Не становись им, пообещай, не становись Русом, Март, все, что он говорит, – не ты. Тебе не нужны тренировки. Пожалуйста. Не ходи туда больше.
Пап, мне нужна твоя помощь, я в беде. Я пытаюсь быть тобой, спасать людей, но у меня ничего не получается. Они все равно гибнут.
Илья отталкивает меня, свешивается над тазом и больше не поворачивается, а я лежу в темноте, смотрю в потолок и думаю о том дне, когда Март убил Анну Николаевну. Если бы я слегла с простудой, он сидел бы со мной на кухне и не встретил ее. Если бы я купила билеты в кино, мы посмотрели бы фильм и пошли в парк на танцплощадку. Я должна была говорить с ним, но не говорила.
Эти домовые что-то со мной делают. Все они одинаковые: носатые бородачи с выпуклыми глазенками. Я будто уже видела их раньше. А может, не их, а разукрашенные деревянные столбы, перевязанные цветными лентами, или кормушки для птиц, или деревянные мечи с резными рукоятками и черные щиты воинов Мандоса, вот только тогда точно так же теплело в груди, пахло влажным деревом и листвой и казалось, что если долго-долго идти между деревьями, то рано или поздно обнаружишь под кустом маленького бородатого домовенка.
Отец Саввы неслышно поднимается с коленей. Он одет в черное, поэтому я не заметила его сразу. Там, где он только что сидел, на мокрой земле для работы расстелен коврик: из того же источника, где хранятся слова «дюраль» и «гровер», в мозг поступает еще одно – «пенка». На газоне прямо сейчас появляется еще один домовой, но из-за Саввиного отца я не могу подойти ближе и рассмотреть его.
Мы стоим так совсем недолго. Начинается ливень.
– Ты откуда такая? – недоумевает Маша. Ее волосы топорщатся короткими рыжими пружинками, стекла очков отражают экран ноутбука. Жалюзи в «Печатной» опущены, свет не горит, только рядом с ее столом теплится торшер, а над стойкой Саввы включена настольная лампа. Его самого нигде не видно.
– Дождь, – говорю.
– Серьезно?
Я стягиваю с нее наушники и поднимаю палец, предлагая послушать, – дождь. Дождь ведь.
– Блин, я без зонта. – Она взмахивает растянутыми рукавами свитера.
– Я тоже.
Из дверей появляется отец Саввы, с его иконописной бороды капает вода. Если он скажет, что мне нужно посетить чтения Библии, я пойду.
– Дождь. – Он скрывается в подсобке и шелестит там верхней одеждой. – Откуда он взялся?
– Хорошо бы погреться! – кричит ему Маша. Протирает очки краем свитера и заговорщически мне подмигивает. Похоже, на нее он не действует так, как на меня.
– Есть немного портвейна. Здесь все совершеннолетние?
Маша усердно кивает. Перед нами появляются три пузатые стопки: они просто огромные – я никогда еще не пила портвейн и представляю сорокаградусное адское пойло из «Праздничного», но то, что разливает отец Саввы, золотится на просвет и пахнет совсем не страшно.
– Это тауни[17], – заметив мои опасения, говорит отец Саввы. – Португальский. Пробуйте.
Португальский тауни неуместен здесь так же, как и я. Случайный гость. Тот самый, для которого в сочельник на праздничный стол ставят лишний прибор. То ли заблудившийся путник, то ли почивший член семьи. Я скорее почивший, а портвейн просто заблудился. Должен был оказаться в Вильнюсе или Праге, но вместо этого проливается в стопки студентов шараги в Красном Коммунаре. Все равно что поступить в Вышку, а учиться в профессиональном колледже номер три. Ехать в машине, которая горит. Или записывать подкаст про убийцу.
– С богом, – говорит отец Саввы.
– С богом! – подхватывает Маша.
Я делаю глоток молча. Это вкусно: крепче вина, но не обжигающе. Будто глотнула солнечных лучей.
– Не смотри на него так.
– Извини, что? – Я моргаю, понимая, что надолго уставилась в одну точку.
– Просто не смотри, – усмехается она в монитор включенного ноутбука. – Ты уже нашла место для распродажи?
– Да. – Чтобы поскорее прийти в себя, растираю мочки ушей. Несколько секунд просто выпало из памяти. – Джон предложил свой гараж, и я согласилась. Понятия не имею, где взять рейлы для одежды. Нужно штуки четыре, не меньше. Я бы не смогла увезти их из Москвы. У тебя, случайно, нет?
– Не-а. Правда, что ты ездила в Москву с Прелей?
Киваю. На языке все еще тает вкус солнца.
– А где вы ночевали?
– В хостеле, – говорю, не чуя подвоха. Только пытаюсь понять, откуда здесь всем все становится известно даже раньше, чем произойдет. В уголках Машиных губ мгновенно появляются жесткие складки.
– Май, это совсем не мое дело, но мне кажется, тебе нужно знать. Апрелев направо и налево рассказывает, что вы вдвоем съездили в Москву и там между вами все было.
Меня как будто окунают в кипяток. Я горю. Точно так же я горела, когда после смерти Марта читала комментарии в своем профиле. Под нашими совместными снимками. Под моими снимками. Под фотографиями улиц, леса, картин в музеях.
– Я с ним не спала.
Она вскидывает ладони, словно отгораживаясь от меня магической стеной:
– Меня это не касается. Просто не хочу, чтобы ты узнала об этом как-то более жестко.
Несложно вообразить себе подобную ситуацию.
– Послушай, он сбежал от меня, напился какой-то дряни из «Дикси» и упал прямо у магазина – еще немного, и его бы в полицию забрали. Он не то что ехать – даже идти не мог. Пришлось переночевать в хостеле, и это была ужасная ночь. А теперь он врет… Зачем?
– Потому что он – это он. – Маша гладит меня по руке и смотрит сочувственно. – Я думала, ты осознаёшь риски.
– Нет. – Из-под меня будто выдернули опору. – Не вполне. Я пойду, ладно?
Маша принесла невероятных размеров сумку с одеждой – должно быть, она тяжелая, но я совсем не чувствую веса. Закидываю ее на плечо, как пушинку. Сейчас мне не нужна никакая одежда. Я жалею о том, что собралась делать эту распродажу. Жалею, что привлекла к себе внимание. И жалею, что вообще приехала в Красный Коммунар.
По пути домой я захожу в аптеку и покупаю знакомый препарат. Рецепт еще годен, и он у меня всегда с собой. Я могу забыть кошелек или смартфон, но только не эту потрепанную путевку к спасению.
Провизорша смотрит на меня дольше, чем принято между продавцом и покупателем, и пристальней, чем если бы я показалась ей интересной. Сейчас она скажет. Я говорю раньше:
– Вы обознались.
Получив таблетки, выбегаю из аптеки, но продолжаю чувствовать на себе ее взгляд. Нужно только дойти до дома и запереться. Тетя Поля еще на смене, голодная Манька с воем кидается мне навстречу, я спотыкаюсь о собственный чемодан, который утром втащила в прихожую и бросила в проходе, заношу его в комнату, чемодан пахнет детским кондиционером для белья, молоком и присыпкой.
Я растираю холодные пальцы и глубоко, медленно дышу с закрытыми глазами. Открываю чемодан – платье лежит сверху. В нем я была в тот день, когда Марта избили в «Яме».
Самый неважный Новый год в моей жизни: мама плакала, я смотрела «Иронию судьбы», после боя курантов – спать. Подарки мы с Мартом дарили друг другу на следующий день. Я купила ему свитер на «Ламбада-маркете», он привез мне из Тель-Авива платье: изумрудный бархат с резинкой на рукавах и талии.
В последний праздничный выходной Март забронировал столик в баре, названном как его любимая книга: «Дом, в котором…», и вечер мы провели там – это был действительно хороший вечер. Познакомились с ребятами из Питера, но они ушли чуть раньше. Если бы мы присоединились к ним, возможно, все было бы в порядке. Март много рассказывал о поездке к отцу в Израиль и листал солнечные фотографии, так не похожие на зиму здесь; ему показалось, что бармен на меня пялится. Он ошибался, и, если бы мы задержались еще ненадолго, ничего бы не случилось. Но мы сразу собрались и вышли на улицу. Было тепло и сыро, такси добиралось десять минут, и мы спустились в амфитеатр возле стены Белого города – «Яму», – чтобы сделать несколько кадров.
Там были еще люди, не похожие на тех, кто обычно зависает в «Яме». Один уже лежал лицом вниз и не шевелился, остальные разливали что-то по пластиковым стаканчикам. Я улыбнулась в камеру и через плечо Марта увидела, как к нам направляются двое. Они предложили выпить. Я отказалась, Март напряженно молчал. В тот момент мне хотелось, чтобы он отшутился, придумал что-нибудь, говорил с ними, но он молчал, даже когда меня схватили под руки и потащили. Март стоял и смотрел, я это видела, до тех пор пока оба по очереди не обслюнявили мне губы. Он крикнул «эй» и «не надо», но на него не смотрели. Меня швырнули в круг и толкали из стороны в сторону, чужие холодные пальцы лезли под куртку. Было страшно, как когда сбывается кошмар и какая-то часть мозга отказывается это признавать, а другая уже фиксирует трещины на поверхности прежней жизни, той, что была еще утром и час назад. Меня поволокли к лестнице, чтобы забрать с собой, увести туда, где меньше людей и света. Осознав это, я завизжала. Кто-то из них ударил меня в живот – куртка смягчила удар. Раньше меня не били. Никто. Никогда. Я знала боль от содранных коленей. Знала, как болят зуб и ноготь на зажатом калиткой детского сада пальце. Помнила сломанную после падения с велосипеда руку. Но я никогда не испытывала боли от удара. Это особая боль. У нее есть глаза, слова и кулаки. Она говорит с тобой, иногда улыбается тебе, она дышит и пахнет, слышит и понимает тебя – но все равно продолжается. Ты никогда не станешь прежним. В тебе вмятина.
Где-то тут еще оставался Март. Он отдавал меня им.
– Да что ж вы делаете?!
Я не помню ее лица. Только то, что она была пьяна, что широко разевала рот с перламутровыми розовыми губами и кричала за меня:
– Отпустите девку! Девку отпустите!
Мимо спешили прохожие. Они отворачивались и ускоряли шаг. Я выдиралась из удерживающих меня рук под вопли «отпустите ее» до тех пор, пока рядом не притормозила патрульная машина. Почувствовав свободу, я рванула к стоявшему поодаль Марту, не оглядываясь, а когда он шагнул навстречу, побежала дальше, дальше, дальше.