару лет в Красный Коммунар.
Жданова? Наверное, просто похожи. Понятия не имею, кто она такая.
Мы с Олегом и Евой буквально нашли друг друга: они не стали выяснять, Жданова я или Зарецкая и что не так с моей трешкой с парком «Царицыно» в пешей доступности, раз я прошу за нее так мало, а я была не против переделки одной из комнат в детскую для восьмимесячного мини-Олега, да ладно, пусть отдирает, обои все равно дурацкие и диван этот мне никогда не нравился.
А теперь там поселилась еще и шиншилла Жевастик.
Я пишу Еве в ватсапе, что завтра заскочу за кое-какими вещами, и, простите за беспокойство, будет еще доставка, там все оплачено, нужно только встретить курьера. Она, конечно, присылает эмодзи – пальчики, сложенные в «окей», – что ей еще остается, и наверняка уже выкатывает из кладовки пылесос. Следом приходит эсэмэска: в перерыве между лекциями меня будет ждать некто Юля. С вещами. Невольно вспоминается сцена из «Богини», где зазеркальный двойник Фаины, которую играет Рената Литвинова, дремлет на мосту, устроившись на пакетах с тряпьем. Здравствуй, мама, плохие новости…[9]
– Ну и зачем тебе распродажа? – спрашивает Джон, шагая рядом со мной по коридору. – Эта тетка побирается на площади уже года три, и всем по фигу.
Затем, что когда я представила, чтó Март сделал бы с Яной, то испугалась. Мне захотелось защитить ее. Потому что мама Яны отложила для нее хачапури. Потому что я обязана вернуть миру хотя бы часть того, что забрал у него Март. И еще я чувствую себя виноватой. Из-за того, что вместо «если ты не приедешь прямо сейчас, я выйду из окна» сказала «да, хорошо, еще немного почитаю и лягу».
Ерунда, наверное. Особенно по сравнению с тем, что делают Саня и другие ребята из «Ночлежки»: в августе им наконец-то удалось открыть консультационный центр для бездомных в Москве, и в другой жизни я бы попыталась стать частью команды. Но не после Марта. И не после травли в соцсетях. Все, что я могу здесь, в Коммунаре, – убаюкать свою совесть, подписавшись на ежемесячные пожертвования фонду и продавая одежду. В общем:
– Просто так. Я не знаю. Хочу помочь им, и все.
Нам навстречу спешит знакомая девчонка в свитере с оленями. К груди она прижимает небольшой целлофановый сверток. Никаких Фаин, по крайней мере, не сегодня.
– Привет, Джон! – Он отвечает слабой улыбкой. – Вот. Это все, что мне родители разрешили взять. А прийти может кто угодно или только те, которые сдавали?
– Кто угодно. – Нужно будет уточнить это в новом объявлении.
– А что почем?
– Юль, давай позже, а, – морщится Джон и тянет меня за руку – надеется успеть покурить, но я мягко высвобождаю локоть. Ему хорошо, он будущее меняет, а у меня чуть меньше вариантов.
– От ста рублей, – говорю, – максимум пятьсот. Если будут еще вопросы, пиши мне, ладно?
На том и расходимся. Мы с Джоном оказываемся на улице и сворачиваем в курилку. На заброшку со спортзалом я стараюсь не смотреть.
– Я подумал и решил тебе помочь. С твоей распродажей. – Готова рассыпаться в благодарностях, но, когда договаривает, быстро прячу лицо. – Я все сделаю. Деньги будут.
– Перепишешь будущее?
– Если что, это довольно опасно.
Он закуривает и тянет дым молча, что на него вообще-то непохоже. Обиделся?
Пока разогревается айкос, я сую нос в Юлин сверток – там все розовое: китайский розовый, розово-лиловый, лососевый, розовый для Барби, танго, Мексика – и размером с мини-Олега.
– Ну хорошо, – не выдерживаю я. – Как? Как ты это делаешь?
Даже не смотрит. Сильно обиделся.
– Мне действительно интересно!
Помалкивает, курит и от злости, кажется, пахнет можжевельником еще сильнее.
– Хотя бы с покупками после занятий поможешь?
– Да, – говорит он. Бросает окурок себе под ноги и почти бегом возвращается в корпус.
– Где ты ее взял?
– Где-то, – отмахивается Джон. – Запрыгивай.
– Серьезно?
Продуктовая тележка выглядит так, словно в последний раз на ней перевозили слона. Хуже точно не станет, решаю я и забираюсь в нее с ногами.
– Только не гони! А-а-а! Не гони-и!
На нас все оглядываются. Наверняка думают, что мы пьяные или просто психи. Тележка скрипит, но терпит. Джон паркует ее возле прилавка с хозтоварами и подает мне руку.
– Нет, не могу, – пищу я. – Страшно.
– Я держу, вылезай.
– Она покатится, не могу!
Продавщица усердно притворяется, что не замечает нас, Джон хватает меня за талию и делает только хуже – перекидывает через плечо, словно товар. Я взвизгиваю – теперь мне реально неловко – и брыкаюсь, к прилавку подходят люди, еще немного, и кто-нибудь вызовет охрану.
– Дурак, – говорю я тихо, когда он наконец ставит меня на пол. За его плечом – высокий мужчина с лицом как на иконе, даже бородка такая же, а рядом – Савва из «Печатной». Савва поспешно отворачивается, поймав на себе мой взгляд. От его отца, резчика по дереву, невозможно отвести глаз. Ловлю себя на мысли, что, если бы он сказал мне все то же самое про магию и изменение будущего, я бы поверила. И еще отчего-то неловко перед самим Саввой. Хотя с чего бы?
Они покупают невероятных размеров мешок стирального порошка и расплачиваются. Перед тем как уйти, Савва почти незаметно кивает мне, но я не успеваю ответить тем же: отец и сын явно спешат.
– Знаешь Терпигорева? – цедит Джон. Только тогда я вспоминаю, зачем мы вообще сюда пришли, и достаю из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо список покупок.
– Не особо. – Я вообще не сторонник того, чтобы болтать о людях за их спинами, а Савву и его «Печатную», единственный уголок города, в котором мне было хорошо, хочется оставить себе.
Пока мы упаковываем все, что я называю продавщице, в пакеты, Джон хранит молчание, но заметно, что слова копятся в нем и вот-вот найдут выход.
Это происходит, когда мы оставляем тележку и покупки переходят в руки Джона – он не позволяет мне ничего нести, а мне совесть не позволяет его тут бросить. Если бы не совесть, то вместо того, чтобы тащиться в гараж, я с радостью поехала бы домой.
– Долбаные сектанты, – не выдерживает Джон. – Воскресные чтения Библии. Половина города уже этой хуйней страдает, и всем срать.
– Страдает чтениями Библии вместо того, чтобы бухать, так?
Джон резко останавливается, и у меня мелькает мысль, что, если сейчас он бросит пакеты на землю, развернется и уйдет, не будет у меня ни гаража, ни распродажи. Но он только смотрит на меня светлыми от злости глазами и кривит губы, а ветер яростно треплет его острую от геля челку.
– Ты ничего не понимаешь.
На этом конфликт вроде бы исчерпан, и мы продолжаем путь, но через несколько шагов он снова замирает и смотрит на меня все так же неприязненно.
– Сам отнесу. Не провожай.
И уходит. А я остаюсь. Подхватываю сумку, которая спадает с плеча, наблюдаю, как уезжает мой автобус, и медленно иду в другую сторону. Яниной мамы на площади нет, и это к лучшему – только ее протянутой руки мне сейчас не хватало. Чертова сумка. Завтра куплю себе новый рюкзак.
Изо всех сил стараясь вообразить себе «прекрасное завтра будущего», я иду через сквер – выложенная брусчаткой дорожка упирается в щербатые ступени здания с колоннами. Тот самый Дом культуры. Сейчас он выглядит необитаемым: никто не заходит и не выходит, окна темны. Я смотрю в них, как смотрят в глаза человеку, подмечая его недобрый взгляд, и укрываюсь за гранитной стелой, установленной в память о краснокоммунарцах, погибших на фронте, – от собственной ассоциации мне становится не по себе. На пустынной аллейке меня резво обгоняет женщина с коляской. Ее спина чем-то притягивает: заставляет пойти следом и даже ускорить шаг.
Зеленый рюкзак с енотами и круглым логотипом «Канкен». Мой рюкзак!
– Стефа?
Она вздрагивает и сжимается, как если бы я с размаху зарядила ей между лопаток камнем, а затем пускается бежать. Свернуть при этом не догадывается: мы вращаемся вокруг стелы и, должно быть, выглядим довольно комично. Такие себе Том и Джерри, причем, учитывая соотношение роста и массы наших тел, я определенно кот. Ей не составило бы труда оторваться, если бы не коляска, но даже с ней она невероятно проворна. Круге на пятом под мое «просто поговори-ить» она наконец замечает лазейку и улепетывает по одной из дорожек, лучами расходящихся от стелы, – но попадает в западню. Зебра здесь есть, однако перекресток не регулируется, и никто не торопится пропускать пешеходов. Стефа загнанно озирается – теперь я вижу, что это действительно она, синяк в пол-лица побледнел, но не исчез, – и прет через дорогу. Если ее сметут с зебры, она, конечно, окажется потерпевшей, вот только кому от этого легче?
«Если едешь в левом ряду, – говорил мне инструктор по вождению, – а в правом кто-то притормаживает – на всякий случай сделай то же самое. Он может видеть то, чего не видишь ты. Например, пешехода».