– Продажи отличные! – жизнерадостно вру я Вике, которая тихонько сидит на подоконнике, мнет подушку и ни на что не смотрит. Впрочем, теперь она смотрит на меня, и это половина победы.
– Помнишь, о чем я тебе говорила?
Я присаживаюсь рядом – чувствую, что для нее это важно.
– Если что, все осталось между нами. Я обещала.
– Я тебе верю. – Снова терзает уголок подушки и прижимает ее к груди, вся, как эта подушка, стиснутая и сжатая. – Дело не в нас.
– Вик, Джон – ничтожество. Слабак и позер, ничего из себя не представляющий. Ты стоишь большего. Ты красивая, чувственная, совершенно потрясающая. Почему ты так низко себя ценишь?
Не может смотреть на меня, отворачивается к окну. Я глажу ее по обтянутой джинсами коленке:
– Кто внушил тебе, что ты так мало стоишь?
– Катя покончила с собой из-за него.
– Подожди. – Я потираю виски. Стефа, коляска, скверик, непреодолимый пешеходный переход. Илья, жующий макароны. – Откуда ты это знаешь?
– Она мне написала тем утром. Типа, смерть – это единственное, что она может выбрать сама.
Моя ладонь все еще согревает ее коленку.
– Катин отец был против Джона, да?
– Он был против всех парней. А если бы узнал, что она ложится на… – проговаривается Вика и сама себя обрывает. Смотрит на меня с плохо скрываемой паникой: как много я знаю?
– Все в порядке. Стефа рассказала, как происходит эта ваша «магия». Продолжай.
– …Он бы ее убил. И поэтому она меняла внешность. Надевала парик. Это Джон его принес. Она не хотела, чтобы кто-то случайно увидел ее и узнал.
– Тогда откуда ты…
– Я нашла парик в гараже. Катя вернулась за ним и попалась. Я, честно, офигела, когда ее увидела, она же у нас принцесса, папочкина девочка, вся такая из себя. Она пожелала, чтобы ее батя перестал ходить на собрания Терпигорева, но он чуть не умер тогда. Его сбила машина, и он до утра пролежал на обочине, весь переломался – не до собраний. Катя испугалась очень. Как будто она это сделала, понимаешь? И с Джоном у нее ничего не клеилось. Говорит, не могу так больше, выпилюсь.
– Ты веришь в магию?
– Верю, – говорит Вика, а у самой глаза круглые, и я понимаю, что действительно верит, вот же он им всем мозги запудрил. – Я про мать уже говорила, а когда сработало, тоже его себе загадала. И Стаська. И теперь вся эта хуйня происходит, он и с ней, и со мной, но я так больше не могу.
– Так и не продолжай. – Мне отчаянно хочется привести ее в чувство, заставить посмотреть по сторонам – на подушки, подоконник, забавных домовых за окном. На меня и собственное отражение в зеркале. – Выйди из этих отношений. Перестань быть третьей лишней. Пожелай разлюбить его, блин, если вы и правда такие всемогущие колдуны. Тебе не нужна никакая… – Я изображаю пальцами кавычки. – …магия, чтобы изменить свое будущее, Вик. Да и настоящее тоже.
– Спасибо. – Она смахивает с ресниц слезы. – Но желания нельзя отменять…
– Привет! Это здесь ярмарка?
Теперь мне зябко. От подоконника, на котором сидит Вика, тянет холодом. Девчонки выбирают несколько платьев и уходят примерять их в туалет, а я достаю из рукава куртки длинный шарф и закутываюсь в него. Входной колокольчик снова предупреждает о гостях. «А что тут такое?» – «Благотворительная распродажа, мы…» – «Ох, а я думала, наконец-то аптеку открыли». Я упаковываю то, что подошло, тысяча рублей пополняет конверт для Яны, спасибо, пока-пока, возвращаю на вешалки остальное, и тут наконец появляется помятый Савва – все это время он дрых в подсобке размером с переноску для кота. Потирая поясницу, Савва включает кондиционер на обогрев и варит себе кофе.
– Спасибо, что все здесь украсил.
– Про аптеку уже спрашивали?
– Ха-ха, – говорю я.
– Ха-ха, – подтверждает он.
«Я замерзла. И есть хочу», – жалуется Маша. Савва, у которого вроде нет с ней телепатической связи, предлагает заказать пиццу.
За всем этим я даже не замечаю, как уходит Вика.
К двенадцати распродажа редеет, и я убираю один рейл. Задумка Саввы с шариками оказалась гениальной – про аптеку нас спрашивают постоянно, однако, кроме недовольных местных бабушек, находятся случайные люди, которым ничего не нужно, но они все равно покупают сережки или значки. Перед обедом к нам присоединяется Маша. Мы по очереди едим пиццу в подсобке. Секретарь из колледжа – та самая, что расспрашивала меня про Яну, – долго примеряет одно из моих платьев – серое, вязаное, оно сидит так, словно было на нее сшито. Я пересчитываю деньги: почти три тысячи, какой-то мужчина выпивает две чашки кофе и оставляет на стойке тысячную купюру. Просто так. Ни за что.
– Ле-етим в Бразилию[21], – напевает Маша. Она сидит, уткнувшись в компьютер. А я на каждый звоночек подпрыгиваю с дежурным ответом, что нет, здесь не аптека.
Маша пишет хоррор-рассказы. Дома у нее два младших брата-близнеца, поэтому при любой возможности она сбегает в «Печатную». Эти рассказы она выкладывает потом самиздатом, но куда и под каким именем – не признаётся. Пока Маша бешено стучит по клавишам, кажется, что у нее в глазах пламя, на нее даже смотреть страшно. После колледжа она, конечно, хочет уехать в столицу. Уехала бы раньше, если бы не братья. Забирать их из детского сада успевает только она.
– Ты счастлива?
Я поднимаю голову от телефона. В Машиных глазах еще вспыхивают искорки недавнего огня.
– Все ведь получилось, – поясняет она. – Или ты иначе себе это представляла?
– Нет, я…
Я просто отвыкла от «все получилось». Не помню, каково это, когда что-то делаешь и получаешь результат, который восполняет твои затраты. Сил, эмоций, времени, даже денег. Кажется, это называется «достойный». В последнее время вся моя деятельность больше напоминала болото. Только выдернешь ногу, увязшую по щиколотку, и поставишь ее туда, где наверняка должна быть опора, – тут же провалишься в топь по самый пояс. И теперь я боюсь радоваться. Встаю, улыбаюсь людям, заворачиваю покупки, забираю деньги, расправляю купюры и укладываю их в пухлый конверт. Баюкаю внутри маленький теплый комок, но даже мысленно к нему не обращаюсь. «Ура!» – и я проснусь в своей комнате, а вещи окажутся заперты в гараже. «Мы молодцы!» – и вся наша выручка превратится в резаную бумагу. «Победа!» – лучше вообще не представлять.
– Я очень вам благодарна. Тебе и Савве. Очень.
– Окс, – соглашается Маша и с хрустом потягивается. Щурится на экран сквозь круглые очки со стеклами без диоптрий. – Уже шесть. Мы до скольких здесь?
– До шести…
– Ура! – Савва открывает бутылку шампанского. Хлопок пробки похож на выстрел, а Савва продолжает совершать ошибку за ошибкой: – Мы молодцы! Победа! Майя, сколько там?
– Почти семь тысяч.
Загадочно улыбаясь, он достает из заднего кармана что-то свернутое в трубочку и припечатывает ладонь к столу.
– Восемь.
– Девять, – подхватывает Маша, повторяя его жест.
– Десять, – всхлипываю я и роюсь в сумке, но все двоится. Я шмыгаю носом и не могу перестать, особенно теперь, когда они обнимают меня с обеих сторон, двое ставших какими-то очень моими людей – могла ли я вообразить вас, когда ехала сюда и когда морщилась по пути с вокзала от окружающего меня убожества? Забавно, но мутная магия Джона сработала, хоть он и пытался этому помешать.
– Давай соберем все, что осталось, – предлагает Маша. – Здесь не так много – могу отвезти в переработку. И… Я заберу себе один рейл, ладно?
– Я бы тоже один взяла. На память.
Так, прихлебывая шампанское, – Савва за рулем, поэтому подносит к нашим бокалам стакан с соком, – мы понемногу приводим «Печатную» в прежний вид. Первым делом Савва затаскивает в подсобку арку из воздушных шаров. «А как же аптека?» – кричит ему Маша, от усталости мы ухохатываемся истерично и даже пьяно, именно тем смехом, который не сулит ничего хорошего. Продолжаем посмеиваться даже на улице, стоя под окнами первого этажа, забранными в решетку в форме солнца с лучиками. Пока Маша пробует мой айкос, Савва перетаскивает в пикап рейлы. Оставшиеся вещи – всего один пакет – я держу в руках.
– Как он на меня посмотрел! – хихикает пьяненькая Маша. – Но ты бы видела моего папку. В нем десять таких Джонов. И шрам на щеке: в цеху листом металла резануло.
– В машину, – вдруг шипит Савва и больно толкает нас в спины. – Быстро.
– А что? – возмущается Маша. – Мы куда-то спешим?
Но я уже вижу их. Трое. Во рту становится кисло. Возможно, те самые, что грабили меня в подворотне. Или другие, неотличимые от них, с размазанными лицами и трещинами вместо ртов, безразличные, твердые, страшные.
– Бежим.
Я хватаю ничего не понимающую Машу за руку и тащу за собой. Боюсь смотреть в сторону этих, но мне кажется, что они тоже срываются с места, как только понимают, что мы не расходимся в разные стороны. Я не вижу, но чувствую движение и злость. Вталкиваю Машу на заднее сиденье, запрыгиваю следом. Автомобиль с визгом срывается с места раньше, чем я захлопываю дверь.
– Козлы, – говорит Савва, поглядывая в боковое зеркало. Я тоже смотрю назад: они стоят плечом к плечу, руки в карманах – как будто просто ждут. И обязательно дождутся.
Кубик с дырками
Про следующую бездомную Март написал: «Каждую ночь она спала в переходе, сидя на чемодане».
Я видела ее, когда проходила мимо вместе с Мартом, – худощавую, с длинными седыми волосами. Она спала в переходе нашей станции «Орехово», сидя на чемодане напротив стеклянных дверей метро. Патруль ее не трогал. По бокам громоздились мешки, но она всегда сидела на чемодане. Только однажды катила его по перрону. Высокая, сухая, в черной шляпе с широкими полями, она не выглядела как бездомная, но, очевидно, ею была. Звали ее Рушка. Потом она просто исчезла: перед Новым годом или чуть раньше я выходила из метро вместе с Мартом, а Рушки не было. Я заметила это, но внутри ничего не шевельнулось. Все осталось как прежде, только без Рушки.